svm

      Ваня возвращался сюда снова и снова, как приворожённый. Из раза в раз находил ценнейший из артефактов, камень судьбы, мостик в прошлое, одиноко восседавшим около пепелища — пусть это всего лишь старый самолёт, подбитая птица, не взлетит, никуда не денется. Крыло перед ним отбрасывает длинную тень, он жмурится из-за выглянувшего солнца и косится из-под чёлки. Рядом — никого, но хотелось бы, чтобы был кто-нибудь. Просто так. Просто помолчать рядом, заполнить пустоту тихим дыханием, руками в мозолях, цветастой толстовкой. Ваня заламывает пальцы и мысленно считает до пяти — почему-то выходит наоборот.       Весна закончилась, но для них лето не наступило. Не прошло, не забылось — у Вани до сих пор перед глазами всполохи от прожекторов, дурман женских духов на воротнике и эта лужа крови ярким пятном, как из книжки со сказками. Он видел самолично, как из Мела жизнь утекала струйка за струйкой, кап-кап-кап — и в бассейн с десятком тел, живых, укуренных и обдолбанных, пиздец как ненавистных. И Киса сам такой же, как они, мудак идентичный абсолютно. От этого осознания чуть-чуть тоскливо и стыдно — тоже совсем чуть-чуть, где-то на краешке сознания.        Он сам неизменно в апреле том самом застревает, зависает, мысленно возвращается в самую чернь прошедшей весны и теряется. Тридцать дней равны его тридцати способам сбежать, но он не запомнил ни один из них. Его самое сокровенное — сбежать с Хенком, он выбирает сбежать от него.       Один — Киса. В голове вакуум, пласты мыслей, навязчивых, бурлящих, как в котле, блаженную пустоту забивают. Хочется чужими заполнить, чтобы ровненько так, настилом заложить, но всё, блять, не то. Он закидывался нещадно, чтобы мозг в месиво наконец превратился, ложечкой бы его мешал и дальше своей хуйнёй давился, ему только в радость. Чувствовать примерно ноль чувств из спектра всех возможных кажется ахуенным, только Киса даже вусмерть вмазанным чувствовал слишком много.       Чувствовал — потерялся. В мерном гуле аппарата ИВЛ среди стерильно белых стен больницы, в софитах и шуме бесчисленных тусовок на чужих хатах, на пустыре среди кучки пепла что-то оставил, сам заблудился, выход — не здесь, выход некому показать.       Ваня сплёвывает вязкую густую слюну куда-то вниз, свесив ноги с обшарпанного крыла с потрескавшейся краской, ковыряет её пальцами и смотрит в небо сквозь витиеватые узоры с кончика сигареты. Она горчит на зубах и неприятно оседает где-то в горле. Хочется что-то сказать, но он сидит в абсолютном одиночестве. Пустые зиплоки в карманах удручают, но не то чтобы сильно.       Не то чтобы его вообще что-нибудь удручало в этот конкретный момент, когда он слышит тихий шелест чужих шагов: понимает сразу же, чьих именно.       Они не разговаривали с того самого дня, пересекались — взглядами, задевали — локтями, избегали, убегали, в толпе одноклассников терялись. Ваня его мог вынюхать, как собака, по следу из чувства вины и горечи, ему непонятной. Выцепить в месиве тел ярко-голубой трешер — его идея фикс, в какой бы стадии вражды они не находились. Кажется, что так было всегда и одновременно в какой-то другой жизни, давно ушедшей.       Но вот он здесь, перед ним: взаправдашний, теплый, живой — не исчезнувший, как Генка, не утыканный катетерами, как Мел, не отвернувшийся, как сам Киса. Человек, сотканный из вины, человек из руин, почти дважды убийца.       Боря Хенкин.       Киса цепляется взглядом за знакомую цветную толстовку — идея фикс, вы уже знаете; челюсти сжимает и ждёт-ждёт-ждёт. Он знает, что-то вело его сюда, что-то привело сюда же и Хэнка, оба молчат, оба к разговору не готовы, но Хэнк заговаривает первым. Как делал всегда: шёл навстречу, мирился, терпел, прощал тоже всегда.       Они — четверо — взвалили на себя неподъёмный крест, несли на неокрепших плечах, душу в грехе запятнав. Они — двое: он и Хэнк — молча обещали друг другу эту ношу разделить. Поэтому Киса здесь, поэтому Хэнк здесь, сейчас.       — Кис, хватит делать вид, что ненавидишь меня.       — Не слишком дохуя на себя берёшь, ментёныш, — не вопрос; утверждение. Ваня своим возмущением готов плеваться, как ядом, чтобы ему не указывали, что он чувствовать должен. Сказал, что ненавидит, значит, сейчас ты сейчас землю жрать будешь, Хенкин, нахуй.       — Давай поговорим, прошу, — у Бори голос тихий-тихий, чистый, просящий, как у грешника в церкви. Такой, словно он уже заранее проиграл. Такой, словно он всё равно попытается снова.       Ваня закипает моментально, выбрасывает сигарету и спрыгивает вниз, так, чтобы лицом к лицу, так, чтобы в зоне поражения. Он — комок чистой злобы, он помнит всё, он пытается ненавидеть сильнее, смотрит в эти глаза цвета крымской печали — и делает шаг вперёд.       Киса бьёт его наотмашь по лицу, толкает назад и вниз, чтобы к земле пригвоздить, в прошлогодней траве его волосы цвета солнца извалять, чтобы, сука, не так ярко, не так лучезарно, чтобы не смотреть на него и не слепнуть. Боря не сопротивляется, как всегда. Вторую щёку подставляет, сучёныш библейский, мол, давай, бей-бей-бей меня, тебе же легче? Ты же этого так хочешь? И Ваня бьёт, Ване — не легче, Ваня не уверен, что хочет — вот так. Не умеет по-другому, разбитый нос — это проще, сломанное ребро — так понятнее.       — Хватит из себя страдальца корчить, блядь, — просит, приказывает, молит, чтобы ударил в ответ, чтобы не смотрел вот так, чтобы Ваня собственный гнев мог оправдать. С каждой секундой он ощущает, словно вот-вот распадётся на части: чувств слишком много, чужих пальцев, светлых ресниц, и слов много, ненужных, не к месту.       — Я не хотел, чтобы всё так получилось, — Боря признаётся смиренно, взгляд не прячет, осмелел, сука. Даже с кровью, размазанной по лицу, даже в грязи и песке, он всё равно ощущался чем-то нереальным, сокровенным слишком. Чем-то, что от чужих глаз нужно прятать. — Кис.       Замолчи-замолчи-замолчи.       Шум волн вдалеке им свою песню напевает тихо, Ваня, навалившись, замахивается снова и смотрит в глаза — осечка, как при выстреле, всё клинит и рука не слушается. Как же он Борю Хенкина ненавидит, господи, так ненавидит, что готов вцепиться и не отпускать, и бить его, и целовать, обнимать так, чтобы грудь сдавливало.       Хэнк держит его руки, гладит ладони, в кулаки сжатые — он бы ими слёзы утирал, да только расплакаться себе запретил даже под страхом смерти. Тот смотрит по-хенковски мягко, тянет на себя, Ваня сдаётся и роняет голову вниз, к теплу, к груди, к нему ближе. Слышит биение чужого сердца — сердца, которое было важнее сотен миллионов сердец в этом мире. Он бы нашёл его наугад, наощупь даже в кромешной темноте, только бы ощутить под пальцами это дурацкое «тук-тук-тук».       Он этого уёбка любит, блять. Заговаривается, морду начищает по поводу и без, при этом что-то очень важное внутри задевает, цепляет, вдребезги бьёт — себе — и Боре тоже. Киса вообще в своей сути такой, сам по себе, его природа вторая — разрушать всё, к чему прикасается. А Боря каждый раз себя пересобирает, перекраивает, пластырем гнойную рану залепить пытается и всё равно к Ване руками тянется. Любовь кисловская по нему словно наждачкой проходится, больно — пиздец как, но ненавидеть друг друга стократ больнее.       Кислов чувствует широкую тёплую ладонь на своей спине — Хэнк его гладит, к себе прижимает, какую-то ерунду шепчет еле слышно. Сука, Хенкин, какая же ты сука. У него чувства в груди плавятся, затапливают всё его нутро тем самым из шести букв. Киса млеет, буквально: теперь весь податливый, как пластилин, ластится и удары сердца под щекой мысленно пересчитывает. Раз, два, три — как на дуэли: в тридцати шагах, чтобы потеряться друг от друга навсегда, но Киса оступается — снова и снова, Хэнк подхватывает — и никак по-другому. Потому что так правильно. Потому что так было всегда. Потому что иначе не получается: склеились намертво, прилипли, вросли друг другу в грудную клетку.              Без него — асфиксия. Как в той кэтчи-сонг из Тиктока, Ваня даже названия не запомнил, но и дышать, и уснуть, сука, не может. Он себе сам хоть тысячу эпикризов подпишет, что вот он я, Ваня Кислов, и без Бори Хенкина, желательно внутривенно, функционировать отказываюсь. Он улыбается слишком искренне для торчка — даже не кривится, и улыбка эта не горчит на губах, а так легко ложится, знаете, как будто он самый, блять, счастливый человек на Земле.       — Хера с два я тебя теперь отпущу, понял, Хенкалина?       — Я никуда и не уйду.