Ты все равно придешь. — Зачем же не теперь? Я жду тебя — мне очень трудно. Я потушила свет и отворила дверь Тебе, такой простой и чудной.
А. Ахматова, К смерти
В дневнике, который от отца перешёл ко мне, где были истории болезней, я записала: «16.Х.29. умер А. Х. Бинх. Причина смерти – sanguis veneficii (сепсис)». Точка в конце превратилась в кляксу, необычайно громко упавшую на страницу. Мне показалось, что этот звук врезался мне в мозги и останется там навсегда. Было смутное чувство, будто всё это происходит не со мной, будто я на чужом месте. Мир какой-то бумажный. Проводить вскрытие было выше моих сил, тем более всё и так было ясно. На отпевании и похоронах я сначала почему-то даже не плакала. Бинх лежал в гробу совсем белый, восковое лицо излучало покой. Я, повязанная чёрным платком, стоя в маленьком кругу пришедших, смотрела на это лицо и не понимала, что это он. Только когда мне велели, как водится, поцеловать лоб умершего, я наклонилась к нему, почувствовала холод, тогда стало жутко, стало страшно, я взрывом разрыдалась, тем самым составив компанию Тесаку, который впервые на моей памяти не сдержал слёзы. Остаток похорон я ревела как не в себя, а, когда опускали гроб, страшно крикнул ворон, я подняла взгляд. Серое небо поплыло в сторону, мне показалось, будто ветер неестественно быстро понёс тучи. Как мне потом сказали, я грохнулась в обморок. Как разбивается, падая на землю, стакан, так вся моя жизнь, первая настоящая и сильная любовь, разлетелась, рассыпалась к чёртовой матери на крупинки. Время потянулось тяжело, дни пошли мне не нужные и неприятные. Что делать дальше, я не представляла. Кругом всюду рисовался его образ. В каждом чёртовом уголоке села от кладбища до реки. Ну, не может быть, чтобы я сейчас, зайдя за угол, где-нибудь не увидела его. Ни сегодня, ни завтра, никогда и нигде. Я упрямо смотрела себе под ноги, на блестящие носы сапог, пока шла домой, трясясь от слёз, причину которых никто до сих пор не знал, ведь на людях мы с Бинхом были друг другу противнее бесов. А кому я могла рассказать о том, что на самом деле творится в моей душе? Очень хотелось кричать. Кричать долго и страшно, чтобы хоть куда-нибудь деть всю боль от несбывшихся надежд. Вернее, одной-единственной надежды. Ведь я не так много хотела, и всё, что я просила у Бога, – дать ему сил. Ночью он пришёл во сне. Мне мерещилось тёмное пространство, где было очень холодно, а я шла куда-то в круге света. Я не видела его, но чувствовала. «Вернись ко мне! Я люблю тебя», — звала я, будто можно было что-то изменить. Грань сна и реальности ощущалась смутно. На какое-то мгновение я ясно почувствовала рядом его присутствие и подумала, слава богу, он не умер. Потом, как от толчка, распахнула глаза, лёжа по самый нос в одеяле, видя подслеповатый свет из окна и чёрный потолок. Ещё во сне я начала плакать и продолжила, проснувшись, не шевелясь, только чувствуя тёплые слёзы, бегущие по щекам куда-то к ушам. Безмолвно и жутко. Уснуть не получалось.позови меня тихо по имени, ключевой водой напои меня
Не помню уже, на который день после похорон я нашла в себе силы пойти в церковь. Всё в том же траурном платке, под стать которому были мои тени под глазами, стояла, поджигая свечу, у старой иконы, где уже нельзя было разобрать, какой святой изображён. Молитв я знала не ахти сколько – что вспоминалось, то и говорила про себя. Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего… Вскидывала глаза на неразборчивый лик. Господи. Когда мне было пять, Ты взял мать к себе на небеса. В двадцать один я хоронила отца. Теперь Ты забрал у меня единственную любовь. За что? В чём я грешна перед Тобой? Разве я убила кого? Ведь никто не умер под моим ножом даже во время операций. Я никому незаслуженного зла не сделала. Ты видел, как я хотела спасти его. Ты видишь теперь, как я убиваюсь, мучаюсь от снов, где вижу его живым. Когда Ты хочешь покарать кого-то, Ты лишаешь его рассудка. Я боюсь, что так будет и со мной, тогда мне и жить не надо будет. За что Ты меня наказываешь? Так я стояла у иконы, пока до одури не надышалась свечами. Отец Варфоломей взял меня по руку и куда-то вывел, на воздух что ли… Словом, я окончательно пришла в себя, когда сидела за столом в какой-то темноватой комнатушке, рядом грелся самовар, стояло блюдце с медом в сотах. Солнце светило в заляпанное чёрными пятнами окошко. — Что случилось? — Подурнело вам, Елена Леопольдовна, — сказал батюшка. — Вы чайку-то попейте, как рукой снимет. В горле почему-то сильно похолодело и совсем не хотелось шевелиться. Но чашку я взяла, дуя и грея ледяные руки о гладкие бока. Чай дымился, пах чабрецом и лимонной мятой. Люблю такой. — Вы, никак, всё об нём горюете, о господине Бинхе? — молвил отец Варфоломей, мелко крестясь. — Царство ему небесное… Жаль, жаль, при нём всегда порядок у нас до душегуба-то был, вы и сами помните. Сильный был человек, хоть и грешен многим, а всё ж… — А кто ж не грешен? — Тут ваша правда... Никогда б я не подумал, что вы по нему так убиваться станете. Пуще вас ведь только Тесак места себе не находит, так он у Александра Христофоровича столько лет служил. А вы с ним… вроде как всё в контрах были, а всё одно и на похоронах рыдали, и теперь... Я с шумом поставила недопитую чашку на стол. — Да откуда вам знать, что я на самом деле о нём думала? Вы знать этого не можете, это только Богу известно и мне самой, и никто даже догадаться об этом не смог бы. Скажите лучше, верно ведь в Евангелии сказано: «Просите и дано будет вам»? Батюшка покосился на меня. В эту минуту мне плоховато виделось его лицо сквозь бороду и низко сдвинутые брови. — Сказано. — Тогда почему всё так? — спросила я сквозь зубы, не поднимая головы. — Ведь я просила Господа оставить его в живых. Просила каждый день, когда перевязывала его, когда сбивала жар, когда засыпала и просыпалась. Я никогда ещё так ни о чём не просила. Почему же мне не было дано, скажите, почему его больше нет? Я, вся пылая от гнева, поглядела на батюшку исподлобья. Тот, бегая глазами, кашлянул, отставил свою чашку. — На всё воля Божья. Господь Бог нами правит и тех, кому срок вышел, к себе берёт. Видать, время пришло господину Бинху жизнь оставить, тут уж просите, не просите, ничего не сделаете… Другого я и не ожидала! — Противоречия, отец Варфоломей, не находите? Всегда я думала, что Бог справедлив, чист и ясен. А если так, — я судорожно дрожащими пальцами стянула с шеи цепочку с крестом, — то я лучше прямо сейчас сдохну, чем буду верить в такого Бога, который не может дать людям того, о чём они просят. Вот, заберите на память! И я, швырнув крест на стол, выскочила из комнатушки в дверь, на моё счастье ведущую прямо на двор, а со двора на улицу, так быстро, что уже не могла думать ни о чём. Бежала, не видя людей. Снова ощущение ватного мира кругом давило мне на мозг. Только потом пришло понимание того, что я сознательно отказалась от самогó Бога. И теперь обратиться за помощью мне совершенно не к кому.отзовётся ли сердце безбрежное, несказанное, глупое, нежное
В таких ситуациях люди находят своё спасение в забытьи, напиваясь до полусмерти. Моя же беда была в том, что водки в моих запасах хоть выливай, а пьянеть не получалось. Уже пить было немыслимо, дышалось трудно, жало в животе, сплошное мучение. Если я перепивала – ни одна капелька во мне не задерживалась. Меня тяжко рвало. Едва успела я выбежать из сарая, где в гордом одиночестве глушила бутылку, как резко сложилась пополам, на лицо двумя пушистыми завесами упали волосы. Покачнулся рядом забор, тёмная стена сарая. Бесцветная земля тряслась, или меня трясло. В верху живота и в горле нещадно сжимало, казалось, вот-вот, ещё один раз и я задохнусь. Голова моталась, сильно свисая вниз. Потом ещё и ноги задрожали, как у жеребёнка, надломились как-то вбок. Ослабшей рукой хватала воздух, стараясь зацепиться за стену сарая, но всё-таки осела, повалилась на холодную землю. Мутное и страшное небо, подсинённое сумерками, глядело на меня, измученную, зрачком луны. Сны становились невыносимыми. Я часами в слезах металась по подушкам, стараясь вытравить из головы очередной кошмар, в котором Мария снова поднимала клинок, в котором моим главным ужасом вставал Бинх, страдающий от ран. Я до ночи сидела то с книгами, то с картами, то с травами, потому что боялась засыпать. Даже Фёдор не знал, чем мне помочь. Тогда я пошла на крайнюю меру и впервые выпила лауданума. У меня был один пузырёк на всякий случай. На первый взгляд обыкновенная микстура, панацея от всякого рода переживаний и бессонницы, продающаяся в любой аптеке, но, если принимать на постоянной основе – чистый яд. Выхода у меня не было, сон без сновидений был моей единственной мечтой. Знала бы, чем кончится, никогда бы к этой гадости не притронулась. Родители назвали меня Еленой, значит, солнечной, золотой. Раньше действительно было так, но сейчас в зеркале чужая мне девушка. Кажется, эта девушка, глядящая мне в глаза, была сплошь чёрно-белая. Мертвенно-бледная кожа, но почти чёрные сеточки вен под глазами, выцветшие, возможно, даже поседевшие, уныло висящие кудри на чёрном жилете. Золотой Елены больше нет.снова сумерки входят бессонные, снова застят мне стёкла оконные
Если не понять, то хотя бы разделить мою боль мог только один человек во всём селе. Тесак с самих похорон тоже ходил сам не свой, целыми днями пропадал в пустом участке под видом того, что разбирается с бумагами, но на самом деле просто сидел там за своей конторкой. От одиночества я, слабая как тень, дошла до участка и, собственно, в таком положении его и застала. Вошла, поздоровалась, слово за слово – и вот мы уже пили горькую на помин души. — Когда новое начальство прибудет, неизвестно? — спросила я, сидя за пустующим столом Бинха. Тесак опрокидывал рюмку, морщась от водки, и мотал головой: — Да бес его знает. Как бы опять чего не стряслось, покуда никого не прислали… Тяжко мне, Олена Леопольдовна, будто душу кошки царапают, уж не знаю я, чего и делать. Даже она, проклятая, — он стукнул пальцем по штофу с водкой, — не помогает, только голову мутит… Чует моё сердце, не свыкнусь я с новым начальством. Я ведь к Александру Христофоровичу, — он быстро обмахнулся крестом, — на службу-то совсем мальчишкой пришёл. — А тебе который год? — Да… двадцать четвёртый пошёл. И все эти восемь годов я ему верой и правдой… Коль бранил он меня, это не зазря, так ведь я ж всё стерпеть мог… всё уразуметь… Господи, Олена Леопольдовна, как же мы теперь?.. И Тесак, опустив голову, беззвучно пускал слезу. Разве могла я, сама много рыдавшая за эти дни и бледная как смерть, – а ведь лауданум, по словам аптекарей, обещает женщинам хороший цвет лица! – помочь ему чем-то существенным? — Ладно-ладно, будет тебе, — могла только положить руку ему на предплечье. — Слушай-ка… Можешь ты мне дать что-нибудь из его вещей на память? — Чего ж вам дать-то? В памяти возродилось воспоминание о том самом вечере, когда допрашивали экзорциста. — Ну, мало ли, скажем… пистолет его. Тесак обратил ко мне испуганные глаза. — Да вы что, Господь с вами! Куда ж вам, барышне-то, пистолет? — Сколько раз повторяла, не барышня я… — Всё одно. На что вам? А коль пальнёте ненароком, тогда чего? Уж чего-чего, а пользоваться я умею, и как не допустить случайного выстрела мне известно. Н-да, его счастье, что не видел, как я Гофману руку пробила… — Значит, не дашь? — Зла на меня не держите, а не могу. Пистолет не могу. А ежели хотите чего на память, вон, хоть нагайку его возьмите, — он кивнул на сложенный кольцом кнут на другом конце стола. Ладно, напрямик не вышло, пойдём в обход. Выждав немного, я нарочно громко вздохнула: — А чего ж мы пустую водку хлещем? Хоть я и не закусываю, – дурацкая привычка, толку никакого, – но всё ж получше будет, если ты до моего дома сбегаешь. Там Фёдор давеча расстегаев настряпал, а я даже не пробовала. Принеси, сделай милость. — Так у нас и тут закусить чем будет. Александр Христофорович яблоки больно любил, всегда только ими… — Да пойми ты, я ж тебе не просто про закуску толкую. Есть очень хочу, а с яблок разве наешься? Тесак окинул меня взглядом. — Да, поесть бы вам в самом деле. А то, кажись, исхудали совсем. Чуть пошатываясь от выпитого, он вышел. Я, припав к оконнице, проследила, пока не скрылся за поворотом, и убедилась, что не вернётся в ближайшие минут пять. Только после этого я, припоминая, выдвинула ящик стола. Среди какого-то хлама отыскался единственный ключ, по-видимому, тот самый. Да, чёрт возьми! Замок шкафа поддался, внутри покойно лежал пистолет, как и в тот вечер. Заряжен последним патроном. По тихому сунула его за пояс штанов, под накинутым пальто не было видно – я сидела, не раздевшись, потому что здесь который день было нетоплено. Дверь шкафа была благополучно закрыта, ключ снова валялся в ящике, а я на пару с Тесаком, притащившим расстегаи, наелась, кажется, до конца жизни. Лауданум, изрядно ослабивший моё здоровье и сделавший меня как никогда вялой, закончился. Теперь спать выходило только часа четыре и то дай бог. При том, что я ложилась примерно в три, предварительно выпив не один стакан сбора с ромашкой и прочей успокаивающей ерундой, – слишком слабое лекарство по сравнению с проклятой микстурой, поэтому организм на него уже не отзывался, – забывалась ненадолго тревожным сном, неизменно открывала глаза в шесть-семь одновременно с Фёдором. А нет, так, проспав не больше часа, просыпалась глубокой ночью и бродила по комнате, как призрак самой себя. Было тяжело, а главное – тяжесть эта не уйдёт уж никогда. И для чего дальше жить, для какой цели, когда люди вокруг мне не нужны и не близки, даже Дана, даже Фёдор, да простят они меня… Я всё чаще не узнаю свои мысли и всё чаще проклинаю свою слабость, отзывающуюся теперь сильной ломкой, наплывающей по вечерам. Я погубила себя, пристрастившись к этой опиумной дряни.позови меня на закате дня
Сколько прошло времени? Неделя, месяц, два, не знаю, но вся ситуация в селе так и не сдвинулась с мёртвой точки. Фёдор уехал в город, чтобы купить мне лауданума, потому что терпеть было невозможно. Тесак так и не узнал, что я стащила пистолет. Все жили, как и раньше, никому не было дела, куда я иду с утра пораньше в наглухо застёгнутом пальто. Воспалённое от недосыпа лицо холодил ветер, капал мелкий дождик. На кладбище не было людей, и в этом мне повезло. Бинха схоронили на возвышенности, ближе к ограде, под деревом. На голых ветвях кричали вороны, высился крест передо мной.Бинхъ Александръ Христофоровичъ 1792-1829гг.
Тридцать семь лет. — Я не знаю, что надо говорить. Мне просто очень плохо без вас. Видать, я не запомнила ваши глаза, потому что они мне ни разу не приснились. Мне спать страшно, боюсь снова увидеть вас раненым. Если бы вы только остались живы, как бы я вас любила… Я не знаю, зачем и кому это было нужно, кто послал вам смерть. Я очень скучаю по вам. Чтобы дальше жить, мне нужно или всё забыть, или сойти с ума… Одной рукой я достала из кармана сложенный вчетверо листок бумаги, последний раз поглядела на него. Другой вынула из-за пояса пистолет. — Но я не хочу ни того ни другого. Мне до сих пор кажется, что я виновата в вашей смерти. Жизни, где вас нет, мне даром не надо. Это всё, что я имею вам сказать. Простите. Выстрел распугал ворон.***
Эту девушку нашли в полдень местные бабы, пошедшие на погост подправить кое-какие могилки. Народ набежал со временем, опознали Елену Леопольдовну Бомгарт, всеми уважаемую, добрую лекарскую дочь. Опознали по мужскому платью, ведь в остальном она сильно переменилась за последние дни, исхудав и побледнев, выплакав некогда прекрасные зелёные глаза. Совершила самоубийство, выстрелив в грудь из пистолета. В руке у неё нашли записку следующего содержания: «Те, кто найдёт это, Фёдор, Дана, Тесак и все остальные. Простите, что ни с кем не попрощалась – тогда бы вы меня остановили и тем самым только продолжили мои мучения. Последние события меня сломали. Сил не осталось. Я чувствую, что больна, это уже не я, а кто-то другой. Мне не нужна такая жизнь без цели и желания жить в принципе. Никто не знал, что покойного господина Бинха я любила и он любил меня, но мы оба слишком поздно спохватились. В этой могиле, на которой вы меня найдёте, всё самое дорогое для меня. Думаю, ко всем вам я была добра и никому зла не делала, поэтому, пожалуйста, исполните моё последнее желание: очень прошу вас похоронить меня здесь, рядом. Можно без отпевания. Осуждайте сколько угодно, мне уже всё равно. Я знала, что иначе мне придётся ждать смерти очень долго и мучительно. Простите, если сможете, и прощайте. Ваша Елена Бомгарт». Долго не знали, что с ней делать, всё ж таки самоубийца, а самоубийц с давних времён по-людски не хоронили. Хотели уж за оградой так и зарыть – её слуга да бабы не дали, отстояли. Потом и мужики смягчились. Где завещала, схоронили. Только батюшка отпевать напрочь отказался, так её, в гробу лежащую, прямо на кладбище и оплакали. Жалели девушку. Тех, кто от несчастной любви, всегда жаль. Так и стоят рядом два креста, к одному из которых постоянно приходит высокий парубок в шляпе, а к другому – черноволосый с проседью бородатый мужик. Придут иногда одновременно, сядут наземь, водочки выпьют и расплачутся.