Дорога будет долгой

Балу и Поручик из купе, с интересом, как коты шкодливые, наблюдают за Михой, который мельтешит перед глазами, то и дело бегая туда-сюда – из одного купе в другое, таская воду, сумки по одной и прочую "фигню", как подмечает сам Балунов, при этом матом кроя всех неугодных. Из вагона-ресторана поглазеть на цирк выползают Реник и Яша, а с ними и Машка – в отличие от скрипачки, в глазах парней непонимание читается, поэтому они синхронно глядят на гитариста и барабанщика – эти-то точно давно тут стоят, должны знать, что происходит.   – Чего это с нашим Гаврилой? – подаёт голос Яша, улыбаясь, а Миха в это время с проводницей ругаться начинает, которая «ё-мае, не видишь куда идёшь» от Горшка слышит и за что тот нагоняй получает конкретный, поэтому в поезде уж очень шумно становится.   – Сдурел, – гогочет Балу, высовывая обесцвеченную макушку в коридор, – они с Андрюхой проебались чуток по датам, у того течка раньше срока наступила, вот Миха и ретируется в соседнее купе, зараза! А мне теперь ночевать с тобой, Пором, Гордеем и Реником, это же пиздец!   Перспективой такой Саша недоволен − у него, как минимум, стояла задача выспаться как следует после тура долгого − в одном помещении это было реально сделать только с Князем и Горшком, ведь спали эти двое как сурки, если не бесновались − но очень вовремя подскочивший перед станцией Андрюха со своими новостями «радостными» планы Балунова похерил − теперь у гитариста новое развлечение назревает: либо напиться со своими ненаглядными, чтобы в ночи все спали без задних ног, либо заболтать тех же самых до смерти − что больше понравится.   – Так в купе всего четыре места, только, если на полках для вещей спать, – ещё не догадывается Леонтьев, какую подлянку он себе строит. Про то, что его вещи на пару с Балу переехали тактично молчит.   – Ну, вот, Реня, сам себе место нашёл, – довольно лыбиться Балунов, потянувшись за бутылкой тёмного нефильтрованного, так кстати для себя выставленная Поручиком, который сразу же пресекает кражу его родненького пузырька, щипая тёску за бока.   – Да пошёл ты, – недовольно губы поджимает Ренегат – смешно это только со стороны кажется, а когда спишь с его ростом на такой хреновой лежанке – уже не до смеха, – а ты, Маш? Я что-то вещей твоих не вижу.   – А меня к проводнице распределили, – будучи в курсе ситуации, Машка шутливо честь отдаёт − Нефёдова и рада, хихикает так довольно, как только она умеет –  голоском тоненьким, почти мышиным.   – Нифига себе, вот это я понимаю − по блату! – если бы мог, то Леонтьев бы обязательно присвистнул, – А вообще, что за беспредел-то? Ну, что мы чужие друг другу, что ли? Впятером тут ютиться должны, пока наши зайцы вовсю трахаются. Я на это не соглашался...   − Рень, тебе всё равно ничего не светит уже давно! Если бы руки поменьше распускал с Андрюхой, то Миха может и подумал бы ещё − спать вам в одном купе или нет, а так как ты проштрафился, то на тебя наложили санкции, а мы – твоё наказание, – не может перестать подтрунивать Балунов. Вообще тот Михину позицию сначала не разделял: ладно там Реник и Яшка − стерпится, слюбится; с Поручиком у них любовь-морковь, но вот Гордей – это же пиздец, с ним рядом-то ходить стрёмно, а тут спать в одном купе.     Потом, раскинув мозгами, всё-таки на место Горшка себя поставил – когда у твоего омеги течка, тут друг-недруг, а природа свои дела сделает – в случае того же Ренегата, который то и дело Князя щупал «по-дружески», так тем более − ему в голову гормоны били аж бегом. Поэтому, погундев на Миху недолго, Балу закинул сумки на плечо и поплёлся в соседнее купе, причём не выкупленное для группы, чужое чье-то – Гаврила умудрился поменяться чуть ли не совсем вагоном.   Вот даёт...Цыганские корни, видимо, не пропьёшь. И ведь может, когда захочет.   К слову о цыганах. Окончательно разругавшись с проводницей, Горшенёв подлетает к честнóй компании − весь взбудораженный, небритый, лохматый, отчего мог бы сойти за местного лешего, нежели человека известного. Лицу его, и без того раскрасневшегося от перебежек, краски прибавляют бордовые потёртые шторы вагонного коридора, а вот усталые глаза чернющие, в полумраке зашторенных окон, заставляют только жалостливые и, местами смеющиеся, взгляды бросать на Горшка.   – Маха, − моляще начинает музыкант, − а у тебя есть чего-то, ну... – он смущённо затылок почёсывает: при пацанах ещё спрашивать стрёмно, неудобно, хотя чего они там не видели, спрашивается. – Того самого...   – Кого?   – Мышь, ну, е-мае, таблетосы какие-нибудь, я же не знаю какие, – в глаза альфа не смотрит, только куда-то в сторону, лишь бы со взглядами насмешливыми, но совсем не злыми, не встречаться.   – А-а, сейчас, – без лишних допросов, она оправданным званием «мышка» проскальзывает рядом с альфой, ныряя в другой вагон.    И как всё-таки благодарен Миша судьбе и Андрею, в частности, что появилась у них в группе отзывчивая, радушная и невероятная Машка − она как сестра младшая, которой у Горшка никогда не было, но которая бы точно ей стала где-нибудь в другой жизни, − «Палочка-выручалочка наша», − интересная ассоциация проскальзывает у Миши, глядя скрипачке в след, а затем, поворачиваясь к ребятам, возникает другая, менее восторженная, может даже обидная по отношению к любителям уши погреть, ассоциация:   − Чё стоим, любопытные Варвары? − ворчит Горшок.   – Н-у-у-у, как там Князь? − любезно спрашивает Цвиркунов, пряча в кулаке смешинку.   – Да нормально, нормально, − Миха ногой нервно постукивает по полу, в ожидании Нефедовой − ему, если честно, не до разговоров сейчас − Горшенёв всё пытается вспомнить, что ещё может понадобиться Андрею в такой щепетильной ситуации. Уж кто-кто, а Миша больше всех беспокоится о том, что Князь будет в чём-либо нуждаться во время течки − вода, например, или пожевать что-нибудь, а может и вовсе в самом Горшке...   Ну, мало ли.   – Вы сильно не шумите там, а то нас высадят, − смеётся Яков − складывается впечатление, что бета единственный, кто не так уж и недоволен ситуацией, ему, скорее, всё равно, пока он не спит на полке для багажа − у них это теперь местная страшилка.   – Нахуй иди, Ях, – неожиданно, но шутку Горшок не оценивает, только больше закипать начинает.   – А я чего? Гаврил, ты не злись, мы шутим!   – Ты у меня, ё-мае, сейчас дошутишься, я же тебя Лехе сплавлю в группу, рублей за двадцать! Мне как раз на сиги нормальные хватит.   - Это как ещё «сплавлю»?  Крепостное право, между прочим, отменили ещё 1861 году, к твоему сведению, − подмечает Цвиркунов возмущенно.   – Смотря где, в Мавритании вообще в 1981, − вмешивается Ренегат, начиная импровизированную историческую «дуэль», и, меряясь остатками мозгов − после концерта все были уставшие до такой степени, что даже не стали отмывать окончание тура по холодной части страны в местном кабаке − сразу с чемоданами и билетами помчались на вокзал. Поэтому было удивительно, как бодро музыканты стали обсуждать историю и спорить о том, кто сколько пачек сигарет «стоит» − нашли, так сказать, себе развлечение поинтереснее, чем подтрунивать над бедным Горшком.   − Э-э, Мих, я же на вес золото, если что, стою минимум блок сигарет, − Балу со своим нравом взбалмошным уже цену себе набивает, сравнивая себя, ну, например, с Сигарон рублей за семьдесят.   Ну, правильно, чем не такой же алмаз, как Сашка Балунов?   − Ага, блок Тройки, − а вот Ренегат не удерживается от насмешливого комментария − в отместку за шутку, а может и не шутку, про третью полку.   − Не, не, Тройку не трогать, это память, − протестует Поручик, которому тут же Яша поддакивает, вспоминая, как спасала несчастная сигаретка в те времена, когда выбирать было не из чего − в основном-то и денег тогда не было у ещё совсем юных и неизвестных музыкантов. И только сейчас можно помечтать и даже прикупить себе чего подороже.   И было бы забавно остаться на этот разговор подольше, да только Миха их уже не слушает. Забрав у Машки два каких-то непонятных пузырька, Горшок мигом в купе залетает, как можно быстрее дверь закрывая. И, стоит ему убедиться, что всё «как надо», по его собственному горшенёвскому стандарту − золотому, похоже, − как он тут же пятках поворачивается к Андрею, который со скучающим видом мешает сахар в чае, подперев подбородок рукой. Глядя на него, и не скажешь, что потёк, но стойкий запах тяжёлого горячего шоколада в купе и лоб, покрывшийся лёгкой испариной от внутреннего жара, говорят об обратном.    Ещё подметить не трудно румяный какой Андрюша сидит, хороший − тут и от раздражения Горшенёва след простывает, уступая волнению до потеющих ладоней и покалывающих пальцев.   – Миш, ну, чё ты носишься как угорелый? Нормально всё, хрен с ним, раньше на неделю началась и началась, мы уже ничего не сделаем с этим, – Горшок потуги Князева успокоить всерьёз не воспринимает, гордо в позу упрямого барана становится − в последнее время его любимую, потому как очень часто стал бодаться с ним Горшенёв по поводу и без, подмечает Андрей. – Ещё и весь вагон переполошил, неудобно перед пацанами.   – Неудобно − Машку за ляжку, – фыркает Горшок и ставит на столик маленький таблетки, в сумку обязательно пачку презервативов кладёт, смотря на которые нервяк бить начинает, а затем коршуном проверяет всё, что должно на столе стоять: вода, полотенца, две грелки, даже чайник раздобыл электрический – и где только?   Всё это на кемпинг в лесу похожим становится − только условия едва ли спартанскими назвать можно: тёплый вагон ресторан имеется − облюбованный местными пьяницами, которые путём дальнего следования мчат, среди которых просто обязаны были оказаться Князь и Горшок, если бы не их деликатная проблема; вполне себе приличный санузел для своего времени, забрызганный каким-то максимально дешёвым освежителем с запахом хвои − Андрей надеется, что Миха его хотя бы отлить одного отпустит, но, наверное, под ручку идти всё-таки придётся − такая вот опека его ожидает на время поездочки; холоднючий тамбур, даже изнутри покрытый ржавыми вкраплениями, с клубами дыма после курильщиков и бычками под ногами, тоже звучит знакомо − такая вот романтика.   – Не надо Машку, – приглушённо смеётся Князев, с забавным «сюрп», отпивая из чашки – морщится от того, что сахара мало, хотя сам ложки три бахнул с дуру, а оно вон как, недостаточно организму, получается. Поэтому через весь столик тянется к конфетам, которые Горшок положил на нижнюю полку напротив, но не тут-то было − Миша его опережает, перехватывает раньше времени кулёк и с довольной моськой − а была это именно моська, как у пса, который хозяину тапочки под утро приносит − кладёт прямо перед омегой, и продолжает как ни в чем не бывало, пока Князь подвисает, пытаясь понять, что сделал Миша:   – Ну, да − чет не то... Тогда Гордея!   – Фу, – возникает Андрей, медленно кулёк разворачивая, и, зыркая в сторону Горшенёва − альфа сейчас в таком состоянии, что может и узелок за него полезть разворачивать − как будто у него руки совсем отсохли... А в их тандеме, на минуточку, Андрей носится с Мишей, как курица с яйцом, а не наоборот.   – Тебя? − пробует Горшок.   – Тебе же, конечно, ляжек моих не хватает.   – А вот, представь, не хватает! Понимаешь, Андро, хороших людей должно быть много! – Миша тут же в улыбке расплывается довольной, остатки зубов обнажая, а затем руку к Князю протягивает, чтобы щеки румяной коснуться, погладить, а потом по шее пройтись – было в этом что-то очаровательное, хоть и непривычно нежное, но внутренний омега Князя был готов замурчать – предатель, ей Богу.   Но Андрей ещё пока в относительно трезвом уме, поэтому как уж на сковороде от прикосновения изворачивается, хотя примлеть успел − ему одного прикосновения хватает, одного присутствия Горшка − только знать последнему об этом необязательно, а то зазнается.   – Э-э, не, не приставай, Мих.   – Да кто пристаёт, ё-мае? Я, это самого, заботу проявляю! Я тебе даже во чего принёс, – Горшенёв отворачивается и копошиться начинает на верхней полке, а затем, чертыхаясь, выуживает медведя плюшевого – чёрного такого, с глазками бусинками и носом-кнопкой − на вид вроде симпатичный, но какой-то косой, кривой этот косолапый, – я у малого из соседнего вагона выменял на палочки Шуры и автограф! Грабёж, пиздец!   Тут же вопрос назревает: а Поручик-то в курсе?   – Миш, мне пять лет, что ли? − омега бровь в излюбленном жесте изгибает, и что, спрашивается, у Горшка в мыслях в этот момент творилось? Тут даже Андрей, живущий с Михой одним мозгом на двоих, понять не мог − ему же, как обычно, взбредёт что-то в голову дурную, что не остановишь потом.    Вот как с купе − перетерпел был сам Князев с ребятами, в первый раз, что ли? Они же друга друга, какими только не видели: трезвыми и не очень; с тяжёлого похмелья и спящих чуть ли не друг на друге; более того, видели и друг друга, считайте, в чем мать родила, а это уже звоночек − никуда они друг от друга не денутся. Но, нет, Горшок, как заведённый, весь на эмоциях и переживаниях всё равно выдал: «Пацаны, это... ну, ё-мае, выметаемся, короче», так теперь еще и умудрился плюшевого чудика принести.   Неудивительно − иногда Горшок был таким ребёнком. Вот Андрей вроде и привык, но каждый раз диву даётся и ничего поделать с этим не может.   – Не нравится? – такого ответа альфа явно не ожидал − уже обидеться готов, хотя бы на минуточку, потому что так старался у мелкого паршивца выменять игрушку для Андрея, чтобы хоть как-то его отвлечь от всей этой гормональной шайки-лейки. Мишка его приметил ещё при посадке, подумав, что плюшка такая могла Князеву понравиться − вряд ли кто-то на практически тридцатом году жизни подарил бы ему игрушку мягкую, а он, Миша, подарил − поэтому ожидал реакции какой-то более восторженной, может быть даже с похвалой в его строну. − Ну, тогда я себе заберу! Или Махе отдам!   На удивление, омега тут уже в лице меняется, хмурится, ощущая какой-то укол неприятный в районе груди − в обычный бы день он рукой махнул и отшутился − да и Маше же не жалко отдать, он не жадина, честно. Но тут вопрос остро встаёт: медведя-то ему подарили? Правильно, ему. Значит и забрать его должен он, Андрей Сергеевич, собственной персоной.   – Ещё чего, сюда давай, – Князь руки тянет к медведю, практически вырывая из рук Горшка, а затем, с непонятно откуда взявшимся трепетом, усаживает плюшевого рядом с собой – похоже гормоны всё-таки бьют нещадно, иначе откуда столько рокочущих ощущений от одного подарка? Приятно, что тут сказать, пусть поначалу и отругать Миху хотелось, но это же от души подарок − от широкой и очень простой, это Андрей успел понять давно. Да, пусть не всегда Миша умел слова красивые подбирать, иногда башню ему сносило, но Князь знал одно − Горшок добрющий до невозможности, вот прям как медведь.   Андрей даже улыбается кротко этой мысли, глядя то на Мишку, то на компаньона нового на ближайшие дни.   – На тебя похож, Гаврилой младшим будет.   – Чёй-то Гаврилой? Другое давай... Не нравится мне, – бубнит Горшенёв, хмурясь и совсем не понимая настрой Андрея. То ему не нравится медведь, то нравится− теперь ещё и дразнится. И где похож-то?    – Сашкой?   –  Это в честь какого?   – Мм, Леонтьева? Ему только очки нацепить и вылитый университет, – подначивает Андрей, а Мишка сразу ерошиться, супиться – сыт по горло Ренегатом за последний месяц − ощущение, что в отношениях их стало трое, а не двое, заставляют и без того заёбанного Миху, зубы оставшиеся скалить заметно.    – Дюх, я же его сейчас выкину... − он уже руку тянет к медведю, но сразу получает лёгкий такой, предупредительный шлепок по руке, мол, нет, даже не думай, Мишаня.   – Бу-бу, тогда останется Гаврилой! Чем, не близнецы? − хохочет Андрей.   – Но я же лучше? Лучше?   – А вот не знаю, не знаю, Михаил Юрьевич, поживем увидим, – Князь многозначительно улыбается − нравится ему подтрунивать над Мишкой, только не сильно, а то потом не успокоишь, не задобришь просто так его.   Ну, а что поделать? За много лет их «совместной» жизни, Князев привыкнуть уже успел к ребячливому Горшку, и, пусть тот иногда мог перегнуть палку, всё равно же оставался таким же добродушным и родным Мишкой – хоть и со своими чертями в голове, но о них Андрей думать не хочет − тут в своей черепушке полная неразбериха.   Ему вообще с каждым часом думать тяжелее становится: от собственного запаха даже голова кружиться начинает, а как же чувствует себя Горшок в этот момент – представить сложно. Тело то в жар, то в холод бросает; покалывает то приятно, то не совсем; да и складывается впечатление, что Андрей после хорошей такой попойки пытается вернуться в строй трезвенников –  подавители, которые Маша дала ему на прошлой неделе «на всякий случай» не помогли, скорее, подействовали как хорошие витаминки, лишь немного отсрочив неизбежное.   И не то, чтобы Князь переживал о том, что течка раньше срока пришла. С этим за него прекрасно справлялся Горшок, который почему-то был твердо уверен, что в поезде это станет большой проблемой.   Нет, Андрей и сам знал, что создал, как минимум, одну небольшую проблему на всех – гормональную, но он, опять же, и вполне мог бы пересидеть с ребятами вместе в одном купе хотя бы стадию нагрева, а там бы уже придумали что-нибудь, не дураки же. Он за эту мысль уж очень цепляется и Мишкину опеку воспринимает неоднозначно: раздражительно, если быть точнее, но без какой-то агрессии. Просто не привык Князь, чтобы за ним так ухаживали − делали за него, для него.   А вот Миха считал наоборот, поэтому бегом спихнул своих друзей в другое купе, оставаясь с ним, Андреем, один на один, чтобы всё своё заботливое, спрятанное за маской грозного панка «я», проявить. В какой-то степени, омеге очень приятно, ведь целых четыре дня, а именно столько им придётся ехать из Новосибирска обратно в родной Питер, они будут вместе – в турах этого очень не хватает, особенно, когда Горшок в себя погружаться начинает − его тогда не дозовешься, не допросишься, так что это хорошая возможность надоесть друг другу с лихвой.   Целуясь, обнимаясь, валяясь, тискаясь и может даже трахаясь, были бы условия. Ну, а чем черт не шутит?   У них ведь и секса давно не было, единственным верным соратником была рука ненаглядная. С турами и извечной работой даже на кровать иногда времени не достаёт прилечь − лично Андрею приходилось досыпать где-то в перерывах между концертами и афтепати − бывало и такое, что засыпал где-нибудь на диване под громкие басы или в ванной, и, спрашивается, когда же тогда облюбовывать друг друга?   Возвращаясь к Горшку и Князю, наверное, так и продолжался бы их понятный только им двоим трёп про плюшевого Гаврилу, как Андрей вдруг тихое «бля» издаёт, хватаясь за низ живота – в преддверии течки организм беснуется, как только вздумается, поэтому омега тут же ноги закидывает на кушетку, притягивая колени к себе. Поза не самая удобная − Князь всё-таки немаленький, в последний год так ещё набрать в весе успел, да и стол упирается прямо в кости. Тесновато, но это, честно говоря, лучше, чем ничего.   Андрей шумно сопит, глаза прикрывая − низ живота неприятно тянет.   –  Твою мать, я уже и забыл, как это иногда больно бывает, – он морщится, поудобнее усесться пытается, чтобы не болело ничего, и, чтобы, ну, течь не начал раньше времени − от этой мысли неловко ставится, хотя уж кого-кого, а этого омегу смутить в жизни крайне трудно.   А ещё жарко неимоверно и впору бы окно открыть − только за толстым стеклом мороз нещадный бушует, узоры которому подтверждение: открой разок-другой и потом бегай по врачам с тем же Горшком, здоровьем который не особо славился в последнее время.   – Дюш, может тебе грелочку дать? Чайник есть, наберу, – засуетившийся Миша тут же присаживается рядом, волнение в голосе его плещет, – или может тебе лечь? Ты скажи, ё-мае, я же постелю!   – Не, не, – Андрей ещё немного живот наглаживает, а как отпускает, так сразу облегчённо вздыхает, – не надо ничего, ты лучше со мной просто посиди, – Князев за рукав футболки тянет Мишу, лбом в плечо его утыкается, пристраиваясь Горшку под бок – альфа тоже жаром плещет, как печка, но, наверное, и сам того не замечает.   Зато Миха всем телом ощущает андреевский не только огонь, но и феромоны – теперь, когда они сидят так близко, горячий шоколад плотно на кончике языка оседает, создавая приятную горечь во рту. Он, если честно, никогда в жизни на такие запахи внимания не обращал − ему больше острые или с кислинкой по душе приходились, но, стоило с Андреем тесно-тесно связанным оказаться, как понял, распробовал Горшок тот самый горячий шоколад: в меру сладкий, тяжестью в самых лёгких застряв похлеще любых сигарет, и, такой близкий к его собственному, хоть и более грубому, горькому шоколаду. Мише до одури нравится такой "парфюмерный" подарок природы, но несмотря на это, альфа находит в себе силы немного отодвинуть Князя от себя, чтобы лоб пощупать − ладонью крупной осторожно кожи касается, затем недовольно брови сводит:   – Ты горячий...   – Ну да, мне так часто говорят, −  омега тихонько хохочет.   – Да не, Андро, реально горячий, тебя не хуёвит? Так и должно быть?... И стой, какой такой чепушило тебе такое говорит? – не упускает ревнивый комментарий Миха, хотя прекрасно знает, что ответ на этот вопрос не требуется – Князь же реально может быть той ещё горячей «штучкой», как любит пошутить о себе Андрей, и Горшок с этим поделать ничего не может − только проворчать что-то недовольное или, если настроение позволяет, согласиться.   – М-м-м, – омега игнорирует пытливый вопрос, к руке Горшенёва неожиданно ластясь, почти как кот, – Миш, ну, не с луны ты же свалился, конечно, это нормально, – уверяет Андрей.   А Горшок до сих пор не уверен – он в предтечном состоянии Князя видел, наверное, раз шесть за всю жизнь – обычно оно у него длится не больше суток и проходит крайне спокойно, но сегодня его явно колотило не по-детски. И неужели всё из-за того, что цикл сбился? Или чего ещё похуже?   Ему бы разобраться в этом вопросе, ну, мало ли − может это вообще нездорово. Но Князь даже пораскинуть мозгами не даёт, поудобнее, почти укладывается на Горшенёва и довольно мурлычет...   Мурлычет? Чего?   Это тоже что-то новенькое.   – Дюш?   – Ну, что? − недовольство проскальзывает в голосе Андрея, он уже приготовился к очередному вопросу о его здоровье.   – Блять, Дюш, ты, ё-мае, мурчишь...   И Мише это пиздец, как нравится − он вообще не думал, что Князев так может. На его памяти только Анфиска мурчала, правда не было в этом чарования − она это делала направо и налево, и довольно громко, и не только с Михой, поэтому удивить этим альфу было сложно, но Андрей на то и Андрей, чтобы преподносить ему приятные сюрпризы.    В отличие от Анфисы, Князева практически не слышно, и от этого Горшенёву зависнуть приходится, задержать дыхание и слушать, слушать любимого омегу.   Вот она, музыка для ушей.   Андрей же резко голову вскидывает и сам удивляется, всё его раздражение улетучивается – от себя уж точно такого не ожидал – так приятно разомлел, что даже не заметил, как стал гортанные звуки издавать – он-то такое только в кино видел, среди его друзей и омег толком не было, кроме Машки, а теперь и сам замурчал, получается.   Чудеса природы, ну и ну.   – Похоже на то, – у Князя даже уши краснеют, хотя, чтобы смутить его так – постараться надо очень, поэтому он в кулак откашливается и лицо сразу стыдливо прячет где-то у Михи в груди, и что-то невнятно бормочет о том, как тяжело быть омегой и лучше бы он хтонью болотной родился.   Горшок на это только смеётся, и по волосам отросшим гладит Князева, перебирая выжженные прядки, в которых отчётливо проблёскивают свои − тёмно-русые, мягкие. Его трепет переполняет − словами не описать. Такие вот «посиделки» − сидя в обнимку здесь, в поезде, или, развалившись на диване дома − они же самые бесценные, они лучше любых похождений по всяким там паркам, киношкам − весь блатной романтик им совсем не подходил и не потому что панки, мол, крутые, а потому что другие они − домашние, семейные, что ли.   Миха вообще никогда не думал, что вот так будет сидеть с кем-то и практически в рот заглядывать, а оно вон как − с Андреем получается готов. С Анфисой не был, не до конца. Она была хороша, она была красива и обаятельна, она была с чертинкой и искрой, которая тут же вспыхивала, отзываясь в голове одним «вау» восторженным, особенно, ярко ощущаясь в моменты очередного прихода. Но этого было недостаточно, чтобы заставить Горшка полностью превратиться в болванчика, который только «да-да» может трещать − ему не нужны были общие знакомые, ему не нужны были драки, ссоры, провокации.  Ему нужно было что-то общее, что-то близкое. И нет, ему не нужна была общая зависимость. Из общего ему хотелось одного − банальную, до ужаса предсказуемую любовь.   Не жадная, ревнивая, обожающая, душащая, делающая больно, а другая − восторженная, пусть неидеальная, но приятная, знакомая. Как будто семейная − и не та, что у Михи царила в доме большую часть жизни, от которой бежал он, а такая, которая похожа на ту, когда с Мусей или Лешкой они оставались один на один − она была до ужаса нужной, важной. И Князь ему такую любовь дарил.   Иногда Мише казалось, что это сон очередной, спровоцированный наркотиками и желанием быть нужным − потому постоянно приходилось одёргивать себя, щипать за локоть и осознавать, что у них с Андреем всё реально: песни реальны, группа реальна и, конечно, их отношения, что ни на есть реальны. И от этой мысли в глазах всегда неприятно щипать начинало, а сердце точно пару ударов пропускать − настолько важным это казалось Горшку. И сейчас кажется.   Поглощённые своими думами, сидят они в обнимку час, если не больше – обоим жарко до ужаса становится в моменте, так что окно всё-таки приходится открыть, но только ненадолго. Чуть впустив воздух в купе, омега тут же закрывает окно под горшенёвское ворчание. Прохладнее не становится. От тепла Андрея морит и он уже практически готов заснуть, но тормошивший его Горшок, то и дело вырывает его из дремы, напоминая, что Князю воду пить надо (а лучше вообще-то пива холодненького, но, увы, таблетки с алкоголем на ближайшие дни ему были противопоказаны и мигали красными буквами «нельзя») – Андрею вроде и хочется пить, а вроде и нет – мочевой пузырь-то не железный, но выходить из купе именно сейчас было идеей плохой − и хочется и колется, как говорится, поэтому воротит нос омега от всякого рода жидкостей аж бегом.   Капризничать в целом приходится много, что Андрею, конечно, совсем не свойственно − это же Горшенёв у них по части «не хочу, не буду», чего не скажешь о Князеве − привередливым «ребёнком» он не был, скорее дураковатым и с шилом в одном месте. И потому валяться долго без дела он не мог, как бы сильно не морило его в этот момент.   В итоге они снова окно открывают, потому что Андрею становится невыносимо сидеть в четырёх стенах и очень хочется что-нибудь поделать − что? Да всё, что угодно, начиная от простого незатейливого дельца − погонять тексты в голове и на бумаге, и, заканчивая подниманием и опусканием скрипучей створки вагонного окошка. Потом Миха в отчаянной попытке в плед пытается его завернуть, ведь «Андро, ты чё, заболеешь», на что Князь очень убедительно намекнуть успевает, что ему и с Мишкой тепло − что не продует его точно-точно. Горшок же, уши развесив, поначалу верит, а потом, когда Андрей громко, без доли стеснения, которого отродясь у него не было, чихает − то тут же передумывает и более того, грелку эту «дебильную», как подметил омега, только завидев её на горизонте, всё же подсовывает ему, устраивая последнему, если окончательно утрировать, жаровню.    Поэтому вся нежность из Князева, как черт у опытного попа, изгоняется тотчас.   − Андрюх, я тебе говорю − это вещь! Ты просто не понимаешь!   − Да херь это, − тут же отпихивает от себя омега грелку, которая и без того его пылающее, ломящее тело согревает. − В штаны себе её засунь, − ну, и кто тут ребёнок теперь? Горшенёв с медведем плюшевым или Князев, играющий в нехочуху?    Андрей так и не унимается, и от Михиных рук изворачивается, пока альфа пытается ему хоть куда-нибудь положить этот несчастный мешочек.   − Я ТЕБЕ сейчас в штаны её засуну, − передразнивает Горшок. Брови его стремительно вниз опускаются, хотя улыбка с лица его не сходит − он же всё равно выйдет в этой игре победителем, зная, каким упрямым он может быть. Да, обычно он уступает Андрею во многом − потакает, так сказать, желаниям этого голубоглазого беса, потому что обожает до потери пульса, но точно не сегодня − не-а, фигушки.   Их борьба продолжается недолго, как Миша и обещал − победителем из этой битвы выходит он, сумев уложить явно уставшего от словесной перепалки и борьбы Князева, подложив грелочку (по совету мамы, между прочим!) Андрею под поясницу и на мягкий животик, навалившись на того сверху.   Отчаянные времена − требуют отчаянных мер.   Правда банька-парилка Князеву по душе не приходится − пусть снимают боль и всю тяжесть эти хвалёные Михой грелки, но горячка извне всё равно доставляет Андрею не меньше проблем, чем постоянное ощущение чего-то не того − как будто не хватает Князю какой-то детали важной.   Омега ёрзает, норовясь найти то самое удобное место − позже, стоило избавиться от своего «обогревателя» в виде Миши и его сподручных средств, Андрей тут же с одной кушетки на другую перескакивает, потом на пол усаживается − всё не то. Ну, не привык Князев проводить течку вне дома. По нему так и не скажешь, но человек он домашний, наверное, поэтому так долго с родителями и прожил, и также долго отнекивался от того, чтобы с Мишкой жить, но он, чертяка, уговаривать умел. Вот так несколько лет назад у них и появилась общая квартира − они так и не договорились, будут ли они жить в Купчино или на Ржевке, вот и пришли к одному простому решению − найти квартиру между.   Поэтому Андрею до ужаса хочется домой − к ним домой, а не просиживать многострадальный зад в поезде, сидя как на пороховой бочке.   Ещё Князя не покидает мысль одна простая: вот так уж надо было с ним возиться?   «Да», − ответил бы Горшок, что обязательно поставило бы омегу в ступор. Андрей не из тех, кто любит такое внимание к себе: не для него это, когда все силы тратят только для него одного − странно, совестно и даже стыдно, что он сам становится причиной теперь изрядно уставшего Михи. Что-что, а Андрей в конкретно этом вопросе упрямец похлеще Горшка: всё сам, всё один, если это кого-то потревожит.   Вот так − в непонятной возне и бесконечных потоках мыслей проходят ещё несколько часов, за которые парочка даже задремать умудряется, всё-таки расстелившись на нижней полке: Андрей, сползший полноценно на кушетку и Миха, каким-то образом умудрившийся заснуть сидя, подперев подбородок рукой − картина, которая взгляд к себе притягивает. В их сонное царство даже Поручика посылают заглянуть на остановке в Тюмене. Ну, вдруг они там захотят свежим воздухом подышать, на ночь глядя, но ответа не последовало, поэтому ушли ребята покурить и подышать без них.   Минут через тридцать после стоянки, дрема и на грани сонной неги Андрей-таки просыпается − ему уж больно жмёт мочевой пузырь, как изначально кажется омеге, поэтому он, накинув на себя чёрную кофту на молнии, и, залезая походу в Михины тапки, тихонько дверь купе открывает, надеясь, что Горшка не разбудит. Тот с ним целый день провозился, устал как собака, не иначе − ну, собственно, сглазил, потому как Миша, сонно потирая глаза, следом увязывается хвостиком.   – Андро, а ты куд-а-а? − ещё не проснувшийся альфа протяжно зевает. – Куда я могу пойти? Отлить, Мишань, отлить. –  О, я с тобой! Ща, − в полумраке ногами Горшок найти свои тапки пытается, но глаза всё же открыть приходится нехотя, так как тряпочных не видать до поры до времени. Но, завидев, что их-таки утащил Князь, Миша ворча себе под нос что-то, напяливает Андрюхины шлепки в отместку. Не понимал он, как можно было ходить в таких, когда существуют мягонькие, домашние тапочки, а не какая-то резиновая хренотень, которой можно только мозоли натирать. – Ага, подержишь, – шутит Андрей, уже из купе выходя, и, не спеша бредя через весь вагон.– Подержу, конечно, – по-доброму Мишка говорит.   И Князеву бы сейчас отшутиться в очередной раз или просто посмеяться, но тело его предательски податливое ему этого не позволяет − дрожь пробегает по всему телу, в то время как сердце колотиться нещадно начинает − и сопровождается это жгучим... Нет, пылающем скольжением между бёдер − тут же идея «отлить» машет рукой на прощание.   Заебись, думается Андрею − ждали течку? Получаем. – Ой, Мих, спать иди! Сам дойду, сам подержу, −  теперь уже и не так смешно становится Андрею, ощущая, как чуть ниже живота давят подкатившие не вовремя спазмы − приятные они или нет, сказать сложно.   Но одно Князь знает − сейчас ему надо не только заскочить в туалет, окатить себя холодной водой, но и переждать рвущуюся наружу волну того самого «хочу, хочу», которой сулит на пятки наступающая течка.   Да, он знал, что в любом случае потечёт, хочет он того или нет, но хотелось хотя бы немного отдохнуть перед неизбежным: завалиться спать на верхнюю полку под Михин храп такой, как будто под ним медведь в спячке был, а не дремать на нижней, норовясь свалиться с неё на пол; ванну принять добротную, что в поезде сделать это всё равно, что пытаться на спор выкурить пачку сигарет, как в «Ну-погоди» − нереально и бессмысленно (хотя чистоплюем назвать себя Андрей не мог, лозунга по жизни, как на старых ещё советских плакатах, «Кончил работу − иди в баню» не имел, он скорее по части «Кончил - иди в баню», ха-ха); ещё бутылку пива ненаглядного выпить − и вот тогда, всё бы пошло как по маслу, без сучка и задоринки.   А так получается херня какая-то − в поезде трахаться дело хоть и бравое, но точно последнее в списке самых глупых поступков Андрея. Может он сам как-нибудь справится? Рукой там поможет себе, без Михи. Чтобы обоих не мучить... – Да чё ты? Мне тоже приспичило, двигай давай, ё-мае, я в соседнем вагоне схожу − после утренний ругани с проводницей, показываться на глаза ей не хочется, поэтому лёгких путей Миша не ищет.    Горшок начинает подталкивать Князева, кладя руки на плечи, чтобы тот быстрее шагал − кажется, что он почти привык за часы, что они просидели вдвоём, к тяжёлому такому запаху горячего шоколада, сладостью напоминая больше какао − иначе, почему этот балбесина ничего не почувствовал − остаётся загадкой. От прикосновения Князева как током прошибает − так сильно Мишкины руки на него влияют − от них млеть хочется и беспорядочно просить о каких-то пошлостях уже не в шутку, как часто любил делать это Князь, будучи на интервью или просто где-то с друзьями. Андрей ловит себя на мысли, что на него сегодня точно затмение снизошло − ну, не может его обычная течка такую реакцию тела выдавать. Или может?   На удивление, такие вопросы Андрей себе задавал не часто. Своим здоровьем Князев практически не занимался, особенно это касалось его вторичного пола − «проблем не доставляло, ну и хорошо» − его всё устраивало до сегодняшнего дня. Из таблеток только противозачаточные были, которые он благополучно сменил на прошлой неделе, относительно регулярные течки, стабильные феромоны и полная гармония с самим собой, чем не сказка?   Но как это бывает, всякая сказка имеет свойство заканчиваться, вот и его − подошла к концу, решив выбить из него весь здравый смысл и остатки мозгов, заменив их на чувства и пиздецки как не вовремя пришедшие омежьи инстинкты.   И, чтобы хоть немного себя успокоить, Андрей, оказавшись в туалете сразу, как и планировал, обдаёт себя водой ледяной, пытаясь хоть как-то привести себя в чувства, пока Горшок в другой вагон отчаливает.   Жарко, опять жарко, черт возьми. На сколько его ещё хватит прежде, чем ему окончательно сорвёт крышу? Ответа Князев не знает, но понимает − он на грани, потому как новая волна дрожи по телу пробегает и ему приходится опереться о раковину. Это становится похоже на лихорадку, болезнь, которая по итогу окажется очень даже... Приятной, блаженной.   И, честно говоря, Князев бы хотел её отсрочить хотя бы на пару дней, чтобы не мучить Горшка своим неуёмным желанием − он себя знает, это не один день «покувыркались и хватит», а минимум три, если повезёт.   Тут и в дверь как раз не вовремя Мишка стучит, даже слишком быстро вернувшийся.   − Дюх, ты там не скопытился? − Горшок по ту сторону действительно переживает, не совсем понимая, что к чему − бывали у него затупы, грешен Мишка.   − Живой, живой, − сквозь зубы шипит омега. Лучше ему даже от воды не становится − он чертыхается, немного разочарованно подмечая собственный стояк.   Андрея уже самого злить своё состояние начинает, и дело не только в перепаде температур, а в его поведении – как будто с цепи сорваться готов, как будто ему снова лет шестнадцать и он носится по Купчино, гоняя в футбол с друзьями, пока адреналин пашет внутри неистово, отливая из головы в штаны −  такое у молодняка часто происходило, а себя таковым Князев назвать не мог... Какой молодняк-то? Он и вправду уже не такой молодой, а ещё неадекватный какой-то   Ему хочется прикосновений, блять, да, где угодно. Он как тактильный маньяк, благо не сексуальный. Пока что, потому что крыша его начинает изрядно протекать, на пару с шортами, которые держатся на Князеве только на честном слове.   Блять.   Надо с этим что-то делать.   Сложив два плюс два и, поняв, что хуже уже не будет, Андрей вместе с бельем решительно приспускает шорты − член стоит так, будто он предварительно бахнул пузырёк вспомогающих таблеточек: головка покрасневшая и явно требующая внимания, приятно покалывает, а румяные и мокрые от собственной смазки бедра, пачкают многострадальную ткань.   Андрей наспех просовывает руку между бёдер, пальцами проводя по внутренней стороне, чтобы черпнуть немного смазки − быстро это сделать не получается − чувствительная кожа тут же отзывается благодарностью его внутреннего омеги, заставляя Князева едва слышно захныкать.   Благо, шум передвигающегося состава играет ему в не службу, а в дружбу.   И чтобы хоть как-то облегчить свои муки, Андрей нежную кожу пощипывает, а затем, той же рукой, предварительно растерев на пальцах вязкую субстанцию, прикасается к не менее влажной головке, растирая следом по всей длине смазку. Надрачивать себе Андрею не в первой, но именно сейчас тело слушать его отказывается: ноги ощутимо подкашиваются, а руки слабеют − состояние, к которому привыкнуть невозможно, но Князева это не останавливает, он пытается довести собственное тело до оргазма, причём как можно скорее. Омега в быстром и грубом темпе толкается в кулак, стараясь минимизировать движение рукой, но подушечками пальцев надавливая на основание − ему так нравится гораздо больше, чем мягкие и осторожные касания − без течки старательные движения могли привести его к оргазму довольно быстро, но когда в заднице в прямом смысле свербит, прося большего, то кончить становится непосильной задачей.   Трогать себя там Князю не хочется, потому знает, что собственных пальцев будет недостаточно. Ему Миха нужен, который так и ждёт его за дверью, возможно, даже догадываясь, а может и нет, что происходит по другую сторону.   − Сука-а, − шепчет Князев в пустоту, раздосадованный своей беспомощностью. Всё его тело ощущается раскаленным железом, готовым к ковке, оно изнывает, прося крепких рук, Горшка рук − других ему не надо.   Ещё ему нужно кончить, н-у-ж-н-о.   В голове тут же щёлкает идея неплохая − как-то раз такое он на старых кассетах, одолженных у друзей видел − содержание пластиковы коробочек, конечно, заставляла фантазию улетать за пределы сознания.   Поэтому, не придумав ничего лучше, Князь спиной к раковине поворачивается, сменяя точку опоры с руки на поясницу, в которую так неудобно упирается железная раковина. Немного замешкавшись, Андрей, теперь уже освободившуюся руку, просовывает под футболку, подцепляя пальцами явно припухший сосок − грудь тоже стала мягче, податливее и требовала к себе внимание − хотя омега старательно избегает прикосновений именно к этому до ужаса чувствительному месту − он же не девка, чтобы его за грудь мацать − это было странно и непривычно для парня, пусть и омеги.   Андрей снова растирает всё ещё по стойке смирно стоящий член − от обильного трения кожица порозовела и размякла, что делала дрочку, мягко говоря, еще большей пыткой − головка горит, основание тоже, а контраст с холодным воздухом в помещении, только раззадоривает и дразнит Князева.   Ему хорошо, до одури приятно, и в то же время невыносимо − мир кругом идёт, картинка плывёт перед глазами, стоит рукой несколько раз провести по разгорячённой плоти и потянуть затвердевший от трения сосок. Ещё пару толчков, шумных вздохов и Андрей-таки ловит, что ни на есть настоящий кайф − жмурится и голову запрокидывает назад, жадно воздух необходимый губами хватает, замедляясь, и, содрогаясь всем телом − на пальцах отчётливо семя красуется, медленно капающее на пол, и, пачкающее белье.   Князь ещё несколько секунд отдышаться пытается, а затем к зеркалу разворачивается, решая на полюбоваться на себя любимого. И, что сказать, видок у Андрея блядский − щеки и шея красные, штаны спущены и даже через футболку видно торчащие соски после хорошей такой стимуляции − хотелось бы сказать, что затраханный почти Андрюха, да только вот нет − всё впереди.   Он быстренько бумагу отрывает, стараясь стереть последствия своей маниакальной стадии и простого человеческого желания потрахаться нормально. Даже едва ощутимые касания по обмякшей плоти заставляют Князева недовольно зашипеть, как змеюка подколодная, потому как чувствительность после оргазма отпускать его не спешит, и, то и дело, намекает, что ещё пару таких соприкосновений и станет его солдатик по стойке смирно быстро.   А это сейчас хотелось омеге меньше всего, тут хоть бы до купе дойти.   Натянув на себя белье и шорты, Князев следом кран с напором посильнее включает − руки, шею, лицо обдаёт холодной водой снова, чтобы хоть как-то привести себя в порядок и не выглядеть как зрелый, сочный помидор на грядке − было бы настроение, то Андрей бы обязательно уже успел сочинить какой-нибудь юморной стишок на эту тему или ляпнуть какую-нибудь ушлую шутейку про «по самые помидоры», но настроение нет, и потому Князю хочется одно... Нет, две вещи − секс и Миху.   В принципе, они подразумевают одно и то же.   И теперь, когда на вид он становится на твёрдую троечку по шкале «дрочил или нет», Андрей, хлопнув себе по щекам, и, застегнув на себе чёрную кофту, скрывая последствия своих игрищ, наконец-то выходит из туалета, на самом деле, надеясь, что Горшок ушёл обратно в купе. Но день сегодня на то и паршивый, чтобы все Князева надежды сходили на нет.   За скрипучей дверью промозглой коморки, отведённой для санузла и перехода из одного вагона в другой, стоит Миха собственной персоной, сонный и как-то странно поглядывающий на Андрея − странно это не то слово, тут правильнее будет сказать, взглядом голодного зверя.    Даже запах у него стал таким − диким, горьковатым.   На сколько же громко его было слышно?   − Долго ты...   Мысленно Андрей чертыхается, даже не зная, что сказать Горшку. Выходит что-то до одури глупое, зато честное, в духе Князя:   − Кончил, − бормочет омега, даже забавляясь реакции Миши на эти слова − он вздрагивает от неожиданности и глазища свои пучит, а Андрей тут же добавляет. − Дело! Гуляем смело, − всё-таки решив на дурака сыграть, лукавит Князев. Спрашивается, чего же ты, Андрюша, как есть не скажешь? Да потому, что им бы спать по-хорошему пойти, думается Князю, глядя на уставшего Миху, а потом, завтра, например, с новыми силами недотрах свой восполнять, так сказать.   Оказывается, даже в его пустой голове мысли светлые еще сохраняются, но надолго ли?   А вот Миха тут же притих, как будто немного разочарованный ответом Андрея − Горшок мог бы подыграть омеге в его «не знаю, что ты там надумал себе», но по по-детски не хочет этого делать. Смотреть, как от зова природы-матушки мотает Князя − тоже.   Горшок поэтому поближе подходит к нему, а Андрей − наоборот, как-то подальше отодвигается, пятится назад  − и нет, не боится его − в нос бить начинают Михины феромоны. Ему вот только этого не хватало...   − Андрюш, началась, да, да?  − мягкий, бархатный голос Миши всю выдержку ломает − не то, чтобы Андрей пытался.   − Ага... − даже как-то жалобно сипит Князь, под пристальным взглядом чернющих глаз, − но я как огурчик, Мих, до утра потерплю, а сейчас − спать пойдём, рубит, знаешь как... − врёт и не краснеет Андрей, а затем добавляет, голову понуро опустив. − Ты извини, что я нам похерил весь день... Завтра полегче будет − и доставать перестану.   Такой Князь врасплох застаёт.   − Кто похерил? Ты не дуркуй, ё-мае, − альфа тут же за плечо Князя трепать начинает, мокрыми пальцами после мытья касаясь.− Я же здесь, чтобы ты и доставал, Андро! Сколько влезет доставай, иначе, чё я тут забыл, а? Ты вон сколько со мной намучился, надо должок вернуть... Ну, не должок... Бля, короче, это моя как её... гражданская инициатива, во! Персонально исполняю все желания! Как Джинн!   − Хуин, − себе под нос смеётся Князь, тронутый нелепой речью Мишки − она заставляет его немного успокоиться, затем кивнуть в знак согласия и, похоже, принятия − Миха до сих пор нянчиться с ним только ради него, Андрея, поэтому надо брать от этого всё: не делать друг другу мозги, и, получать желанное удовольствие, так?   − Ну, так чего? Хочется что-то?   − Тебе честно? Или соврать?   − Это смотря что хочешь... − заподозрящий неладно Горшенёв, затылок почёсывает, задумавшись.   − Секса.   Ой.   − Это ты брешешь или... − не успевает договорить Миха, как Андрей дёргает его на себя для поцелуя, заставляя согнуться Горшка в три погибели − вот это напор.   Князев за шею покрепче обнимает Мишу, цепкой хваткой удерживает, пока сам альфа, в противовес княжеской напористости, не спеша за талию обнимает последнего, плотнее к себе прижимая. И несмотря на излишнюю дикость, Андрей позволяет и очень одобряет Горшка инициативу − тот не отстаёт, на поцелуй отвечает, ненасытно сминая чужие губы, а затем на пробу язык проталкивает дальше и удовлетворенно кивает, когда сопротивления не ощущает. Поцелуй у них жадный выходит, практически голодный и до ужаса приятный − да, с языком, как у больших мальчиков, который губы обжигает, потому как Андрей кусается ещё, не в силах сдерживать свои порывы страсти.   «Ну, хоть не брешет», − убеждается Горшок, под напором омеги почти сдаваясь, находясь сам на грани осознания того, что теперь не отпустит от себя Князева далеко. И всё же, ключевое слово тут «почти» − мозги у Михи, на удивления, еще не поплыли и потому, думается, что им бы уйти сейчас с прохода и вернуться в «берлогу» импровизированную − ну, мало ли, чего. – Андро, – а Князь не слушает, зато отлипает от губ наконец-то и чмокает Миху куда-то в щеку колючую, по несколько раз, довольно сопя, – Андрюх, ё-мае, я кому говорю, – Горшок от себя омегу оттаскивает не без усилий − хватка у того, что надо, хрен отцепишь. – Ну, пойдём обратно, давай, блин. – А тут уже целоваться нельзя? − Князь куда в ухо щебечет Горшку, снова за него ухватившись. – Нельзя, – чужой голос врывается в пространство, которое, казалось, было только для двоих.   Оба фронтмена от испуга дёргаются − пойманы с поличным, мальчики −  когда сонный и, явно уставший Балу, встречает их своим помятым видом, – Вы ещё весь поезд снимите, одного же купе мало, коридор решили оккупировать... А ну-ка, двинься, Гаврила! − Шурка  пихается нарочно, на самом деле, по-доброму глумясь просто над несчастными − хотя несчастным до ужаса хотелось назвать себя, ведь спать пришлось на второй полке в обнимку с Поручиком (и не то, чтобы в этой ситуации он мог бы жаловаться, скорее был, чуть-чуть раздражён, что спят они на тесной койке в одежде, хотя могли бы и без где-нибудь не здесь, ха-ха ), пока напротив Яшка безмятежно дремал, а на нижних как убитые спали Гордей, сука, храпящий и свистящий носом как паровоз, и, Ренегат, который каким-то чудом всё-таки не спал на третьей полке, а зря. – Шур, не ворчи, твои страдания окупятся, − лукаво улыбается Князев, он от Михи всё также не отлипает: обнимает поперек туловища и стоит довольный. Хорошо, что не виснет на нем − омега и сам знает, что не пушинка, потому спину Горшка бережёт. – Это как же, Андрюшенька? − театрально Балунов на пятках разворачивается к друзьям, ресницами хлопает, ожидая деловых предложений. – Ящик пива? − предлагает Князев, затем внезапно переключая своё внимание с Сашки на кое-что другое. – Два! – Не-не, полтора, − встревает Горшок, поначалу даже не замечая, что там делает Андрей. – Два или я иду спать к вам на пару с Реником, он как раз без труханов спит, − нагло врет Балу, зная, какая реакция последует. – Забились! − в унисон тараторят Князь и Горшок − такого зрелища им не надо, нет-нет. В довольной улыбке расплывшись, Сашка скрывается за дверью в соседний вагон, чтобы покурить – по приезде домой его ожидает отличный такой подгон, к которому он без зазрения совести присосётся. – Кого воспитали, е-мае, кругом шантаж, – ворчит Миха, уперевшись подбородком Князю в макушку, обращает на него своё внимание – омега прилип к нему намертво, явно найдя себе развлечение получше в одночасье, не успел Шурка исчезнуть из поля зрения – пальцы его кружат по руке горшенёвской, рисуя что-то поверх его давно заживших татуировок − так вот на что отвлёкся Князь. А что рисует? Всякое. То просто обводит линии уже знакомые, то старательно невидимыми мазками новые добавляет, забавные: Голове, вылезающей из пня – усы, а клоуну на плече – рога. Зачем? Его это забавляет и усмиряет. Чуть-чуть. Ещё и появление Балу его немного отрезвило вдогонку. – Ты чего, Дюх? – Горшок руку от щекотки трёт, пытаясь перехватить шаловливые пальцы омеги в свои.Князь же довольно улыбается, когда присматривает свободное место чуть ниже предплечья Михи  – чистое, без доли краски, которое Андрей мог бы заполнить, даже не обращая внимание на то, что его прервали. – Не хочешь набить чего-нибудь ещё? – Князев поудобнее в руках Горшка устраивается, щекой прикладывается к плечу его – ластится, разнеженный течкой. Такой ... спокойный? Как будто не он мгновение назад был готов сожрать Миху и быть сожранным им же. Со стороны такие смены настроения кажутся дикими, не иначе, но на деле − вполне себе нормой. – Ээ... Не, Андро, тату же со смыслом должно быть! А весь свой имеющийся я уже выложил! – Мм, вот прям весь?– В смысле? Ты чё, предложить хочешь? Я же дерево наше набил. – Ну, да, хорошее, – задумчиво бормочет Князь, вспоминая, как голова эта стала олицетворением чего-то общего у них с Михой – мира невероятного, сказочного. – Но я вообще про другое... − он продолжает взглядом сверлить свободный участок кожи, без капельки совести подмечая, что здесь бы хорошо смотрелось ещё одно личико, маленькое такое. − Сына бы набил? – К-какого? – вопрос в лоб врасплох застаёт, где-то в душе альфы трепетом отзываясь – ну, думал Горшок часто про семью, чего греха таить – думал также часто, как и о том, как рано может закончиться его жизнь...Но не раньше, нет-нет, чем он семью успеет  создать. – Любого, – увиливает Андрей, – или дочку. Ну, вот, набил бы? Ты только не юли, Миш. – Ё-мае, конечно, Дюш! − осмыслив сказанное Князем, взбудоражено начинает Горшок, как будто готовый затирать незнающему за анархию или панк-рок. − Ты прикинь, это же твоё, родное, кровное – это, блин, сокровище!.. Вот и наш с тобой будет таким! – «Наш»? − так удивлённо спрашивает Андрей, что Мишке даже обидно немного становится. Что это за вопрос такой дурацкий? О природе мыслей про сына или дочку так вообще думать не хотелось − иногда Князь мог говорить такую белиберду с важным видом, что охотно верить могли даже очень близкие друзья, но именно сейчас Горшку показалось, что вопрос возник не шутки ради, а вполне себе из серьёзных соображений − ну, насколько можно назвать их таковыми в данный момент...   Короче, Мишка обязательно ещё спросит с него на трезвяк. – А чей ещё? Мне других не надо!   Андрей никак это не комментирует, и, похоже, удовлетворённый ответом, он лишь многозначительное «мм» обороняет, как будто в голове своей пазл сложил большой, а затем, ощущая новый прилив жара к щекам и шее − напоминание о том, что «к черту эту вашу болтовню» − отлипает от Горшка, позволяя только пальцам цепкими обхватить ладонь его – крупную, с грубоватой кожей, как и у самого Андрея – учесть музыкантов, увы – и просто повести обратно в купе, под тихое «пошли, пошли». И Миха же идёт, без лишних вопросов, без всякого – идёт, через черепную коробочку прогоняя разговор их странный, но надолго его не хватает − он всячески отвлекается на Князя: на покрасневшие забавно топорщиеся уши с серёжкой на левом, на шею открытую, которая с его ракурса уж очень аппетитно, не иначе, выглядит − её бы погладить, прикусить, облюбовать всю, чтобы обязательно услышать от Андрея какой-то совершенно новый звук − что-то хнычущее, плаксивое, совсем развязное.   Стоит оказаться в купе, задвинув за собой дверь скрипучую, Горшок сразу надуманное исполняет. Ему говорить не надо, он сам всё сделает − со спины обнимет Князева, к шее припадет и кожу солоноватую, горячую чмокнет кротко, а затем кофту приспустит и в районе холки прикусит − несильно, без следов.   Он же реально так и делает, после ещё притираясь к омеге со спины, и, поближе к себе притягивая, обхватив Андрея поперек живота, а потом к уху припадает, едва слышимо шепча:   − Андрюш, давай, а? Хочешь? Ну, хочешь? − не унимается Горшок, понимая, как сейчас у Князя свербит даже несмотря на спокойствие внешнее − он уже услышал, чего хочет омега, он уже признался ему, чудом не сорвавшись за пределами их купе. Мишке теперь просто подразнить хочется Андрея, выбить из равновесия, которое и так по швам трещит.   − А раньше вот не мог сообразить?.. − Князев тяжело вдыхает, стоит Горшку, заразе такой, ещё и за мочку потянуть его. − Хочу, блять, конечно, хочу, − сдаётся Андрей , у которого голова кругом идёт − так уж велик соблазн. Ему бы, вот сейчас, конкретно, очень хотелось, чтобы Мишка хорошо так трахнул его – до темноты в пустой голове, до громких стонов и блядских вздохов, выбиваясь в него со спины и ближе за шею к себе притягивая.   Блять.   У Андрея от этих мыслей член в шортах несчастных дёргается, ещё и бабочки-чтоб-им-пусто-было в желудке порхают, а бедра приятно покалывают. Теперь уже нет чувства неопределённости − не болит ничего, не схватывает, только удовольствие доставляет в преддверии долгожданного.   Князев замок из Михиных рук на себе не слишком старательно расцепляет, а когда не выходит, то телом свинцовым крутится, вертится, чтобы с альфой лицом к лицу оказаться − целует того в щеку небритую раз, два, едва слышно хихикая, смотря как Горшку неудобно наклоняться, но он стоически терпит, будучи разомлевшим от нежности Андрея. На удивление, Князев не часто ее проявляет зазря, только в особые для них моменты. Миха и сам грешит этим, но в тактильности – Горшенёв номер один, ведь ему всю жизнь не хватало ласки домашней: чтобы отец по плечу похлопал, чтобы мама в макушку целовала почаще – ему это нужно, как воздух. И как же хорошо понимать, что Андрею не чуждо это. Да, он может где-то не сказать «люблю», он может не лезть во всё его пространство личное, занимаясь своими делами. Он просто показывает всё иначе – более очевидно, что ли? Он заботится о Горшке, когда тот «болеет»; он его привычки дурацкие на нет сводит – кожу на пальцах вот грызть запрещает, как мама суровая или сварливая жена, руки от лица убирает и в свои ладони перехватывает; он сумки таскает, если спина у Михи совсем плоха бывает, за что ему становится до пиздеца стыдно – ну, где это видано, чтобы омеги за альф вещи таскали? А, если у них сын будет? Это что же, ему и сына поднять нельзя будет, если прихватит спину? И чё, Андрюхе самому с ним нянчиться? Его это гложет, психовать заставляет. Зато Андрею всё равно: «мне несложно и нетяжело, да и идти тут всего ничего, погнали уже», – пожимая плечами, спокойной говорил Князев, перекидывая сумку через плечо – в этом весь Андрей, всегда расслабленный, всегда готовый помочь. И, блять, повезло же ему, Михе, встретить такого человека – своего, с головы до пят своего. И ему до ужаса хочется, чтобы Князь чувствовал что-то такое в ответ – что Горшок не просто балласт, и, что жизнь Андрея он не разрушает своим поведением, будучи не всегда в духе, не всегда здоровым, не всегда трезвым. Миша очень хочет, чтобы Андрей себя с ним чувствовал хорошо, свободно, как это у него самого бывает. Он хочет, чтобы омега знал, что на него можно положиться, и, что с ним можно быть как за каменной стеной, и, что, ну... Семью с ним тоже можно завести когда-то – да, удивлённое «наш?» от Князева всё ещё в его голову непутёвую закрывается, беспокойством отзываясь. Но, знаете, одна вещь его опасения усмиряет – Андрей здесь, он никуда не ушёл, а значит, что не всё потеряно. И он, Горшок, просто себя накручивает, своих страхи подначивает...Их много, и, каждый второй из них обоснован. Но от мыслей беспокойных его старательно Князь отрывает, который на контрасте поцелуев кротких, мягких, теперь довольно бесцеремонно в штаны спортивные к Михе лезет, с чертинкой в глазах подмечая, что у него тоже стоит. Но Горшок как-то вовремя спохватывается, как ошпаренный, вынимая руку омеги из собственных штанов – Андрею это не нравится и он глазища свои голубые, шторм в которых беснуется, таращит и хмурится, не понимая, почему его прерывают в который, шут его, раз. – Давай я потом, сначала – ты, – расторопно объясняет Миша, небольшими шагами продвигаясь вперёд в сторону кушетки, и, пихая Князя туда же, мол, давай-давай, падай уже. Затем усаживает подозрительно послушного омегу на застеленный матрас и сам рядом приземляется. И чего дальше? А дальше, Миха инициативу в своих загребущие берет – наваливается на Андрея, втискиваясь у него между ног, закидывая их себе на бедра для большего удобства. Горшок пальцами одной руки подбородок Князевский подцепляет, чтобы рассмотреть получше − мягонький такой стал Андрей, впору его не по-панковски затискать. Поэтому Миха щеки округлившиеся за последние годы сжимает − его прям прёт от такого раздобревшего Князя − большим пальцем кожу нежную лаская, а затем целует и в щеку, и в нос, в лоб, пока другой рукой хозяйничает на туловище омеги, копошась под футболкой, и, наглаживая мягкий живот − нежно, нежно, насколько способны его руки с годами огрубевшие.   Князя касания будоражат, он под ласку подставляется охотно, кажется, снова практически мурча − теперь-то знает, что может так − когда хорошо, когда нравится. Это слышит и альфа, замирая лишь на долю секунды − улыбку сдерживает восторженную, а затем спускает чуть ниже, чтобы футболку задрать повыше и оголить всё-всё − и живот, и грудь вздымающуюся. Кофта, правда, злоебучая всячески мешает этому процессу, как будто нарочно пряча всё самое вкусное от Михи.   Но удаётся ему рассмотреть и даже показательно чмокнуть Князева в животик, а стоит примостится к груди, как тут же его Андрей отпихнуть его пытается, кажется, просёкший, что там задумал Мишка:   − Мих, не, − Князь руки запускает в тёмные патлы, вороша гнездо на голове и, таким образом, отпихивая от себя альфу, − не хочу...   − Чё не хочешь? Я же ещё ничё не сделал, − по-доброму усмехается Горшок, но всё-таки голос жалобный состроив и такую же гримасу в придачу. − Ну, дай куснуть грудку, ё-мае, жалко, что ли?   − Ты... Идиотина, блин, − у омеги даже в голове не укладывается, как Миха может вот ерунду такую говорить − о том, что сам ляпнуть лабуду горазд Князев не вспоминает − ещё и уменьшительно-ласкательное, тьфу ты... Грудка? Пиздец, он что же, курица? У кого там ещё грудка бывает? А что следующее? Задницу «филе» назовёт? Это где вообще Горшок такого понабрался? Князь возмущён. И самое же пиздецовое во всём этом − ему это возмущение по вкусу, нравится, сука.   − Да чё ты сразу обзываться-то? − всё-таки обижается Миха, он же тут так старается...   − А ничё, тебя же по-другому за уши не оттащить, − передразнивает его Андрей, и, пока Горшок дуется, дёргает футболку обратно. Недолго взглядом сверлит детину здоровенную, и, затем Андрей, всё также лёжа на спине, решает чуть поближе подвинуться, чтобы ногами за поясницу Горшка зацепиться, в попытке привлечь внимание. − Ну, Мишка? Обиделся, что ли? − на него всё равно не смотрят, старательно в партизана играя, поэтому, не заметив никаких поползновений в свою сторону, Князь пяткой по пояснице стукает Миху. − Я с кем разговариваю, а, Михаил Юрьевич?    «Козыри пошли», − думается Горшенёву. Вот знает же, что нравится Мише, когда именно он, Андрей, так называет его − альфа всё-таки голову поворачивает, сдаётся даже как-то слишком быстро, но не поюлить не может. − Дома нет этого вашего Михаил Юрьевича... Я за него.   − А «я» это кто?   − Я − это я.   − Да? Яколок не знаю, пойду тогда, − лукаво улыбается Андрей, на локтях приподнимаясь, но Мишка тут же заигрывания непутёвые прерывает под волнующее «не, не, стоять», поудобнее под коленки омегу обхватывает и к себе подтягивает. Князь, ожидавший, что угодно, но только не это, даже охает, когда руки предательски подкашиваются и ему приходится снова на спину завалиться, чертыхаясь.   Горшок же, собой полностью довольный, пахом притирается и ладонью проходится по стоящему колом члену Андрея − даже через плотную ткань штанов понимает, как «рад» ему Князь, который и не скрывает этого − воздух гоняет, издавая протяжный стон, а затем и бёдрами подмахивает на встречу в надежде узреть те самые фейерверки − только Горшок, гадёныш, не позволяет этого. Как будто чувствует, что Андрей готов позорно в штаны кончить от одного касания − и тут же все ласки прекращает, дразнит, по-своему мучает.   − Миш, − умоляет омега, − хорош, − Князев руки тянет к резинки шорт в попытке снять − ему жарко, ему мокро, ему невыносимо.   − Щас-щас, – Горшок старательно вытряхивает Андрея из шорт на пару с бельём, которые неудобно комкаются и путаются в ногах – снять всё остальное получается с трудом, хотя бы по той причине, что стоит Михе только потянуться за несчастными вещами, как его тут же за футболку вперёд дёргают – настолько хочет Князь его сейчас, а Горшенёв сам из-за этого «хочет» чудом чуть ли не стукается об газетную полку, благо хоть додумались наверх откинуть вторую − в разы больнее об такую биться. И Миха уже было хотел благим матом крыть Князева − при всей его любви, без черепушки оставаться не хотелось − как тут же язык прикусить приходится, стоит ему на Андрея взглянуть. Таким он выглядел... Блять.   Ещё не успев коснуться Князя, Миха понимает, что омега потёк уже − запах шоколада молотком бьёт по башке, опьяняя − бедра андреевские влажным блеском на себя внимание перетягивают и стоящий небольшой, но довольно крупный для омеги член − тоже.   Миша растирать икру начинает, приподнимая ногу Князева, чтобы поудобнее себе на плечо её закинуть.   − Андрюш, ты бы себя видел, − шепчет Горшок, ладонями крупными проходясь сначала по внешней стороне бедра, а потом перебираясь на внутреннюю, где кожа в разы мягче, чувствительнее, слаще − он и эту часть наглаживает, мнёт, слушая, как тяжело дышит Андрей − всё равно же Горшенёва руки ни с чем не сравняться − они умелые, знают, как и где надо ухватить, чтобы Князь и два слова связать не мог.   Чертяка.    Подразнив ещё немного Андрея, Миха переключается на так уж обделённый вниманием член − ладони с лихвой хватает, чтобы обхватить длину полностью − альфа рваными движениями водит вверх-вниз, пока другой рукой нащупывает с осторожностью омегу в местах поинтереснее − проходится по яйцам, между ягодиц, а затем пальцами юркими без сопротивления проникает в мокрую от естественной смазки дырочку.   − Не больно? −  решает спросить Миша, не спеша скользя пальцами по стеночкам мягким − он больно сделать не хочет, только приятно, поэтому избавиться от мысли, что он делает что-то не так − не может. Всем видом, действием жаждет показать, как ему важно, чтобы Андрею было хорошо. Он взгляд свой затуманенных чернющих глаз поднимает, и, сталкивается с таким же голубыми −  красивущими, в синий перетекающий под пеленой удовольствия. Князь головой отрицательно мотает − внятное « не больно» у него не выходит − и Миша решает пойти дальше.   Толкается поглубже и добавляет ещё палец − три уже теснее ощущаются, жарче, с неприличным хлюпаньем, где прозрачное, вязкое естество на пальцах кажется до нельзя правильным. Андрей на стимуляцию реагирует охотно − пальцы ног поджимает, просит большего, на встречу подаётся, отчего Горшок дуреет − знает, что надолго его не хватит. Поэтому Миха осторожно пальцы вынимает, о край простыни их вытирает и Князева по заднице хлопает. − Дюш, повернись-ка, и, это, упрись в стеночку, лады?   Андрей не спрашивает ничего, только неуклюже перекатывается на живот − подняться получается с трудом, голова уже совсем не варит, ватной становится. Сегодня мозг у них Миша, который не без труда штаны спортивные с трусами стянуть с себя пытается − путается, ругается, но в итоге к Князю всё равно прилипает, наваливаясь сверху, и, утыкаясь омеге куда-то в загривок.   До безумия, по-животному, хочется Андрея разложить сейчас.   И всё же, извилины оставшиеся, дельный совет Горшку подкидывают, мол, презервативы бы взять тебе, Гаврила.   Точно.   − Бля, − горячее дыхание опаляет Князю кожу, мурашками откликаясь, − Андрюш, а у нас это... Резинки есть-то?   Князев молчит, притуплённо глядя в стенку перед собой − всё пытается обработать Мишей сказанное.   − Мм, были где-то... А они так уж нам нужны?.. − бормочет Андрей. Не понимает, какая разница-то сейчас? Он на таблетках, оба без болячек, разве что из соображения простой гигиены?..  «Да, наверное, поэтому», −  убеждает себя Князь, хотя верит в это слабо − раньше же как-то они и без резинок справлялись, а тут нужны им − не первый раз Мишка об этом говорит, поэтому место отдельное для хранения презиков пришлось заиметь...   Не став возникать, он рукой лезет под подушку в поисках пакетиков − откуда там они взялись можно и не спрашивать: всё своё ношу с собой, как говорится, поэтому в сумке дорожной они больше не лежали. − На, − Князев через плечо протягивает пачку неохотно, ждёт − тоже.   Горшок же возится, как кажется Андрею, неприлично долго с одной несчастной резинкой: разрывает не спеша упаковку; всё по сторонам выискивает, куда бы выбросить фольгу, а потом раскатывает как-то и не очень расторопно латекс по всей длине изнывающей. Издевается, что ли?   − М-и-и-иш, ты быстрее можешь? − не выдерживает Князь, он так-то не железный.   − Да, блин, ща, − Горшенёв пальцами касается «кожи второй», проверяет всё ли цело − признаться трудно, но боится без защиты − и не в гигиене дело, а в том, что Мишка попросту не верит, что вот на сто процентов он здоров после всех своих забегов под хмурым − вроде и анализы сдаёт постоянно, но каждый раз что-то такое едкое, неприятное говорит ему: «уверен?» − и, нет, не уверен. И бежит тогда он, как угорелый сдавать анализы по второму, а то и по третьему кругу.   Ему стыдно до ужаса перед Андреем за это. И признаться стыдно, даже страшно. А что ему скажешь? «Прости, Андрюшенька, я нарик и вдруг там чего подцепил, ё-мае, тестам этим я не доверяю, давай пока с гандонами пару лет, пока не слезу»? Да и как это? Признаться, что наркоман... Так нет же. Не наркоман он... Нет.   Горшок об этом думать не хочет − каждый раз только глубже могилу себе в пучину грусти копает.   Зато хочет своё внимание на Князе сосредоточить: на спине открывшейся перед ним, на плечах − на румяной коже всей, получается. Сейчас бы припасть к ней губами, зацеловать, загрызть...   Миша прислушивается к собственному дыханию сбившемуся, к Андрею, который « пожалуйста» шепчет из раза в раз − всё эйфорией, красками играет в моменте для Горшка. Он пару раз целует Андрея в макушку, поудобнее пристраивается, чтобы наконец-то закончить эту пытку. Затем рукой себе помогает ягодицы мягкие князевские раздвинуть, и, обхватив своё хозяйство, толкнуться на пробу.   Головка проникает легко, с каким-то абсолютно непристойным звуком – так много естественной природной смазки. Но полностью проскользнуть не получается − даже несмотря на возбуждение, всё равно омега сжимается всем нутром, потому Горшок в успокающевом жесте бока наглаживает и шепчет: «Ну, Дюш, давай», пока полностью не войдёт, а как только Андрей сам качнётся − так Миха тут же за бедра плюшевые хватается и рычание почти звериное сдержать не может − тесно, горячо, хорошо ему.   Рваными движениями Горшок проникает теперь без опаски − ритм задаёт свой собственный, грубый такой, будто пытаясь слиться в одно целое с Князем, который в своём омежьем естестве теряется − глухо стонет, выгибается от удовольствия стоит Мишке глубже проскользнуть, задевая простату. И этого, черт возьми, ему недостаточно.   Хочется грубее, хочется сильнее, хочется больше.   И потому Горшенёв теснее прижимается к Андрею, запахом горького шоколада обволакивая − телом, будто тяжёлым одеялом, накрывая его с головы до пят, отчего подпирать стенку становится труднее. Князь сползает с неё на маленькую кушетку, утягивая Мишку за собой, и, голову закидывая вверх − воздух хватает нещадно ртом, когда собственный член простыней касается, прося разрядки.     Его током прошибает от ласк, от внимания: альфа к уху припадает смешно топорщимуся и прикусывает; бока не отпускает и сильнее стискивает, чтобы никуда Князь от него делся − да и не надо оно ему. Он с Мишей хочет быть: здесь, на сцене, дома − где угодно, лишь бы с ним. Так сильно прикипел к нему Андрей, что теперь понимает − они друг без друга не могут.   − Миш, − скуляще зовёт Князев, на локтях приподнимается, − Мишенька, − повторяет он, по простыням пальцами постукивая, и, призывая альфу ему руку протянуть свою. И Миша это без всяких слов понимает, протягивает − ему не сложно, ему только радостно.   Андрей же, обхватив Мишкину руку: с широкой ладонью; пальцами длинными, узловатыми, немного разодранными от постоянных ковыряний; шероховатой кожей − наглаживает её поначалу, а затем губами спинки касается и кротко чмокает. Щекой ещё обязательно притирается − ему Горшку любовь всю свою дарить хочется, не давать забыть, что любят вместе, а не по-одному, − Люблю тебя...   А у Миши от такого нежного, мягкого Князя всё переворачивается − альфа его собственный, внутренний усмиряется и даже выпадает из реальности. Как жаль, что Андрей его глупую улыбку увидеть не может − она на вес золото.   И млеет Горшок от этих поцелуев, расслабляется и почти забывает, что двигаться надо ему, как вдруг Князь не сильно, но ощутимо прикусывает ему основание пальца указательного − напоминает, что они тут так-то навёрстывают упущенное − трахаются, а не милуются, и, потому исподлобья зыркает на Мишу по-доброму, с ухмылкой кота мартовского.   От руки не отлипает − ещё чего? Да и кто против? Горшок настроение омеги улавливает и подчиняется, снова набирая обороты, а Князь в ответ бёдра назад отводит, подмахивая новому темпу.   Их запахи смешиваются, бурю создают, которая лёгкие щекочет − горький дурманит, обволакивает собой пространство, норовясь заглушить более мягкий, почти сливочный горячий. И это бьёт по мозгам сильно − пусть места мало для двоих, пусть жарко неимоверно, пусть мысли путаются − пусть.   Для них это не главное.   Главное здесь и сейчас находится в экстазе, в наслаждении.   У Андрея от этого самого наслаждения внутри всё горит и снаружи тоже.    Между бёдер у него мокро давно − смазка пристойности не прибавляет, только звуки шлепков громче делает. Так хорошо ему под Мишей, что ступни предательски скользят по казённым простыням, а тело всё-таки полностью на простыни оседает – даже сил не хватает, чтобы приподняться, поэтому Князев и голову на руки опрокидывает, тихо постанывая в пустое пространство.   Даже через резинку ощущается, как член набухает, изнутри распирает стеночки мягкие, в преддверии вязки. – Какой ты у меня... – в отличие от Андрея, Горшок, на удивление, держится. Любуется омегой и даже со спины с лёгкостью сказать подмечает, что Андрея описать можно только одним слово – затраханный, причём хорошо – не работой там или жизнью, а им, Михой. Горшок на шею привлекательную обращает внимание снова – так полюбилась ему эта сладкая часть − сейчас бы вгрызаться в неё − он же об этом только думает − по-животному дико, а потом целовать, целовать и ещё раз целовать. − Андрюх, можно я прикушу? Можно? Я чуть-чуть... А Князь болванчиком кивает, не понимая даже, что «можно»-то, но это же Миха... Ему всё можно. – Не-не, – он рукой наглаживает позвонки, рвано двигаясь, – Ё-мае, так не пойдёт, ты словами скажи, нормально, я же закусаю. – М-хм, можно, кусай, –  с каждым проникновением Андрею себя сдерживать труднее − выть, хныкать хочется как те самые девицы с кассет из далёкой молодости, а когда Горшок зубами в шею по звериному вгрызается, то крышу сносит окончательно − шея у него чувствительная, самая сокровенная часть, поэтому громкое, томное, низкое и рычащее «блять» всё-таки вырывается, заставляя Андрея натянуться как струна.   Горшенёв тем временем укус, как и обещал, зацеловывает, зализывает и жадно разглядывает − кожа вокруг покраснела, образуя венок со следами зубов кривых, местами отсутствующих, который завтра обязательно посинеет и будет саднить. – Миш, Миша, – Андрей снова зовёт, стонет, при этом костяшки пальцев собственных прикусить пытается, чтобы хоть немного потише быть − не получается, Миха ему этого не позволяет – запястье княжеское вслепую почти нащупывает и от лица убирает − теперь его очередь не отпускать, держать крепко-крепко, – Блять, я сейчас... – Ага... – тяжело дыша, шепчет альфа, сам уже почти на грани – движения его ленивыми становятся, нерасторопными, а ощущение сформировавшего узла покоя не даёт. Он делает ещё несколько глубоких толчков, вжимаясь костями в мягкую плоть, и, наконец-то, кончая в презерватив. Так ярко ощущается оргазм у него, и также ярко у Князя. И поначалу думал Андрей, разлепляя тяжёлые веки, что одним только разом обойдётся, но Горшок удивляет, даже передышки ему не даёт – ягодицы полюбившиеся поглаживает, щипая и цепляясь за них лишь для того, чтобы поближе к себе притянуть и с новой силой толкнуться.   Узел у него так и завязался с первого раза. Но откуда у него вообще столько выносливости? Князь вот уже после первого раза не иначе, как валится с ног − не то, чтобы он пробовал подняться. Член обмякший болезненно изнывает, не отойдя ещё от первого оргазма, и, потому любое движение и прикосновение было сродни пытки – настолько чувствительным становится тело, превращаясь в оголённый нерв, что Андрей снова кончает после нескольких толчков с хныканьем и цветными кругами перед глазами, в отличие от Михи, который кажется в раж только входит − он обычно такой неугомонный только во время гона, а тут и без, получается.   Выносливости на двоих хватит.   И ведь хватит.   Альфа слегка по бочку круглому Андрея похлопывает, мол, приподнимись. Князь с трудом на локти снова становится, пока Миха руку под него просовывает, чтобы за сосок благополучно ущипнуть, потянуть и потереть − добился-таки своего. И Андрей тут же издаёт практические мяукающий, япона мать, звук −  так хорошо. И, блять, это в разы лучше собственных пальцев, теребящих соски, стоит признать.   Стимуляция руками вызывает у него неподдельный восторг − у Горшка тоже. Он продолжает мять Андрея со всех сторон, особое внимание уделяя омежьей груди − ему даже кажется, что та чуть пухлее стала − так хорошо ложилась в ладонь, но в слух ничего говорить Миха не решается − только сжимает, трёт железы чувствительные.   До ужаса хочется Князя разнежить − и у него это хорошо получается.   Миха чувствует как резинка внутри давит на узел, крупный такой, который всё зацепиться за края дырки спешит. Блять, сейчас бы дел не натворить − пусть Князь и на таблетках, пусть он с презиком, но мысли навязчивые в голову лезут − порвётся эта латексная херотень и пиши пропало, а она порвётся.   Горшок рычит, всё-таки вынимая набухшую плоть, и, снимая резинку, кончает Андрею на порозовевшую поясницу и ягодицы. Сам Князь уже успел кончить несколько раз без рук и теперь в жалкой попытке отдышаться пытается − воздух жадно хватает, уткнувшись в подушку − как понимаете, получается плохо.   Ещё и лежать вдвоём не выходит −это же не родная постель, поэтому Миша на край соседней кушетки ретируется, садясь в чем мать родила на холодный кожзаменитель − сейчас это то, что нужно. Затем со стола воду хватает, делая несколько жадных глотков, и, не раздумывая, выливает остатки себе на голову, в надежде остудиться, в чувство себя привести.   В какой-то степени отрезвляет его: мысли яснее становятся, но тело пока не осознает конца блаженства − честно, хочется ещё, но сил на это нет.   Вскоре воду он подаёт и Андрею, который точно спать в таком виде − мягко говоря непрезентабельном − не собирается. Но вместо того, чтобы пить, Князь смачивает ею полотенце тонкое − стирает следы влажные между ног, на животе и пояснице, чтобы потом кинуть тряпку куда-то под стол.   Он разнеженной массой голову на руки роняет, трет глаза теперь уже заметно сонные и волосы зачёсывает назад, пока Мишка задумчиво мычит и любуется очень уж «занятым» Князем − и это от омеги не ускальзывает:   − Чего смотришь?   − Просто, −  протягивает Горшенёв успевший натянуть на себя белье нижнее, и, ноги закидывает на соседнюю полку.   −  Не просто, − подмечает Андрей, − ну?   −  Мне вот интересно... Ты про детей спросил тогда... О наших реально не думал? Вот даже минуточку? − всё-таки вспоминает об этом Миша − он в моменте думал об этом, много думал.   − Мих, ты не подумай ничего такого... Мне с дуру всякое в голову лезет,  − Андрей шею неловко почёсывает, морщится, задевая укус болючий, − не время, да и у нас всё равно ничего не получится, − каким-то ироничным тоном едва слышно добавляет Князев, но его Горшок слышит.   − Это как это? Ты чё?   − А ничё, − Князь вдоль кушетки вытягивается рядом с Мишкиными ногами оказываясь, затем в простынь кутается и с уж очень понятной улыбкой продолжает, решив забросить камень в чужой огород, − с презиками, знаешь ли, дети вряд ли появятся.   И хотевший возразить Миша, теперь стыдливо глаза вниз опускает − и что тут скажешь?   Как есть, Миша. Как есть.   − Ё-мае, Андрюш, да я это... Короче, так надо пока, понимаешь? − он взгляд побитой собаки не поднимает, а Андрей веселиться перестаёт − он-то думал Мишка что-то задорное, глупое скажет, а тут − бормочет себе что-то под нос, явно обеспокоенный.   − Нет, не понимаю, − теперь уже серьёзно заявляет Князев, весь увеселительный настрой теряя. Ему остаётся только предполагать, хотя ответ, кажется, на ладони у него лежит, и он пробует, − Подцепил что-то?..   − Нет! В смысле... Не знаю, не уверен...   − Ты же проверялся недавно, Миш, как это не уверен? Я же своими глазами видел последний.   − Проверялся, ё-мае! Но кто его знает: сегодня здоров, а завтра уже нет, −  Горшок руки перед собой складывает, закрывается старательно. − Вот и хожу, как дебил по три раза тесты сдаю...   − Не дебил, − утешает Князев, пальцами касаясь ноги альфы, а у Миши в голове крутится «не дебил, а наркоман»: почему-то он уверен, что это Андрей и скажет, но ошибается. − Идиотина! − и тут же омега щипает его, под возмущённое «ай», − Это же надо такое в голову себе вбить!     − Да я же серьёзно, Андрюх! Хрен со мной, а ты? Что ты будешь делать, если я хуйню какую-то притащу?   − Лечиться на пару с тобой, − пожимает плечами Князев, как будто был готов вот он как такому разговору. Горшок же удивлённо смотрит на него, − Что?   − И чё... Даже не скажешь ничего другого?     − Скажу, что ты здоров, − с уверенностью говорит омега, − но, чтобы быть таким всегда − надо бросить, Миш, − очевидное выкладывает Князь.   Чтобы быть здоровым − надо бросить.   Чтобы дети были − надо бросить.   Чтобы они вместе были − надо бросить.   Горшок это понимает... Кажется, понимает, и, потому одобрительно качает головой.   Ещё немного Андрея лежащего разглядывает взглядом расфокусированным, а как только замечает возню с его стороны и копошение, то от мыслей отвлекается. Смотрит теперь пристально на омегу, поняв, что он делает и обречённо выдаёт:   − Ё-мае, этот косолапый что ли с нами лежал всё время?   − Ну, да, − Андрей берёт медведя и в шутливом жесте трясти начинает из стороны в сторону, будто родитель пытается привлечь внимание ребёнка, голос его искажается на противный, писклявый. − Отличное зрелище было, ребята, − имитирует речь игрушки Князь, а Миха на это реагирует по-своему: лицо его багровеет то ли от смущения, то ли от возмущения и он швыряет эту хрень  плюшевую на вторую полку, с ворчанием стыдливым произносит:    − На первой же станции выкину!   ☜♡☞   − Ну, и, короче, фиг знает, что это за течка такая была, врач вообще сказал, что быть её не должно... Почему, блин? − размахивает руками Горшок, сигарету тлеющую не выпуская − так и не разобрался  в этой теме.   − Гаврил, а ты в курсе, что при противозачаточных течек не бывает? − осторожно уточняет Яша.   Миша на это глаза комично округляет, и, собравшись прикурить, роняет родименькую.    Это как, не бывает?..   − А?   Ну, в принципе, Андрей же говорил, что сменил таблетки − а вот начал пить или нет − это уже другая история, которая продолжения своего не имеет, только благодаря Мишкиным страхам и опасениям.