Нить из точки боли

Я перетекла на подоконник, и свеча в моих руках мазнула белизну стен рыже-жёлтым перед тем, как успокоиться между коленями. — Я больше не волшебник слов. Я завязала. Тортон засмеялся и прикрыл глаза. Его бритая макушка теперь обросла лохматыми тёмными кудрями, собирающимися воедино в некую причёсочную симфонию, как, должно быть, отдельные кривые деревья образуют лесной массив. Сколько же времени прошло с тех пор, как мы встретились на лесной опушке, окровавленные и сбегающие от одной и той же стаи? Теперь он стал частью стаи, а я забыла путь в тот лес, только изредка вспоминаю тяжеловесность одной с железным привкусом, острые глаза второго, горящего, как сарай с навозом, и скачкообразные эмоции третьего, погрязшего во вчерашнем полдне навсегда. Я разменяла волшебство на невзрачные билеты в автобусе, огрызающиеся, когда их отрывают от серого мотка внутри электронной машинки, на путь до работы одним и тем же путём мимо деревьев, сбрасывающих и надевающих листву, на выеденные монастырские ступени всегда ледяной лестницы на второй этаж, тонкую грань наклеенных обоев отремонтированного офиса, отделяющую его от ветхости давно покинутого помещения, огромных окон, спроектированных так, чтобы открываться неправильно, на рабочую загрузку, похожую на лабиринт на батуте с множеством цветных шариков, на яркие свежие цветы белой и розовой герани, всю зиму потирающиеся о ледяное стекло. Ты ныряешь из волны в волну нового дня, сплёвывая солёную воду и отбрасывая водоросли, вдыхаешь и окунаешься в следующую, и понимаешь, что океан бесконечен, пока у тебя есть силы грести, а берега ты давно уже не видела, да и был ли он, берег. Дверь запирается с ржавым булькающим поворотом, сосульки с пластом льда, тёмным снизу, нависают с крыши, а девушки из соседнего рабочего подъезда курят, ожидая, пока их нахватают медленно подъезжающие разноцветные машины. На тонкой корявой тропинке отпечатались чьи-то следы на свежевыпавшем снегу — чьи они? Быстрее всего к весне тонут между слоями снега вертолётики липовых семян, моргаешь — время наливать утренний кофе, моргаешь — делаешь три шага к автобусу, моргаешь — ты прощаешься с кем-то, кто уходит раньше тебя, а за окном тон неба переходит на золотой, а потом — алый. Волшебство размазывается на дни тонким слоем. А, может быть, не волшебство, а ты сама. — Люди добились удивительного прогресса, — сказал Тортон, не открывая глаза. — Они научились выходить в открытый космос и останавливать большинство болезней. И пришли к выводу, что лучшее, чем они могут себя занять — это восьмичасовой рабочий день, повторяющийся многократно. — И не говори-ка. Он не стал спорить, хотя обычно долго и бессмысленно объяснял мне, что волшебство остаётся во мне. В этом проблема длительных бед: насколько бы сильным ни были руки, обнимающие тебя, у всех мышц есть свой предел. Даже у эмоциональных. Шиниль похож на нагретую солнцем кору американского клёна, когда к ней прислоняешься щекой. И это ощущение как будто объясняет его целиком — целеустремлённого, саркастичного, лаконичного и наполненного по отношению ко мне невозмутимыми любовью, заботой и юмором, золотое трио его внутреннего ромба эмоций. Этот айсберг стоял и продолжает стоять на полыхающем, как ад, вулкане гнева, сбитого из разнообразных отрицательных эмоций так же плотно, как спрессованный мусор. И он кидает эти блоки в топку и функционирует только на них, просто для того, чтобы защищать меня от всего мира и от самого страшного моего врага — меня самой. Так бережно и нежно, как ювелир, чтобы не повредить ни одну из моих цветочных рук — ни закрывающуюся, ни заносящую нож. Рядом с ним я всегда чувствовала себя в абсолютной безопасности, словно в бархатной темноте. И если с другими людьми я как будто немного перетекала в них, становясь и ими одновременно, с Шинилем я оставалась эталоном себя, нетронутым образцом, возведённым в абсолют. И мне не страшно было отказывать и протягивать руки — это был огнедышащий адским пламенем дракон, но он бы никогда не причинил мне вреда, потому что это был мой дракон. И я никого на свете не любила так, как любила его. Даже сейчас, когда моё сердце билось так призрачно, и я чаще отдавала ему порции жалоб, похожих на анекдоты в детском журнале, он видел меня цельной и своей, сияющей и вечной. — Я больше не волшебник слов, — сказала я и посмотрела на свои руки. Они были тусклыми, даже кончики пальцев перестали сиять и излучать привычное тепло. — Я ничего не могу написать. И меня самой как будто нет, я — картонная копия самой себя. Шиниль пощурился, глядя на солнечные блики. — Ещё напишешь, — сказал он. Я забывала выпить утренний кофе и проглотить травяные таблетки, забывала ключи и впихнуть в себя очередную порцию безвкусной еды, забывала причесаться и перестать плакать, но я всегда помнила каждую нашу с ним встречу почти покадрово, графически объёмно и чётко. Его взгляды, слова, повороты головы, падающие на лицо волосы, жесты, голос, отстранённую нежность, будничную, как закипающая вода для макарон на плите. В мире, где всё кончалось, его вера в меня была безгранична, и мне хотелось отдать ему всё, что у меня есть. Но я не понимала, где начинается он и заканчиваюсь я. За столько лет мы срослись чешуёй, шутками и поцелуями так плавно, что этот градиент казался произведением искусства. Там, где была больная точка, я старалась нащупать нить и вытащить её из себя на страницы, обмазанную кровью простую серую нитку, заплетающуюся в слова. Но когда тебя так долго оббивает о стены, ты не высыпаешься, ты сереешь, ты теряешь чувствительность. И перестаёт болеть, перестаёт жить. Происходит эмоциональный некроз, и только отсутствие запахов заменяет запах разложения: духи пахнут карамельным попкорном, но ты слышишь их аромат как будто под водой, вся жизнь проходит под водой, но ты не тонешь, просто опускаешься всё глубже и глубже. Там, внизу, у людей есть своя жизнь. Они выводят на детские площадки детей и запрещают им трогать крапиву, вытирают их ослюнявленные рты от песка. Они хлопают по карманам в поисках ключей от машины и идут к парковке деловыми размашистыми шагами. Они влюбляются и двигаются по своей жизни хаотично, обрастая воспоминаниями, как разноцветным плащом, вырабатывают собственную походку, технику своих гребков. Небо щёлкает выключателем, планета кружится в вальсе, звонок будильника и щелчок лампы — как зарубки на дереве. И всё, что ты не успеваешь сделать — это вдохнуть. А когда оказываешься на воздухе, понимаешь, что забыла, как дышать. И не помнишь, ради чего. Когда-то я хотела дарить людям свет своими словами. Согревать их теплом смеющихся выдуманных людей, которые так или иначе приходят к своему счастливому финалу. Но никому так не требуется помощь, как помощнику, а в жизни вовсе не существует финалов, кроме одного, после которого уже невозможно ощутить счастье или несчастье. И дело в том, что в человеке иногда пересыхают потоки сил, а направить он их может только в одно русло. Которое становится всё уже и уже. А потом становится точкой боли. Я вскрикнула и потянула её. Нить.