Почему Икар упал?

Вулканы из соды, планеты и звёзды из папье-маше, проволочные и пластилиновые макеты луны, двух и трёх солнц, солнце из крашеной ваты и целая коллекция пришельцев, связанная крючком, Икар не верит, но это всерьёз, мальчишке, который делает этот проект, требуется около полугода на всю компанию, а монстров около девяти. Ещё на конкурсе есть рисунки земли, какой она может быть, если вдруг солнц станет три, или лун целых шесть, или так много, что не счесть, или это космический мусор: девочка с брекетами знает всё про экологию и Икару интересно её расспрашивать, пусть она и говорит с акцентом, всё вполне понятно. Кто-то сзади смеётся с её детского лица, смех будет без конца, его, увы, не прекратить, но нужно не как то продолжать жить, девочка, кажется, совсем не слышит вытянутых подростков, хохочущих над ней, она расписывает Икару, где, в какой области солнечной системы больше всего отходов человека, как выглядят самые большие и самые маленькие частички. На выставке очень много всего, Икар рад представить и свою модель, это зеленовато-голубоватый Уран и предположение, что у него внутри, здесь всё на электродах, светодиодах и проволоке, сам шар — пластиковая сфера от какой-то вывески, преподаватель как-то выпрашивает её у грузчиков переезжающего бутика. В диаметре она сантиметров сорок, может быть, тридцать пять, в ней умещается всё: и несколько слоёв водорода и гелия, и мантия из аммиака и метановых льдов, ведь уран — самый холодный тип из всей компании солнечной системы. Ещё каменистое ядро — смотрите, если нажать на кнопочку, то загорятся диоды, и облака начнут двигаться, нет, они не как на планете Земля, они там вместо воздуха и стелятся по земле, и образуют густой туман, который никогда не рассеивается. Одному ребёнку, наверное, младшему брату кого-то из участников очень нравится модель, он жмёт и жмёт на диоды, смотрит на подсвечивающиеся слои почвы, пока его не зовут: «Антуан!». И рыжий вихор, и тот же шрам, нет, конечно, Икар видится с Симоном не так давно, около трёх месяцев назад, Реймонд патрулирует детскую группу — приют расширяется, строят ещё один корпус, теперь тут не только начальная школа, но и средняя, и старшая, и людей побольше, намного больше. Младшую группу набирают из беспризорников с разных районов, некоторым нравится это милое место, некоторые скучают по грязным трущобам и воровской жизни. Икар как-то слышит из-за угла, что один мальчишка однажды ворует огроменное количество сладостей и сжирает их за день, а затем попадает в скорую, после этого его «накрывают» и отправляют сюда, и держат на «диетическом пайке», «всего четыре конфеты в день, я утоплюсь!». Реймонд смотрит бумаги и помещение, спрашивает что-то связанное с цифрами, Икар снова сидит под лестницей, и Симон не показывает бандероль из дома, поначалу вообще делает вид, что они незнакомы, но хитро сужает глаза, «э, домашний мальчик, тебе сюда нельзя». В бандероли кассета с фильмом, Икар не против посмотреть его, он так давно не видит проигрывателя, что почти забывает, как тот выглядит, и белое плечо Симона жмётся к его плюшевой толстовке, Икар не понимает, как можно зимой разгуливать в майках, «так помещение же отапливается!», «да всё равно холодно!». Икар даже помнит о чём тот фильм, пишет письмо после него недели две назад, Симон отвечает на него коротко и ничего не говорит о том, что кто-то из них собирается участвовать в том же конкурсе, о котором Икар рассказывает каждому, от человека до собаки соседей. Симон хватает Антуана за руку, скользит взглядом вверх, видит удивленного Икара, но сам ни капельки не удивляется, он, конечно знает, какая у Икара проектная работа, однако впервые видит её вблизи. «Она на тютельку меньше твоей головы!», и Икар расслабляется, ему ещё во время просмотра того фильма кажется что-то странное и внутри себя, и в Симоне, словно между их плеч проходит какая-то нить, неснятый шов, и он ощущается в теле, не больно, но инородно. Симон расспрашивает Икара о каждом миллиметре в работе и жмёт на кнопки, возможно больше, чем Антуан, тот убегает, уже довольно хорошо ставя ноги и выкрикивая связные слова, Икар подсчитывает, что ему должно быть уже семь, наверное, Антуан уже умеет писать и читать по слогам. Симон почти ничего не рассказывает про свой макет, так, словно его нет, хотя он хорош: шар, изображающий землю, насажен на ось, и к этой оси прикрепляются три астероида с подписанными номерами-именами, они закреплены на резинке. Можно выбрать один и запульнуть его в Землю, конечно, между шарами и камнями из смятой серой бумаги есть прозрачный экран, потом земля поворачивается другим боком, и в ней три дыры: первая поменьше, но литосферные слои поражены радиацией, третья самая большая, но при этом вода на поверхности и внутри земли такая же чистая, какая и была, Симон добавляет: «хотя это редкость». Икару немного жаль, что все работы остаются на выставке, Симон делится несколькими нюансами уже после конкурса, но их можно различить только в микроскоп: углубление, созданное радиоактивным астероидом блестит всё, а не только точки с радиацией, поставленные серебристо-зеленоватой краской, потому что Симон изначально макает кусок поролона не в ту ячейку палитры и очень поздно это замечает. «Я даже не думал, что ты увлечёшься чем-то подобным, делать модели, особенно про космос, довольно долго и сложно», Симон, лежащий рядом на кровати, пожимает плечами, «пришла в голову идея, и молодой астроном, все его называют просто Франц, но вообще-то он мистер Бук, поддержал её, а мастерить мне даже понравилось». Чуть погодя Симон добавляет: «представляешь, попросил маму посмотреть, есть ли дома акриловая краска, знаешь, она раньше увлекалась подобным, и она прислала целую посылку, там было почти всё то, что нужно для макета. Странно, что она не продала запечатанные материалы, за них можно было выручить не много, но хватило бы на...». Они лежат на кроватях, тех самых, сложенных словно из вафель или переплётного картона, со шкафами в изголовьях, и Икар лежит на угловой, как шесть лет назад, нет, семь, хотя Икар плохо помнит тот год, когда приезжает сюда, кажется, что его вообще нет, он родился здесь, и всю жизнь знает их всех. Следит, как отрастает чёлка Элис, и как Биа переходит с неловкого французского, где-то заменяемого английским, на хорошее произношение, как у настоящей змеи, и как у Ахмеда растут кудри, чёрные, как бензин, они уже доходят до плеч, Ахмед отказывается их стричь. Ему идёт с длинными кудрями, но сейчас никого из старой группы рядом нет, все на факультативах, или на кружках, или на дополнительных занятиях, многие выезжают за пределы интерната и занимаются спортом, например новая страсть Биа — фигурное катание. Или читают в библиотеке, делают домашку там же, или сбегают с ребятами из интерната и вне его, последних, конечно, больше всего. На самом высоком шкафу у кровати Икара стоит фонарь, который мастерит Элис, он переливается то ярко-розовым, фуксия, цвет для ярких губ и юбок, то жёлтым, как только что вылупившийся птенец, красит потолок и стены в эти цвета, о, теперь включается синий, он сменяется зелёным, Икар не видит их раньше. Цвета сменяются, а тишина тянется, тянется, изначально мальчишки говорят о белых и чёрных дырах, о демоне Лапласа, проект одного мальчика связан с ним, Икар уверен, что он победит. Симон утверждает, что сделать причудливую лава-лампу с крутящимся табличками при наличии 3д-принтера не составит никакого труда, однако Икара попадает, как парень додумывается до такого. Они обсуждают проект, но — ветка стучится в окно, кажется скоро пойдёт один из первых весенних дождей — Икар понимает, что Симону именно сейчас интересно что-то другое, хотя тот и продолжает диалог, больше говорит о создании модели, чем о космосе. И Симон не любит говорить о наркозависимости родителей, чем старше — тем больше, поэтому обрывает предложение на той многозначной ноте, Икар говорит легко, так, словно вырезает большую фигуру ножницами: — Как думаешь, они отошлют письмо ровно в 12:00 по полуночи, чтобы было символично? — К тому времени ты уже поседеешь, или треснешь от нахваливания того пацана, надеюсь, они сделают это пораньше, — Симон фыркает. — Да и это уже не двенадцатое, а тринадцатое число, в правилах конкурса точно сказано, что результаты должны прийти сегодня. Рози разрешает Икару сюда зайти именно на правах ожидающего, ждущего, «только не подеритесь, если выиграет лишь один, ну или пройдёт на следующий этап, Симон, тебе понятно, что нельзя драться? Тебя снова отстранят от занятий, а ты и так немного отстаёшь», Симон пожимает плечами, говорит «пройду на следующий этап — всё равно подерусь, чтобы было больше времени работать над проектом, а не зубрить стихотворения». Икар отмечает, что Симон не меняется, ему так же сложно даётся гуманитарный профиль, однако он больше не остаётся на второй год и даже выполняет домашние задания, интересно, что на него так влияет. Икар рад, что Рози пропускает его в спальню, он очень скучает по этой просторной, но уютной комнате, и удивляется, что его пускают, вроде бы он не чужой, хотя, это как посмотреть, Симон словно хочет что-то сказать на этот счёт, но просто смотрит в монитор. Они ставят переносной ноутбук, взятый из компьютерного класса, на кровать Жужубе и следят за почтой Симона, каждые три минуты один из них встаёт и обновляет страницу, она, конечно, может сделать это сама, однако так добавляется разнообразие, и пока никто не видит нового письма. Икар смотрит, как лампа меняет цвета, его всегда завораживает такое медленное, но яркое переливание, цвета лампы у него отчего-то непременно ассоциируются с Камиллой, он сам не понимает, когда начинает про неё говорить. — ...Она надумала поступать в медицинский университет, на хирурга, представляешь, но ей правда хорошо даётся химия, и у неё действительно лёгкая рука, она как-то доставала мне глубоко засевшую занозу иголкой, и быстро, и я ничего не почувствовал. Она часто гуляет с подружками, знаешь, по выходным вообще не бывает дома, и ходит на дополнительные занятия в школе, и готовится к экзаменам, знаешь, мне кажется я не прилагаю и десятой доли усилия, какое прилагает она. Возможно для мультипликатора оно и не нужно, но... — Так всё-таки ты будешь мультипликатором? — спрашивает Симон. — Да, мне это нравится, и я нашёл в интернете одну молодую студию, в такие всегда нужны новые идеи. — Рад за тебя и за Камиллу, — Симон говорит сухо, как щепка, с которой начинается лесной пожар, способный распространиться на много гектар. — А ещё, в нашей школе ходят слухи, что Камилла встречается с капитаном школьной команды, только вопрос по какому виду спорта — если волейболу, то тот мальчишка кудрявый и ходит вечно в жёлтом, а если по футболу, то там такой громила, он как пять, нет, семь, нет девять меня, поставить друг на друга, и-и-и ещё умножить на два, надеюсь Камилла не... — Погоди, — Симон отрывается от монитора, — так Камилла встречается не с тобой? — Нет, — отвечает Икар, — я люблю её, как сестру, а она меня — как брата, и ни граммом больше, ни граммом меньше, мне потребовалось некоторое время, чтобы это понять и принять. Сейчас, когда подрос, уже легче. — Любовь не изменяется в граммах, — Симон не отводит взгляд от монитора, но кривится, и Икар видит недовольную мину. — В чём же тогда её можно измерить? — зелёный цвет сменяется розовым, — в киловаттах? Ведь говорят, что любовь похожа на электрический ток. — Не знаю, — отвечает Симон. — Вообще без понятия. — А знаешь... — Икар переворачивается на живот и стены становятся цвета кобальта. Под грудью скрипит пружина, ввинченная в матрац, полосатая подушка кажется не ванильной в кофейную полоску, а голубой в чёрную. — Когда Камилла отмечала день рождение одной из подружек, а Реймонд был на работе, я убирался дома, и, разумеется ради избавления шкафов от пыли, залез в коробку с документами. Я нашёл выписку из колонии для несовершеннолетних — сын Реймонда, Роберт, он несколько раз попадался на мелком воровстве и проходил исправительные работы. Мне так стало странно после этой находки, и я никому-никому не рассказал, хотя это было больше года назад. А ещё Реймонд каким-то образом нашёл моего отца... он работает в отделении почты, в пригороде, совпадает и внешность, и имя, и номер дряхлой тачки, он до сих пор её не сменил. Я побоялся встречаться с ним, даже не понял, чего именно боюсь, Реймонду же я сказал, что не желаю его видеть и иметь с ним ничего общего, он сказал, что это моё решение, мол, всё хорошо. — Раз ты не рассказывал это никому, зачем рассказываешь мне? — спрашивает Симон. — Во-первых, чтобы пробудить тебя на диалог, — Икар наклоняет голову вправо. — А во-вторых — я хочу подружиться с тобой, чтобы как раньше, ну, то есть, не как в детстве, а... Симон садится и смотрит Икару прямо в глаза, Икару кажется, что его прикрепляют к пластине, к стене, как издохшего и засохшего мотылька в коллекционный альбом, только без булавки и пинцета, даже без рук, одним взглядом бледных глаз. Они у Симона как призмы, белый цвет в них расслаивается на спектр основных, если наклонить голову на солнце под определенным углом, то кажется, что у Симона сиреневые, фиолетовые, нет, вересковые глаза, это Икар открывает прошлым летом, он отдыхает в том же детском лагере, что и группа интерната. — Ты никогда не задумывался, почему Икар, ну тот, который из мифа, упал? — Потому что был слишком самонадеянным. Или окрылённым идеей. Влюблён в идею полёта, — отвечает Икар, а Симон хмыкает. — А ты не слишком уверен в идее, что если останешься здесь на вечер, на фильм, поживёшь тут каникулярную неделю или неделю из каникул на море вместе с группой, то всё встанет на свои места, и мы будем бегать, обниматься и драться подушками, как в детстве? И отбирать у тебя пивные банки, и спасать Камиллу из лап тётки, и отмечать в дневнике, что Ахмед снова описался. Знаешь, я даже забыл, какого цвета у тебя глаза, хотя смотрел с тобой фильм меньше полугода назад. — Врёшь, — Икар говорит твёрдо, так, словно сам в это верит, зелёный цвет лампы переходит на синий и сливается с его глазами, — про глаза ты врёшь, видно, что врёшь, не знаю, чем ты это выдаёшь, но видно, что это неправда. — Ладно, оставь глаза, я не про них сейчас. Я про то, что мы с тобой давным-давно по разную сторону баррикад, да, ты бываешь здесь, но ты уже не местный. Не нужно пытаться подружиться с мелкими, они всё равно будут воспринимать тебя, как чужого. Это не столько больно, сколько колко, как стекловата, что-то мягкое и нежное, но с острыми осколками, и в этой массе абсолютно нельзя понежиться, можно только оцарапать щёку, эти слова словно снимают кровавый струп. Сухой и хрусткий, его так приятно сдирать, хотя Камилла говорит, что это вредно, «твои лейкоциты столько это строили!», Икар молчит, он прислушивается — напряжённое молчание Симона как застывший в камень белый клей, такое же мутное и непробиваемое. Ветер кучными порывами стучится в окно, словно кто-то бросается смятой бумагой, лампа абсолютно беззвучно меняет цвета, снова идёт малиновый, у этого ночника розовая гамма самая удачная, не вырвиглазная и не слишком тёмная. Икар ещё словно принюхивается, но едва различимо, а потом говорит: — Что-то не так, ты думаешь иначе, чем говоришь. Твоя голова пахнет не так, как твои слова. — Вот же овощная ищейка! — Симон одним плавным движением пересаживается к Икару на кровать, так горсть мокрого песка перетекает из одной ладони в другую. Икар смотрит на бледное и веснушчатое лицо: это и керамика, ещё не покрытая лаком, и топлёное молоко в потемневшем от старости горшке, Икар видит такое в одном кино, но никогда не пробует. Ему кажется, что магазинное молоко, и такое, настоящее, как обветренные щёки Симона — что-то диаметрально противоположное, совсем непохожее, чисто случайно получившее одинаковое имя. И губы-проволочки, и шея с маленьким кадыком, выглядывающая из-под воротника толстовки, Симон всё так же любит красный, цвет крови, игроков и пауков, хотя ему бесспорно идёт голубой, такой как его глаза, и чуть темнее, но не совсем синий. Икар только недавно, тогда, во время просмотра фильма, понимает, что такого странного замечает в этом лице и теле, в этом движении, в этой истории и тех историях, которые с ней происходят, в этом отдельном Симоне. Фильм — то ли ужастик, то ли неудачный детектив, настоящему хиппи, возможно, интересна смесь крови и цветочных лепестков, Икару нравятся только цвета и игра актёров, Симону не нравится ничего, хотя он всегда слишком критичен. Икар понимает, что этот шов между предплечьями не инороден, он часть их общего тела, странного и местами нелепого, где-то толком непрорисованого, которое нужно лелеять, и оно не имеет веса, ведь оно не измеряется ни в граммах, ни в киловольтах. Шов идёт от соприкасающихся плечей вверх, к огромным головам, и чуть ниже, к сердцам, он расслаивается на множество сосудов и других нитей, его можно прощупать, эту единую, охватывающую всё и замыкающуюся там же, на плече, линию, а Симон, дурак, боится. Просто смертельно боится прикоснуться, Икар понимает это по блеску его глаз. — Ты чудак, — говорит Симон, не двигаясь, кажется, будто не открывая рта. — Ты тоже, но по-своему. — Я бы хотел тебя ударить, — Симон не переводит взгляд, вообще никак, не на секунду, Икар видит, как отражается в его глазах. — Потому что так правильнее, потому что так логичнее. Но я хочу кое-что другое. — Единственный, кого я по настоящему ударил, когда думал, что это логично, была моя мать, — Икар ухмыляется. — Но из этого вышло больше хорошего, чем плохо, чёрт, пример неудачный, но ты понял, что лучше так не де... И шрам на голове Симона становится слишком близко, очень близко, Икар видит все стежки, и те края, которые раньше остры, теперь немного затягиваются и тупеют, не исчезают, просто бледнеют, Симон говорит, что он лежит с лестницы в подвал и со всей дури впечатывается в стиральную машинку. Его так наказывает отец, и всё добро, стоящее на машинке, валится на рассеянную голову Симона, это и стиральные порошки, и гели, и кучи грязного белья, запах альпийской свежести и дикой, убивающей лёгкие хвои запекается в глубокой ране, Икару как-то раз снится, какого этого. И холодный кафельный пол, и горячая, как чай, кровь, она не стекает в крупную буду, как в фильмах, а течёт по ушам и к затылку, и в ней таят гранулы порошка, и этому сильному запаху нет конца, он не кончается, пока сотрудник скорой помощи не вытирает Симону лицо. Оттого, что Симон молниеносно и резко подаётся вперёд, как фигурист заходит на многооборотный прыжок, в одну секунду, не оставив места для мыслей, мол, «я не из того теста», он просто делает, делает и всё, второпях, как забивать одновременно два гвоздя. Икар сталкивается с его губами, носом и щекой, потом снова с губами, теперь медленнее и тягуче, шов в плече приятно пульсирует и отдаёт тепло, странно, что Симон не проталкивает язык, в представление Икара поцелуи всегда с языком. Но так даже лучше, просто губы к губам, руки на руках, и сухая кожа Симона под маленькими пальцами Икара, у него есть ещё шрамы, только их меньше, они легче и их сложнее заметить, можно только прощупать, если знать, где искать. Икару не хочется открывать глаза, не хочется вообще ничего, только бы это никогда не заканчивалось, кто-то, всевышний или вненижний, скажите, что это никогда не закончится, как Симон скрепляет с Икаром пальцы в замок, сердце пускается наутёк, Икар не замечает, как Симон чуть-чуть подаётся вперёд, а постель заканчивается, и Икар медленно сползает с неё. И Икар взаправду падает, только не с высоты полёта, а всего-навсего тахты, неуклюже приземляясь на задницу, здесь не так много пространства, чтобы что-то повредить, но Симон, тоже отключивший голову, летит следом, правда включается быстрее, чем Икар. Тот задевает затылком тумбу, Симон вмиг хватает зелёный, яркий, словно игрушечный будильник, шепчет «хорошо, что не упал», и смотрит вниз. С ковра на него смотрит Икар, потирающий затылок, всё-таки выключенная, ловящая только импульсы от чужого тела голова совсем не думает про себя, насколько она большая, лучше неё не опускать, чтобы не задеть тумбу. Икар оборачивается, он даже не знает, что эти, маленькие, выдвигаются в проёмы между изголовий кроватей, зачем кому-то понадобилось так делать, неудобно, да и никакого толку, только бить затылки. — Сильно треснулся? — спрашивает Симон, садясь на бедра Икара. — Не-а, — отвечает тот. — Но теперь понимаю, почему Икар упал. Симон прячет нос в воротнике толстовки и прыскает, фонарь сменяется с иссиня-чёрного, как волосы у Икара, на розовый, и вся палитра начинается заново.