Сном тихим, сном смерти

А! если б хоть лечь мне тихонько, Головою тихонько припасть, И спать так, дремать, Сном тихим, сном смерти, И слушать тихонько голос Того, Кто ходит в саду в вечернее время. «Книга Тэль», Уильям Блэйк

      Когда десять тысяч порезов ей сделаны и выпита кровь десяти тысяч врагов, она оживает.       Разумеется, тело её выковано задолго до того. Руда для клинка её добыта на Первом круге, где ткань бытия настолько тонка, что истекает силой, которая пропитывает каждую пылинку. Золото для гарды её — проклятое сокровище, выменянное смертным на погибель для своих врагов, переплавленное, и перепроданное снова. Вервь, намотанная вкруг рукояти её — волос сирены, принесенной беспощадным Стиксом к стенам Диса, где кузнец Мульцибер как раз подыскивал для творения своего последний штрих.       Но не ранее, чем десять тысяч порезов ей сделаны, она приходит в себя, и будь десятитысячный из них нанесён днем, часом позже — кто знает? В тот самый день, по прихоти судьбы, пока остатки крови высыхают на её клинке, огромная и ужасающая сила вливается в неё, заполняя пространство между молекулами стали. А интересно вот что: эта сила должна была оживить её, если бы только мгновеньем раньше она уже не ожила… Прелюбопытнейшее совпадение.       Когда она впервые приходит в себя, на ней рука. Рука та тверда, сильна, широка на её рукояти. Рука даровала ей силу — неописуемо щедрый дар, — но не она вовсе, а десять тысяч порезов, что напоили её кровью десяти тысяч врагов, которые нанесла рука, делает её и владельца её Хозяином.       Впервые приходит в себя она в недрах Темен-ни-гру. Имени как такового она не слышит: у неё для того нет ушей, — но эхо его отражается, оседая на клинок осадком греха.       Когда она впервые приходит в себя, когда узнает благодетеля своего и родину свою, нежданный, раздается крик новорожденной стали. Словно взрывом, вся комната им поглощена. Мятежник — звук борьбы, ужаса, боли. Вдруг ей отвечает ещё один клинок — всё с тем же пылом и на той же частоте, но по-другому — Грань Силы, сила без границ.       Она сама, конечно, отвечает тоже. Ведь всякий раз, когда перед ударом раздаётся крик, последовать должна и тишина. Ведь всюду, где есть жизнь, да будет смерть. Она — Ямато: последний суд, пустота, конец.       Что ж, в этом мире есть по меньшей мере два других достойных инструмента, и Хозяин оставляет один из них позади, но как бы ни было отрадно первое, и каким недальновидным ни казалось бы второе, в сущности же всё равно. В целом мире будь она одна — не важно: родина её война — и тратить времени впустую нет.       В движениях Хозяина недостаёт единства; стиль его — лоскутное одеяло смертоносных ходов. Вот её сестра рубит противников вдвое и вчетверо, а вот она сама — удар отточенный, да так что враг задыхается, бьётся в конвульсиях, не осознавая, что судьба его уже предрешена. Хозяин движется вперёд. Ритм почти примитивен: он делает шаг — она режет, он делает выпад — она пронзает насквозь. Но сила, что заключена у него внутри, и мастерство, что направляет его руку, и убежденность, что им движет, пьянят её нектаром бесконечного удовольствия служить. Однажды она учится запечатывать пространственные разломы по той единственной причине, что это необходимо, и дрожит после этого мелкой довольной дрожью, горда собой. Но обычно Хозяин просит от неё немного, и она не делает более того, что требуется — кого это волнует, если то, что требуется, это нести смерть?       Каждый день клинок её лакомится новой кровью, и каждый день победа за ней.       То простые времена.       Им, как и всему другому, должен наступить конец.       Неделя, две, четыре утекают в никуда — и ни одного зарезанного существа, ни единого поверженного противника. Чем Хозяин убивает освободившееся время, ей не понять. Она не стала бы терять ни мига, когда мига достаточно, чтоб нанести решающий удар, но она гильотина, а он палач, так что ему, должно быть, виднее.       Но и это не всё.       Вспыхнет искра насилия — и он теперь не принимает стойки, не готовит меч: в груди у Хозяина рокочет, голосовые связки дребезжат. Хозяин говорит. По ту сторону слов его, надо думать, «смертные». Первые лет сто она едва их отличала от местной фауны: мясо да кости, ни капли силы. Среднего размера, какие-то всё никакие. Кровь послужила бы ориентиром, но откуда ей было знать? Клинок и близко возле них не пролетал. Сначала, казалось ей, Хозяин попросту их счёл слишком слабыми, но теперь…       Венец её унижения наступает не скоро, но когда наступает, он, точно лезвие её, неотвратим. Её вешают на… крюки? в комнате, где ни единой крысы не умирало, даже от старости, не говоря уже о большем.       Слева исходит странное душное тепло, просачивается сквозь маленькую стеклянную дверь. Тепло слабое — слишком и недостаточно одновременно.       Мятежник прямо над ней, молча сходит с ума.       Когда Хозяин вернется, пусть готовится устроить ей пир.       Когда он возвращается, он берёт её… и передает в чужие руки.       На ножнах её две ладони, две крошечные ладони, потные и дрожащие. Под нежной кожей течет кровь, наполовину кровь Хозяина, сила и сера, и наполовину — соль.       После чего, так вот просто, Хозяин покидает её. Интересно, понимает ли отпрыск, что он уже не вернется.       Выясняется, отпрысков двое. Не то, чтобы это сильно меняло дело. Тот, на кого её бросили, не дергает её, не крутит, не бросает. Он никогда и ни за что не обнажает её клинка. Сжимая её трясущейся миниатюрной ладонью, он поднимает её в воздух, по-прежнему в ножнах, и тренирует стойки, одну за другой, пока не начинает дрожать, упрямый и слабый, и она вместе с ним.       Это бессмысленно. Бесполезно. Но по крайней мере терпимо: игрушка лучше, чем безделушка. В конце концов, игрушка — это тоже инструмент.       Этим он занимается каждый день — часами. И вообще, разве не должны он и его копия быть заняты продолжением рода — или зачем там отпрыски вообще нужны? Хотя, учитывая, что родитель их больше не здесь, возможно, ничего удивительного, что они позволяют себе праздность.       Она развлекается тем, что находит другие способы отличать отпрысков друг от друга. Своего она теперь знает на ощупь — по касанию кончиков пальцев, по ритму дыхания, по частоте ударов сердца.       Время тянется бесконечно.       В день, когда всё меняется, она в доме. Слишком занятый своей обидой на копию, отпрыск оставляет её внутри. Когда накатывает волна насилия и злобы, она думает: наконец-то здесь будет смерть.       Палящий жар — ничто для той, кто выкован в адском пламени. Ужаса, разъедающего воздух, она бы даже не заметила — то Мятежник, которой подобное в радость, — если бы, с удивлением, она не различила в нём знакомые нотки. В тот день ко всему прочему добавляется ещё отличительная черта: зов его отчаяния.       Она приходит, как велено.       Он обнажает клинок; клинок проливает кровь. Похоже, что в конце концов, быть отпрыску её хозяином. Что ж, ладно. Это ненадолго всё одно.       Он позабыл все стойки. Сила, скорость, опыт — ему недостаёт всего. Единственный вселяющий надежду навык — какой-то трюк, смена сущности, — и тот в его руках бесполезен. Он так сильно кричит, когда превращается в первый раз, внутренности его перекручиваются, перестраиваются, что она с грохотом падает наземь. Насколько он сильней теперь, настолько неуклюж. Насколько тело его крепче, настолько слабее воля. Он спотыкается о собственный отросший хвост, пятится назад, и в то же время гадкий комок первобытного голода набрасывается на него, готовый разорвать на части…       К его счастью, он уронил её недалеко. К его счастью, он достаточно умен, чтобы подставить под существо её клинок.       И в общем говоря, несмотря ни на что, к её счастью было, что в тот день он сумел её призвать. Почём знать, как долго ей бы довелось пылиться под обломками — ждать, ждать, ждать, пока не объявится сущность, обладающая силой? Теперь же, когда ему придёт конец, есть шанс, что его убийца окажется достаточно хорош — а ежели и нет, то всяко здесь её не оставят. Не смогут. Тот же, кто убьет его убийцу, по определению будет сильней — и так далее. Она найдет ещё того, кому по силам настоящее кровопролитие.       Ну, а пока сражается она за нынешнего владельца: чем сильнее его будущий убийца, тем короче цепочка, которой ей придется пройти. Кроме того, это просто дело чести. То, что рано или поздно он умрёт — лишь факт, но пока он дышит, сделать всё возможное для его защиты — её долг.       Она всё ждет и ждёт. А Маленький Хозяин всё не умирает.       Острота её клинка — его единственная сила; теперь он это знает, и знает хорошо. Он начинает лучше целиться, метить в слабые места, совершать меньше ненужных движений. Он начинает думать головой. Позволяет сущностям перегрызть друг другу глотки, в то время как их несостоявшаяся жертва наблюдает со стороны.       Он выучивает и другой урок: ни на секунду, ни на миг не выпускать её из рук. Заколоть добычу — её лезвием; освежевать и порубить — её клинком; съесть — с ней на коленях. Помыться в реке, вскарабкаться на дерево, едва не захлебнуться потоком слез — что бы он ни делал, она там. В темноте он сворачивается вокруг неё, теплеющейся удовольствием недавнего убийства, и проваливается в сон. Чуть свет, по ней проходит предупреждающая дрожь, и он на ногах.       Кроме прочего, Маленький Хозяин делает и лишнее. Чистит её лезвие, например. Не её клинку затупляться или пачкаться: кровь, что она проливает, она пьет, всю, всегда и до последней капли. Он это, разумеется, заметил. Был бы он, ко всему прочему, невнимателен, то ко всему прочему был бы и мёртв. Тем не менее, каждую ночь перед сном он опускается в сэйдза и куском ткани бережно ведёт вдоль.       Он говорит, и, поскольку вокруг никого нет, его слова, должно быть, адресованы ей. Смысл его речей, ей, само собой, неведом, но они звенят уважением, и…       Прошлый её Хозяин обращался с ней так, как умелый мастер обращается со сложным и часто используемым инструментом. Лишнего он не делал никогда.       Каждый день клинок её лакомится новой кровью, а Маленький Хозяин по-прежнему жив. Она начинает к этому привыкать.       Так продолжается до тех пор, пока однажды ей не доводится отведать соли. Он отправился в человеческое поселение, опять. Иногда цель его — кража; допустим: добыча вещей — вполне понятный мотив, хоть ей и невдомёк, почему он не может зарезать владельца и забрать необходимое; но иногда, клянется она, он не делает в поселении ничего. Блуждает часами, без направления и без цели.       На этот раз всё именно так. Пространство узкое: не успевает эхо его шагов отразиться от стен, как возвращается обратно к ней. Тихие ритмы его тела убаюкивают её, заставляя провалиться в транс.       Сзади появляются ещё одни шаги. Извилистые и неуклюжие, они пытаются подражать Маленькому Хозяину — и терпят неудачу.       Ни следа силы, размышляет она. Довольно крупный как для человека, а это, без сомнений, человек — хотя опять же, почти всё крупнее Маленького Хозяина… Неважно, так или иначе, ведь Маленький Хозяин её бился с противниками вдвое больше и ни разу ещё не проиграл. Тем более, преследователь им уже замечен: его кровь теперь — стремительная река с огненной ноткой тревоги.       Но, видимо, он не в настроении. Усилием она давит в себе разочарование, когда он ускоряет темп. Шаги ускоряются в ответ.       Хватка на ножнах её крепчает, он неожиданно ныряет влево, надеясь, видно, уйти от погони. Но шаги бросаются за ним — и он бросается бежать.       Здесь никого кругом, насколько она может судить, да пространство здесь не шире — он бежит свободно. Но он сегодня не ел и накануне сон его был рван. Ему не уйти.       Ножны её царапают камень, когда Маленького Хозяина впечатывают в стену. Теперь-то можно ей пролить кровь, наконец?       Но он не обнажает её клинка. Он не обнажает клинка, и она не понимает, что происходит.       Он, что, чувствует себя сегодня особенно никчёмным или попросту желает умереть? Потому что если так…       Смертный, видно, столь же недалёкий, насколько большой. Он что-то делает: она не знает что (не то чтобы это её волнует), но сердце Маленького Хозяина, и без того уже несущееся вскачь, начинает вдруг биться ещё быстрей, и быстрей, и быстрей — и вот её черед.       Мышца, что она пронзила, сокращается и замирает вовсе: то было, должно быть, сердце. Вкус… странный. Гораздо больше соли, чем она привыкла, хотя если предложат, она не откажется отведать что-то подобное вновь. Вот и первый смертный на счету.       Только хватка на рукояти её исчезает — испаряется как дым. Торча из трупа, она рушится вниз. Маленький Хозяин, спотыкаясь, всё пятится назад.       …Он имеет наглость разочаровываться. Чего, интересно, ждало это дитя? О чём он думал, направляя её, самый острый меч, в грудь врага? В конце концов, она для него не больше, чем игрушка. Она развлечение. Она права насчет него: слабак, годный лишь на то, чтоб умирать!..       Следующие несколько часов они проводят порознь. Он не уползает — рядом икает его жалкое сердечко, — как она от него почти ожидает. Очень долго он даже не пытается её коснуться. Ему, конечно, повезло: если бы он это сделал, она бы превратила его розовую ладошку в кусок угля. Когда он наконец протягивает руку, она нема и холодна. Засыпая той ночью, он дрожит; так ему и надо.       Но с этих пор во время сна его начинают истязать видения. Само по себе это не в новинку: с того Дня они посещают его весьма регулярно. Что, конечно, немного дико — чтобы сознание намеренно само себя обманывало во время сна — и кстати говоря, дело в его возрасте или принадлежности к биологическому виду? Как ты там ни было, она, как и всегда — и особенно сегодня — не обращала бы никакого внимания, но сегодня, сегодня видения никак не дают ему передохнуть.       Существа стоят над ним кругом, смеются; полыхает жар горящего дома; убегает смертная с ребенком на руках.       Он просыпается в панике, сжимая её крепче, чем охотник вечно ускользающую добычу. Засыпает снова.       Существа смеются, полыхает жар, убегает смертная.       Снова и снова, до бесконечности — и всё это время она точит из его груди. По большому счёту, только поэтому она и знает содержание его галлюцинаций: он представляет, что она рядом, в его видении, а значит там она и есть. Что мучительно скучно, разумеется, но проблема не в этом. Проблема вот в чём: когда он просыпается, наконец, на следующий день он медленней и неуклюжей, чем вчера.       А она… она привыкла, к сожалению, что Маленький Хозяин никак не умрёт.       Она ждет, пока видения прекратятся, потому что ждать — это то, как видно, что даётся ей, не считая убийства, лучше всего. Видения не прекращаются. Они нападают последовательно, без передышки, но с таким рвением, что и не скажешь, будто у них нет собственной воли.       Проблема в том, что она — инструмент кровавой бойни. Восприятие её ограничено кровопролитием. Состряпать идиллическую картинку, успокоить печали и сожаления — не то, для чего она создана. А пусть бы и так… Как ей быть? У нее нет глаз. Нет ушей.       Она начинает петь.       Сталь, мягко, нежно светящаяся сталь, наполняется её воспоминаниями — и дрожит, дрожит…       Она поет о пустоте. О пустоте комнаты, в которой нет смерти. О темноте, прохладной и густой, что царит в комнате, когда странное тепло отступило на ночь. О неподвижности воздуха вокруг неё и о тесноте её ножен, знакомых, неизменных, всегда при ней. Ей удается дать ему лишь ничто, но даже ничто лучше, чем пытка вечно галлюцинирующего ума.       И пока его грудь ровно и медленно вздымается, она задается вопросом: интересно, подобно ей, поёт ли её сестра копии Маленького Хозяина? С ним ли она вообще, или кто-то другой забрал его жизнь и клинок? Должно быть, так и есть. Существо, столь невыносимо маленькое, но столь талантливое в выживании — её Маленький Хозяин, должно быть, действительно один в своём роде.       Время едва проходит, а он уже не маленький.       Хватка его крепка на её рукояти и уверена, движения быстры. Он рубит ей пространство надвое, а после время, затем в одночасье — то и то. Они путешествуют. Сначала — сколько хватит его взора, после же — воображенья. Это, как выясняется, весьма и весьма далеко. Удар в трех футах впереди, представляет он, ураган из клинков и осколков. Мир медленнее улитки, представляет он, настолько хрупкий и слабый, что расходится по швам. Противник настолько недостойный, представляет он, что ей даже без нужды обнажать клинок. Он себе представляет, а она претворяет в реальность.       Она разгромила бы армию одним ударом, если бы он только просил.       Он не просит.       Хозяин проводит много времени в помещениях, где смерть — всего лишь обещание, произнесённое шепотом, принесённое словом, а не клинком. Воздух там пропитан пылью и знанием. А когда они снова путешествуют, он пересекает полмира лишь для того, чтобы закрыться в похожей комнате. Он знается со странными существами, со смертными и того страньше. Чаще всего он их убивает, но сначала — говорит. Он ищет, ищет и не находит. Что, она не может сказать.       Что он находит, так это Копию. На мгновение, прежде чем гнев его вспыхивает, раскаленный, кипящий, прежде чем внезапная ярость берет верх, прежде, всего лишь на мгновение, между одним ударом сердца и следующим, она думает: как-то слишком просто. Не может быть.       Да, после стольких лет клич сестры её, пусть по другую сторону баррикад, неожиданно приятен. Но в том и дело. Каждый день и каждый час с тех пор, как Хозяин и его Копия расстались, он не опускал её клинка. Она выучила — если не сами его мысли — то русло, по которому они текут.       И перекрученный до бесконечности узел раздраженного смеха и смешливого раздражения, окрашенной печалью привязанности и расцвеченной яростью скорби, который безошибочно указывает всегда в мыслях его на Копию, ни разу не всплывал в его бодрствующем сознании…       Не может быть. Но как же?..       Пустота, которую она напела ему в сердце, похоже, принесла больше вреда, чем пользы. Она всегда задавалась вопросом, есть ли причина, по которой спящий разум обманывает сам себя. Возможно, вот она, причина.       Она думает, что решение находится слишком уж просто — пока пустота в сердце Хозяина не начинает гноиться и не взрывается.       После их схватки, она перестает петь.       Но Темен-ни-гру уже здесь: порок, способный нагреть даже сталь, закаленную адским пламенем. Слишком поздно.       Она, как всегда, у него на бедре, но он почти не тянется за ней. Он решается приобрести новое оружие, во всех отношениях хуже неё: она чувствует его присутствие и жалкие попытки утвердить свое господство — и игнорирует их начисто. У неё есть куда более важные заботы. Как-то, что Хозяин ведёт себя словно… больше не доверяет ей.       Мало того, объявляется ещё и Копия. Разве он не видит? Он катализатор, искра для пороха, он делает только хуже! Один, два раза они сражаются друг против друга, затем бок о бок (Хозяин меняется ей с Копией так, словно это ничего не значит), и битва заводит их в…       Это место ей ни о чем не говорит, не сразу. В конце концов, сознательно она здесь никогда и не была. Руда для её клинка была добыта в нескольких днях пути к югу: землекопы шагали по этим самым кровавым водам, под этим самым злосчастным небом, задыхаясь от воздуха, который мерцал тогда, как и сейчас, первозданной силой.       Она Дома.       Здесь, на пороге мира, откуда пришла подаренная ей сила, она закончит для него эту схватку, она…       Но Хозяин не обнажает её клинка. В руках у него Грань Силы — та, чьё имя ни борьба, ни конец борьбы, но энергия, без рамок и границ. Он падает.       И может быть, может быть… это даже к лучшему.       Здесь нечему туманить его разум. Здесь некого любить, и не по кому плакать; здесь ни души, что заставила бы содрогнуться его сердце эмоциями. И если он вскричит — то лишь в пылу сражения, и если возрадуется — то поражению врага. Поражение это она обеспечит. Он жаждет силы, вызова — так что ж, она направит его прямиком туда, где правит зло правит балом.       Хозяин придёт ещё в себя. Он отдохнет, залечит раны. Она не станет ему больше петь о пустоте.       Но прежде, чем она успевает опомнится, Хозяин уже на ногах, опирается всем телом на её клинок. Зло нет нужды искать — оно пришло само. А мыслями её Хозяин, её находчивый, изобретательный Хозяин, все еще держится за Грань Силы.       Она разгромила бы армию одним ударом, если бы он просил. Но он не просит.       В пыточной камере она не с ним. Ежели только река умеет сожалеть, что мчится по течению, и ежели только дерево умеет сожалеть, что растёт не вниз, но вверх, и ежели только прошлое умеет сожалеть, что существует, чтобы раствориться в будущем, то и она сожалеет, всю вечность грядущую, что не сумела пронзить гниющее сердце Зла. В пыточной камере она не со своим Хозяином — и этим всё сказано.       Останки её приносят Злу, чтобы тот насладился своей победой, но клинок её безжизненно лежит в его руке — сила запечатана, скрыта, пока не настанет день, когда за ней вернётся Хозяин. Её уносят. Она по-прежнему жива.       Её выставляют на обозрение в огромной комнате, где существа приходят и уходят, пресмыкаются и скулят, но одного лишь взгляда в её сторону хватает, чтобы низшие из них лишились рассудка, её бессильной яростью сведены с ума. Её прячут куда подальше. Она по-прежнему жива.       Её пытаются расплавить и выковать заново, но для этого нужен адский огонь, разведённый на крови стольких, скольких она убила. Её выбрасывают. Она по-прежнему жива.       Она лежит в лимбе, бесполезная, очень долгое время. Кто-то натыкается на неё и умирает. Кому-то удается прожить достаточно долго, чтобы снести её куда-то ещё. Где-то кто-то превращает один из её обломков в пыль. Она по-прежнему, по-прежнему жива.       А после…       Что-то зовет её. Что-то похожее на Хозяина.       Кровь, такая странная, кипящая, упоительно несовершенная кровь стекает на пол — кап-кап, кап-кап — выводящая из любого подобия равновесия, оглушительная, какой и лавина не может быть. Будь снова целой, требует зовущая её сила. Она дрожит. Поломаная сталь срастается воедино; ржавчина испаряется, как будто её и не было никогда. Будь сильной. Нити чужой энергии рвутся, словно ломается древнее железо, и плавятся — плавятся быстрее, чем плоть, погруженная во Флегетон. Защити то, что мне дорого. Сила, которой она не смогла бы противиться, будь у неё на то намерение, тянет её ближе, ближе, ближе — и она вновь у Хозяина в руках.       …Была бы, будь они его.       Кровь под кожей: четверть — власть и сера. Три четверти соль.       Она смертельно устала. Она так долго, так долго никому была не нужна.       Рука, гнездо его силы, принимает её непринужденно, хоть и без ожидаемого энтузиазма. Растворившись в энергетических каналах, она не сливается с ними и не даёт о себе знать.       Вспышка гнева заставляет её явиться в его руках. Наследник Хозяина сражается с Копией.       Четверть сера. Три четверти соль.       Он теряет её, ну, разумеется, он её теряет. Её держит незнакомая сущность, но ей уже всё равно. Она открывает пространственный разлом, закрывает его снова. Рука Копии на её клинке.       Соль и сера пополам, и всё не то, не то, не то.       Он вращает её, вертит, использует в пародии на движения Хозяина, и подделка эта настолько оскорбительно безупречна, насколько тот, кому плевать, сделать бы просто не смог. Она так отчаянно когда-то его ненавидела. Она бы ненавидела его и сейчас, не будь ей всё равно.       Без тени злорадства и трепета, она думает: если он оставит её себе, и года не пройдёт, как она сведет их обоих с ума. Понимает он это или нет, но он возвращает её Наследнику.       Это… это она выдержит.       Бездонный колодец нетронутой энергии, переполненый и неспешно бурлящий, и хотя энергия эта упрятана куда подальше, почти стыдливо, отрицать бессмысленно — в этом весь он. Грань Силы была бы о него без ума, думает она. Что с ней вообще стало, с Гранью Силы? С Мятежником? Об этом её мысли, вялые и редкие, хотя по большей части она не думает вообще — просто существует.       Её держатель не знает, на что она способна — ни стоек её, ни приемов. Когда он сражается, это всегда смертоносное лоскутное одеяло из пинков и ударов. В редких случаях, когда он тянется за ней, нужна ему сила. Она не отказывает. Костыль — такова теперь её судьба. Почему бы и нет.       Он обращается с ней безупречно, как мастер со сложным инструментом, — но она ему попросту не нужна. Любой кусок металла мог бы быть на её месте. Пусть. В конце концов, он тоже не тот, кого она желает видеть.       О, но ирония — ирония, если бы она могла умереть, убила бы её намертво. Как же он напоминает ей первого хозяина. Как она была совершенно довольна перспективой ему служить, но стоило ему покинуть её — она о нём и не вспомнила. Сегодня же мысль приходит к ней: Хозяина больше нет, и в первый раз это похоже на правду. Тогда она решает: у неё будут обладатели, владельцы, держатели. Но её единственный настоящий Хозяин ушел навсегда. И если бы все те годы назад она нанесла последний из десяти тысяч порезов на день, час позже, смогла бы она сегодня это решить?       …Они достались друг другу в качестве утешительного приза, Наследник и она. И хотя едва ли положение дел её и вправду утешает, длится оно недолго.       Хозяин за ней возвращается. За силой её. За ощущением тяжести её клинка в своей руке. Это блаженство, хоть Хозяин и заставляет её сделать непоправимое. Несомненно, он разработал хитрый план, но кровь не лжет. Он умирает. Он умирает. Раскол его на две части ничем не поможет: фрагмент его, обладающий силой, возможно, и проживет достаточно, чтобы найти лекарство, но вот второй фрагмент…       Она была ужасным инструментом, так ведь? Все эти годы — а она так и не смогла понять…       Отделяя соль от серы, она молча молит прощения за то, что эту ошибку ей уже не исправить. В конце концов, она уже давно стала частью Хозяина — в грядущем расколе раскалывается и она. Но в качестве её последнего, чистосердечного хоть и бессмысленного теперь подарка: как отделяет она соль от серы, так отделяет она от соли страдание — не уничтожая его и не подавляя, так чтобы оставалась возможность поглотить его обратно, осмысленно. И всё для того, чтобы человек, который больше не будет её Хозяином, был хоть немного счастливее, сколько бы ему ни было отведено.       Она должна была догадаться: Хозяин её умеет выживать как никто в целом мире.       Мутная пелена.       Безрадостный багрянец.       Тускнеющее сердце.       Знакомая ласка на рукояти (хотя ни руки, ни рукоять ей не знакомы совсем).       А когда десять тысяч порезов ей сделаны и выпита кровь десяти тысяч врагов, она просыпается. И просыпается она Дома, вместе с Хозяином.       Меч рассекает воздух. Она взмывает, блокируя удар, и визг металла, и нарастающее давление, и снопы искр — их ей не перепутать. Этот меч — обе её сестры, две в одном. Клинок ещё не ожил, но трансформация уже грядёт; она поёт своё имя, ликуя, и надеется однажды получить ответ.       Клинком орудует Копия. Хозяин делает вдох, отступает и, улыбаясь, бросается в атаку вновь.       Сердце его пусто от мыслей, чувств и желаний, но пусто лишь потому, что их наличие не причиняет ему теперь боли, и он может смело отринуть их все.       Каждым новый удар, каждый выпад — и тело его, каждый миллиметр и каждая прядь волос, вступает с ней в резонанс, пока Хозяин движется в такт звона её стали. Он весь — неприкрытая, уверенная агрессия. Он совершенен. Он свободен.       Совершенны они оба: она и Хозяин, и их танец вечной кровавой резни.       Совершенная ошибка.       Она выкована из древней стали и закалена в адском огне. Она — инструмент кровопролития, и кровопролитие же — её цель. Мастер — нечто иное, и убийство для него — лишь средство, образ её существования — пытка.       Наконец, после стольких лет, она теперь понимает, что нельзя равнять его по себе. Возможно, она была не лучшим инструментом, но Мастер жив, и она готова сделать ему ещё один подарок, просто потому что может.       А значит, когда Мастер открывает с её помощью пространственный разлом, и его брат исчезает по другую сторону, она не спешит закрывать проход.       Где-то во Вселенной князь демонов мечтает о крупице этой силы. Где-то во Вселенной догорает, отжив свой век, звезда. Где-то во Вселенной ребенок засыпает, пока на щеках его высыхают солёные слёзы.       Она держит проход открытым.       Её клинок нагревается. Разум Хозяина наводняет досада, его мышцы обращает в камень упрямство. Он представляет, как закрывается разлом.       Она не претворяет это в реальность.       Ямато, яростно шепчет он, и в шепоте этом звенит последний суд, и пустота, и конец.       Она была не лучшим инструментом, возможно, но инструментом неизменно верным, и потому она делает ему самый дорогой подарок, на который только способна: она не выполняет его приказ.       Наконец, Хозяин ступает следом.       Прежнее неприятное тепло снова обволакивает древо её ножен, слишком и недостаточно слабое одновременно. Ничего. Ради Хозяина она еще научится любить это пространство, где не пахнет смертью.