В акустике молчания

Наряду с ниже упомянутыми образами, я различаюсь внутри себя. Моя цель – не мир вокруг, но и не страдания. Я горд оставаться тем человеком, которым был создан, но не сумел сберечь. Знаю, нелепо желать, что отвергнутый отпечаток найдет успокоение на свалке припорошенных эмоциями событий, тысячелетних замутненных годов и остатков ежеминутных обид. Он справился бы лучше, не окажись я на его месте. Отстоял, вернул, распял и сжег мраком гонимые образцы, отвергаю трусость и стыд покорности присущей. Раздразнил, увяз, распалил и...что? Все равно ушел? Ты стоишь весь такой замерзший, а в ушах наряду с зимним ветром царит гнусавая Земфира. Я сам только что очнулся и вижу тебя приведением, столпотворением чарующих снов и трепетом нависших чернильных в сумерках облаков. Я мертв, и на осколках фарфоровой чашки в цветочек все еще хранятся чужие отпечатки губ. Незамутненный взор толкается похуже бедер. Кругом мажет по внутренностям и лижет судорожно сжимающийся костяной голод. Я пропал, я уже полностью невидим. Ты куришь мятный кент и кутаешься в не по сезону тонкую кожаную куртку, а я свернулся вдоль забора и выглядываю прохожих на помощь. К чему ведь этот маскарад? Я забит как низкопробный кальян, как протолкнутая внутрь дешевого пойла пробка, чей напиток насыщен виноградными танинами лишь понаслышке. Я сжался и творю невесть что, позволяя бесстыдно с собой флиртовать. Раздражение умеренно, но верно подбирается к осколками ушных раковин, минуя частокол игры. Хватит. - Зачем ты здесь? Шиплю за струны молчание, рву подушечки скорбью. Сколько уже молчишь, час-два? В любом случае, голос, как ото сна. - Хотел тебя увидеть. Гитара настроена, расстроен сам звук. Першит нещадно мало-мальски устоявшееся молчание, судьбы верит потрясающей частоты колыхание дыхания. Сердечный клапан вот-вот оторвется и закупорит разверзшиеся над пропастью в «ромашках» сосудах. Интуитивно питаешься моими репликами, закрываясь, запечатывая себя в строках, доносящихся из округлых наушников, а я терплю поражение за поражением, подыгрывая тебе, размахивая нелепо отточенными мудростью веками, мелькаю на задней стороне век мучимой сладостью опыта, но не нахожу ничего подходящего. Ты не выбиваешься из колеи, а роешь траншею. Хватит не вписываться в мои привычные рамки, голова уже не кругом, а отвесной скалой на скале, вот-вот обрушит оба наконечника и хлынет, как морозный дым из покрасневших раздутых щек. В руке сверток, я отвожу глаза. Слишком много даешь, но слишком мало для того, кто океаны переплыл и властью не данной, но взятой силой, у судьбы выторгованной, тебя себе как антикварную статуэтку украсть попытался, один лишь раз в футболку растянутую, до колен доходящую с изображением микки мауса завернулся и раздумал отрываться. Выбрал сам, выбрал сам, выбрал... Что я выбрал? - Не впустишь? Куда пускать? Уже сам вошел, разросся и ноги не даешь унести. Разве странник - не пленник, помещенный не в исходное, но пригодное тело? Разве я - он? Или мое тело – мое, и я могу уйти? - Проходи. Шквал. Разброд. Шатания от стенки к стенке подъездной лестницы. Заплетаешь ноги и цедишь скукой, мажешь вдоль стен угрюмое «я не за тем». Раненное животное не замедляет стаю. Оно ее убивает. Расстелен я, как одеяло, но надо мной не нависает лампочка, вместо нее - открытый звездам взор. - Ненавижу тебя. Мы никогда не будем счастливы. Распаленный до предела, окурок сбрасывает поднадоевшую одежду, шипя в поцелуй. Ты сам весь как запертый в створках бумаги огонек, и трусишь признаться в эгоистичном возгорании. Компас тела лихорадит стремительной жаждой, а на полу фарфоровая чашка, с которой я не так давно хлебал символичную похвалу. Она розовая, так глупо. Так глупо и нежно, так мучительно прекрасно. А я сперт. Замучен дыханием на разнеженной шее и тлене в расползающихся по телу ранах. - Ненавижу тебя. Почему слова есть, а звуки пропали? Куда исчез невидимый радар? Компас почернел и ставни хлопают. На припорошенных сталью могилах - венчающие скорбь кресты. На мне – теснящие сыпь кружева. Толкаюсь так, что выбиваю из обоих дух. - Тише, кошечка, тише. Куда спешишь? Выгибаюсь до хруста и потираюсь жадной до внимания промежностью. - На свободу. *** Не терплю даже намека на ветряной холод. Надышался вдоволь, брось. Собери человеколюбие по каплям, забытым истребляющей розовую паутину демоном, и закрой окно. Я больше ни о чем тебя не попрошу. Даже уйти. Распространенное заблуждение потрясать чужое воображение творческим интеллектом. Замудрен не слог, а автор, и пусть мы не навеки вместе скреплены, отродясь не касается чужая кисть целостной дуги. Муки выбора омрачают цветущий день. Весна - пора дышать, а я замерз. И снова мертв, и снова у подъезда, вдыхаю задушенный мертвой кладью прошлого воздух. Я снова смеюсь, и чувствую, как постепенно теплеют стянутые былыми слезами щеки, растираемые изнутри коньяком и снаружи анималистической шапкой панды и двумя длинными тросами-шарфами, заканчивающихся варежками. За окном - сезоны, а я не снимаю с души одежку. Распахнут, как раньше, небесами недостижимыми (опять) тронут, замер, как время, как час, как пылинка в запертой комнате, спирающей виски тюрьмой. - Люблю тебя. Ты на полу, я в нем давно зацементрирован. Ты пьян, а я в тебе. Черен изыск. Захлопнута дверца. Границы в тебе, разве стоит мириться? Я чувствую себя упрощенным уравнением. Хосок равно что? Один? Тридцать два? Я в минус ухожу, не спрашивая разрешения. Позволь себе узнать что сделал твой палач. Вот стон мой, но и боль тоже, вот здесь, по соседству, сидит, усмиряя переплетенные ноги и жмурясь, на хладные клещи пробивая слезливое море. Ты куришь в потолок, отхлебываешь с фляжки. Это мой потолок, и пол тоже мой. Как ты здесь оказался, самозванец? - Уйди, прошу. Снова буквы есть, в словах нет звука. Я погружен в свой вечный лимб. В акустике молчания застыли жнеца раскаявшегося несобранные души. В пепле не страх, сплошная возня. Крик на пороге, белье на нитке, футболка с ушастым героем, вогруженная насильно – как метка, как подчинение. Как: я приду в любое время, как зимой во втором часу ночи под захлебывающуюся стреляющими спазмами чувств рокершу, как кружка кофе на распахнутом морозильнике окна с дымящим ментоловым кентом на одолженные – никогда не возвращенные деньги, ( я ненавижу холод), как растрескавшаяся в пыль самооценка и тянущая, непроходящая боль внизу живота от двадцати пяти сантиметров сходу. А я…? Я в жаренной картошке, что ты готовишь спросонья, сетуя на мои кулинарные навыки, в выпитом с горла алкогольном коктейле в высоком шейкере, перепутав спросонья с водой, я в стуке громкой полиции и кальяне что спрятался среди моей одежды и припорошил седым пеплом дорогие вещи. Я остаюсь преданным и оказываюсь предан. Каждый раз. - Ты ему не пара. – рыжеволосая бестия - твоя подруга лишает воздуха человека, что и так не хотел, но предпочитает притворяться влюбленным, чтобы выжить и сохранить рассудок. Я по актерски заламываю брови и руки, ломаю комедию, но хотя бы не свои настоящие чувства. Мне наплевать. Она продолжает: - Его прошлые отношения плохо закончились, поэтому он не заводит новых. У него была девушка, и у них шло к свадьбе. Потом что-то не поделили, как оно бывает, он отмахнулся от претензий, а она оказалась беременна. И сделала аборт, сообщив об этом гаденько ухмыляясь, на пепелище сожжённого мотоцикла. Его чуть удар не хватил. Она не только убила их зачинающееся будущее, но и извратила самое дорогое, что у него было – его железного коня. Конечно, но не сказал ни слова, такой уж характер. Но с тех пор ни дня не пробыл в трезвости. Поэтому и устроился барменом, подсасывает потихоньку запасы за стойкой. Лишь бы не думать. Не вспоминать. А ты... – прищуренный взор выбивает из колеи невозмутимую уверенность, и я ни с того, ни с сего чувствую себя нашкодившим щенком. – ты его пригрел. Блять. - Я просто сопротивлялся недостаточно уверенно. Снова в голове, но хотя бы по полочкам. Я знаю, что чувствую. Отделяю насилие от влюбленности. Да же?.. Я снова здесь, а ты скрыт в полумраке. Тянешь ласково пальцы, но знаю, прижимаешь их не к моей щеке. И признаешься в любви тоже не мне. - Однажды ты исчезнешь. – наконец-то вслух. – я признаю за собой право не тосковать. - Ненавижу тебя. – напор губ лишает смысла главные слова. – Ненавижу. – дыхание на двоих. Ты мой палач. Я добровольный (да?) слуга. Рассыпан пол, осколки под лопаткой. Истерты десны, растаяли алгоритмы. Мир перепутан, что в зле нет ничего прекрасного. Лишь грязь. Я ей под завязку, как мусорный пакет на горле связан. Молчу, я лег под тебя добровольно. Сейчас. В узле на верстаке прялки полно обид и капель крови. Усерден он, а толку что? Я просто хочу быть один. Распущен сад, отбыли слуги. Несдобровать немилостивым судьям. Я на тропе войны. Ну что ж, поплачем вдоволь. Заберешь следы на влаге и разлом. Не справился. Проник ты в суть. Упер ключи и нагло вторгся в тщетно охраняемые владения, придерживаемый калечащей рукой равнодушных вокруг. Когда ты готовишь банановый пирог, я почти счастлив. Никогда не видел, как готовят банановый пирог. Никогда не пробовал. Ты первый во многом. В травмах сопроводник. А должен был в рай. Не болит. Я лжец. Как можно быть наполненным одиночеством? Отвечу, не раздумывая, я полый, но в другую сторону. Выгибаюсь в спине, не вовнутрь, надрываю позвоночник, пытаюсь показаться гибче, красивее, приветливее телом, но отвратные струпья лжи царапают рассудок. Джунгли не в тропиках, или среда организма - подходящая атмосфера для разрастания тварей? Я убит, я мертв. А причина где? В том миге, где я глотая истерику маячил на пороге ванной комнаты в порванном белье, одной рукой защищая самое сокровенное, а другой притирая сердце загнанное обратно в грудную клетку. Я просил, хрипя, помогите, полной комнате, но люди спят при виде чужих страданий. Или ныряют в смех, стреляя глазками лукаво: бурная ночь? А я распят. Привинчен к ванной, вернут требовательной рукой. И без растяжки и смазки до основания раскаленный прут. Я распят, пронзен, я мертв, но стону. Зачем ты снова пришел? Забрать свою трепетную клетку на рубашке, что отсвечивая зависимостью грозит прожечь укором верхнюю полку моего шкафа? За осколками фарфоровой чашечки, которая, как мои колени все еще на ковре в липком коньяке? За синевой на мрачной цепи позвоночника, что теперь подчиняется тебе беспрекословно? Комната полна. И я наполнен. Спасения нет. Его никогда не будет. Распаленным воображением замораживаю отражение. Перекачиваю тело в сознание и наоборот. Ласка урожденного жнецом - последний штрих и щелчок затвора. Камера или пистолет? Раздвоение, растроение, шевеление…бегите, глупцы, моя душа не материя. Соприкоснетесь - рванет. Затянет. Сомкнет улыбку уст. Замкнут круг. Я заперт. Я пленник. Пленник..? Или доброволец? Уже не помню. Не знаю ни слов, ни действий. - Зачем ты здесь? А я зачем? Питаюсь трауром по неудавшимся чувствам. Пускай поют колокола предсмертно, мой всхлип растянут на века. Есть ли предел? Если да, то я рассек его сухожилия вдоль и поперек, прошелся по периметру и рухнул навзничь, в темноту, в тишину, за предел. - Ненавижу тебя. Шепот громче крика. Разветвленный ум принимает на себя тот самый никотин. Тебе идет ментоловый кент, а мне, как дублеру, как упавшая с другого набора деталь. Все равно курю и дышу распахнутым морозом. В комнате полнейший вихрь, а вдоль стен разросшаяся мразь. Мне все равно. Непривыкшее тело трясется от минусовой температуры. Мне все равно. Я не любил мороз. Мне все равно. Тушу окурок в поджавшихся рефлекторно пальцах и упираю в стеклопакет надумавшийся лоб. Мне все равно. - Снова придешь? Пока от меня ничего не останется. - Я никуда не уйду. Мне все равно. - Мне все равно. В пропахших гарью пальцах вялый подбородок. Мне все равно. В выбивающих дух объятиях ни капли тепла, лишь кожаная куртка змеиной чешуей скребёт оголенные плечи. Во рту чужой язык. Мне все равно. На моих ключицах за неделю заточения без видимого плена утонули все существующие галактики, ведь ты так любишь прикусывать выступающие все больше с каждым днем косточки. Мне все равно. Я нежен, как пломбир на солнце. Я не гранит, и никогда и не был, так почему на меня взваливают горные хребты ноши один за другим? Неожиданный звонок выбивает с курса проторенную колею дорожки от шеи по запястьям к паху. - Малыш, ты дома? Ненавижу тебя. Мне не все равно. - Сейчас! На рассыпанные по телу укусы - вздорную одежду, которая исчезает сразу, стоит тебе появиться на расстоянии протянутой руки. Забираю, смотри. В данный миг не ты главный. - Привет, мам, пап. Это мой надменный преследователь. - Это Чонгук. Чон Чонгук. Ты дышишь громко, я смеюсь. Распахиваю ставни, и на свободу. Прячу в рукава сгоревшие созвездия наряду с испещренными шрамами молочной кожей. - Он уже уходит.