Туман

Ренсо сидит на столе, упершись руками в столешницу между раздвинутыми ногами, и чуть заметно ухмыляется. Он старается быть бесстрастным, как подобает члену Гильдии наемников, но желание насмехаться слишком сильно, и губы его сами растягиваются в неровной улыбке, а в сощуренных оливковых глазах играют золотистые искорки. Я не спрашиваю, как он нашел меня, только вздыхаю, устало опуская мешок со снедью с рынка на выскобленный пол, и скрещиваю руки на груди. Делать вид, что был готов к его появлению и не удивлен, — единственное, что могу сейчас, ведь для Ренсо оказаться в один солнечный день в моей запертой комнате в Мирте — прекрасная возможность показать, как я никчемен и открыт перед шпионами Гильдии. Вот только зачем я им? — Какого демона ты здесь делаешь? Мельком обвожу комнату глазами — не изменилось ли чего, на месте ли мои вещи и тайник под гобеленом. Кровать смята. Валялся на ней, не снимая сапог? — Поучтивее! — Ренсо хмурит лоб. — Ты говоришь с мастером. Вот как! Дослужился, значит, бывший друг, пока я скитался в поисках себя. Он вальяжно откидывается назад, сбрасывая темную прядь со лба, и измеряет меня взглядом. Яркий солнечный луч ложится на лицо, скользит по впалой щетинистой щеке с царапиной от бритвы, по приоткрытым губам и твердому подбородку, горячей ладонью накрывает крепкую шею с крупным кадыком. Ренсо совсем не изменился. Он сглатывает, и я невольно повторяю. Под грудью скручивается узел, сминает внутренности. Сколько должно пройти лет, чтобы я выбросил его из сердца? Почему, когда я, казалось, отпустил, он появляется вновь? — Купец Бараллос нанял тебя отвезти подарок, верно? — словно отвечая на мой молчаливый вопрос, заговаривает Ренсо. Не стоит удивляться осведомленности мастера Гильдии, проникшего в твой дом без ключа, но я все же неприятно удивлен. — Допустим. Сажусь на кровать, ведь на спинку единственного стула сложены длинные ноги гостя. Ренсо всегда готов к службе, и даже в блистательной Мирте не меняет разношенных походных сапог и пыльного плаща наемника. Разглаживаю смятое одеяло, задержав на мгновение руку в изголовье. Здесь он ждал меня, прижимался щекой к подушке, может, дремал, усталый с дороги. Внутри вновь сжимается тоскливо. Близость Ренсо делает меня уязвимым, и потому каждое его слово бьет прямо в сердце. — Меня он нанял для того же, — он наконец слезает со стола и подходит ближе, смотрит сверху вниз. — Зачем? — выдыхаю изумленно. — Я и один справлюсь, я… Нечего добавить. Гнев раздувает мои легкие и с шумом вырывается из ноздрей. Ренсо доволен и уже не сдерживает улыбки. — Да, так он и сказал. Вот только Бараллос не доверяет тебе. Эльфенок дорог ему, а ты, по слухам, падок на мальчишек, — глаза его расширяются и вспыхивают золотом. Проклятье, это удар под дых. Нет смысла отрицать, что, уходя из Гильдии с дырою в сердце, я утешался в объятиях продажных юношей, вот только той дыры не залатал. — Это чушь! — я должен был сказать хоть что-то. — Что ты мелешь! Вскакиваю с кровати, едва не ударяя его головой в подбородок. Он слишком близко, но спустя миг отступает, спасая меня от порыва сгрести в охапку и хоть щекою потереться о его лицо. — Это сказал не я. Как бы то ни было, Бараллос нанял меня присматривать за вами, — должно быть, вид мой настолько раздавленный, что Ренсо делает милость и не усмехается. — Так что завтра мы отправляемся вдвоем, как раньше, — он приседает у мешка с рынка и приоткрывает пальцем. — Снедь в поход? Не отвечаю. Под ложечкой стынет. Как раньше, когда мы шли бок о бок, считая мили дорожной пыли, дрались спина к спине и спали под одним одеялом. Как раньше, пока однажды, прижавшись в тесной палатке, я не уперся в него твердым членом, а сердце мое не обезумело. Не в силах совладать с собой и переносить его близость, я сбежал из Гильдии, снискав славу предателя и труса. Пару лет я скитался и прятался, боясь расплаты за унесенные тайны, но скоро понял, что никого не интересую, достойный лишь презрения. Наемник-одиночка, лишенный протекции Гильдии и вынужденный браться за любую работу, чтобы не сдохнуть от голода, я осел в Мирте — большом городе на перекрестке морских путей и сухопутных. Я нанимался охранником за гроши в рабские караваны, куда шло самое отребье, способное лишь, как свора собак, загонять стадо в стойло, орудуя плетьми. Я терял навыки и стойкость вместе с уважением к себе и после походов отпаивал гордость вином, а одиночество залечивал шлюхами. И вот теперь, когда впервые за несколько лет мне подвернулось дело, достойное пусть беглого, но все же ученика Гильдии, появляется Ренсо и отнимает его у меня. — Отчего же купец, раз не доверяет мне, не нанял одного лишь мастера для сопровождения? — стараюсь говорить с желчью. — Этого и я не понимаю. И, как и ты, не слишком рад делить ответственность и вознаграждение. Но Гильдия отправила меня, и, в отличие от тебя, я не могу отказаться. Он выразительно смотрит на меня, но я не откажусь.

***

— Это не эльф, а юу́ни, — тихо говорит Ренсо и толкает меня локтем. — Я знаю. Разумеется. Я не туп и разузнал у купца о «подарке» побольше, чем залетный мастер. — У них дурная слава, — хмыкает он. Это я тоже знаю. — И теперь я понимаю, почему здесь я, — Ренсо, приподнимая бровь, окидывает меня таким взглядом, будто я уже бросаюсь на сидящего в клетке остроухого паренька. Что он понимает? Будь этот юуни лучшим любовником всего Восточного мира, мне плевать на его очарование, когда сам Ренсо дышит мне в ухо и касается плечом. Юуни поднимает взгляд — дерзкий, знающий себе цену, словно он сидит не в клетке, а на пиру по правую руку от хозяина или у стола с хозяйской рукой в кудрявых волосах. Идеальные рабы для утех, сладкие, как мед, острые, как перец, умелые с рождения, как старая шлюха, полвека отдавшая борделю. Но перед нами не простой раб — о высокородности юуни говорят переплетенные руны, набитые на его лбу черной краской. Я знаю, что в этих письменах имя клана, но не могу прочитать. Ренсо тоже. — Он кто-то вроде принца? — спрашивает он и подходит к клетке, установленной на телеге. Раб откидывается на решетку, потягиваясь, как кот, и медленно проводит томным взглядом синих глаз по его лицу, спускаясь на грудь. Пухлые губы юуни приоткрываются, но он тотчас поджимает их уязвленно, когда Ренсо хохочет: — На меня не действуют твои чары.

***

Лето вступило в права по всему Востоку. На третий день пути ветренный зной степей Дамритии сменяется прохладой прозрачных лесов Авелина, и «подарок», разморенный под солнцем в стальной клетке, оживляется. Он флиртует с Ренсо, на которого, без сомнения, положил глаз. И я его понимаю. Покачиваясь на козлах телеги, я смотрю на Ренсо не отрываясь. Как я был глуп, думая, что со временем моя преступная страсть притупится, но вот он рядом — и я схожу с ума. От улыбки, от загорелых плеч, с которых он скинул рубаху, подставляясь жаркому солнцу. От густых волос, собранных в хвост, что хлещет по широкой спине, подобно конскому. Хотел бы я зарыться в них на затылке и слизывать со смуглой шеи горячий запах. Кусать за ухо, давая волю дикой похоти, что зверем рвется изнутри. Внизу становится тяжко, жар приливает к мужской плоти, и она твердеет, мучая меня. Я прогибаюсь в затекшей от поездки пояснице и сильнее сжимаю поводья, не позволяя себе коснуться напрягшегося члена. И вздрагиваю, когда ладонь ложится мне на спину. Юуни протянул руку через прутья и что-то воркует, но я его не слушаю, еще в тумане мечтаний понимая, что совсем забылся и потерял всякую осторожность. Клетка слишком близко, раз раб касается меня, но что, если бы в руке его был нож? Что, если остроухий владеет магией, а мы так беспечны и открыты перед ним? Когда перед ночлегом я предлагаю Ренсо развести огонь подальше от телеги и не сводить с раба глаз, он смеется: — У этой клетки прутья толщиной в мой палец, — он поднимает палец и выразительно смотрит в глаза. — Ты испугался мальчишки для утех весом с барана? Или вновь взялся за свое? Меня словно окатывает ледяной водой — он помнит, хотя лучше бы забыл, о мучающем меня с детства ужасе перед колдовством и нечистой силой. Мой суеверный страх родился из сказок, которыми старалась угомонить меня, мальчишку, бабка и уберечь от заводей и чащ. Из шорохов, сменявших ее голос темными ночами, из плясок призрачных теней за окнами у самой кромки леса. Мой страх родился, когда, уйдя однажды за водой, пропала моя мать и не оставила ни тела, ни могилы, ни следа. Мой страх постыден для мужчины, для наемника, прошедшего огонь, и воду, и чужую кровь. Ведь магия давно покинула наш мир, оставив крошками былого пиршества лишь мрачных старух, заговаривающих чирьи за медяк, да россказни об эльфах, колдующих в лесах на Севере, куда нет входа никому. Но непреодолим. Ренсо помнит, как я подвел отряд, когда, покрывшись липким потом, оцепенел и не смог сделать шага через заброшенное кладбище после того, как в придорожном кабаке пьяница наплел про духов, берегущих покой гробниц. Я отыскал обходной путь, но пришел слишком поздно — обоз попал в засаду среди склепов. Двоих убили, Ренсо ранили и бросили, посчитав мертвым, забрали груз и лошадей. Не помню, как тащил его на спине через могильник, — ужас, колотящийся под ребрами, затмевал мне разум. Ренсо выжил, хоть и остался хромым. Может, он и простил меня, но слава труса навсегда встала между нами. Он презирал меня, должно быть, а я любил его все больше. Вот и теперь, он смотрит на меня с насмешкой, а я… Лучше бы нам никогда не встречаться. Я ворошу угли палкой и смотрю на искры, пляшущие над костром. В сердце стынет тоска. — Почему ты ушел из Гильдии, Гаспар? — тихий голос Ренсо прерывает безмолвие, наполненное треском хвороста и стрекотом цикад. Я набираю воздух, размышляя, какую ложь сказать, и застываю под взглядом его глаз, в ночи черных, как угольки: что в них, кроме отблесков огня? — Говорили, что ты струсил, — продолжает Ренсо и откидывается назад, упершись на руки. — Что жизнь наемника не для тебя. Но, вижу, ты не стал пекарем, а все так же топчешь дороги с мечом на поясе, — он усмехается и смотрит прямо в душу. — Я захотел свободы, — выбираю, наконец, ответ. На губах замирает невысказанное слово: «От тебя», от каждодневной муки любить и прятать чувства. — Обрел? — Ренсо с усилием подтягивает ногу и трет поврежденное колено. Все еще болит. — Дожди идут… — говорит он отрешенно, обводя глазами черное небо в просвете крон, и вдруг упирает в меня взгляд. — Я скучал по тебе. Рад, что судьба вновь свела нас. Киваю молча, а внутри рвет в лоскуты: от счастья и вины за то, что грязными мыслями оскверняю дружбу и предаю его, простившего, дающего мне шанс вернуться к прежнему, к чему возврата нет. Долго сижу у догорающего костра и смотрю, как робкое пламя доедает последние сучья. Ренсо заворачивается в одеяло и засыпает у огня. Отпущенные лошади фыркают на поляне, в телеге бряцает дверцей клетки раб. Но все смолкает, и ночная тишина накрывает лес. Последнее, что вижу перед сном, — как белесая вуаль облаков затягивает звезды, предвещая пасмурный день.

***

Мы входим в Эделин — негостеприимный край среди гор, где всегда стоит сырость и хмарь. С пригорка видно, что серая туча застряла между пологих вершин, запутавшись седыми космами в лесах, и поливает долину стеной дождя. Мы останавливаемся под деревьями на привал и ждем, когда вода в туче иссякнет, коротая время разговорами с игривым юуни. Забавно наблюдать его попытки очаровать конвоиров, нацеливая внимание то на одного, то на другого. Он умело играет словами, зная, как угодить и заинтриговать, и вот уже мы с Ренсо негласно соревнуемся за его кокетливый взгляд и лучезарную улыбку. Он чертовски хорош, и даже по-эльфьи заостренные уши с пучками щетины в тон его золотистым волосам на кончиках и татуировка на лбу не портят привлекательного лица и живого взгляда. Я ловлю себя на том, что слушаю его воркование с улыбкой, поддавшись чарам. — Как ты попал к купцу? — спрашивает Ренсо и бросает юуни яблоко, ловко угодив между прутьями. — Почему он посадил тебя в клетку, как бешеного? Что означают буквы на твоем лице? Как твое имя? — О, сколько вопросов! — юуни хохочет, показывая белые заостренные клычки. — Ты любопытен, мастер! Ренсо нравится ему, уж это точно. Ковыряю землю веточкой и усмехаюсь, исподлобья глядя, как мальчишка переползает на четвереньках к передней стенке клетки и с силой прижимается щекой к прутьям, будто пытаясь просочиться сквозь них, как бестелесный дух. Ренсо откидывается назад, упершись на локти, и говорит, покусывая травинку: — Ответишь хоть на один? — Меня зовут Тони. — Ложь! — Ренсо сплевывает травинку и отмахивается. — Купец сказал мне то же, но как твое настоящее имя? — Лучше тебе не знать, мастер, — тихо отвечает юуни, наградив Ренсо многозначительным взглядом. Мне неприятны их затянувшиеся игры, а когда Ренсо подходит к нему и трогает щетинки уха, просунув руку между прутьями, я вспыхиваю от бестолковой ревности и невольно проверяю ключи от клетки, лежащие в моем кармане. Отчего-то Бараллос поставил в походе главным меня и мне отдал ключи и сопроводительное письмо для ваалского вельможи, которому предназначается «подарок». А Ренсо будто бы и правда был нанят присматривать за нами. Однако сейчас мне кажется — присмотр нужен за ним самим: Ренсо не отходит от клетки, с довольной усмешкой глядя, как юуни, словно кот, трется о его ладонь щекой, томно прикрыв глаза. Я вскакиваю с места и приближаюсь, повинуясь злости. — Раз ты соврал, Тони, ответь тогда на еще один мой вопрос, — говорит Ренсо и с удивлением смотрит на мой порыв. Мальчишка отстраняется от его руки и отвечает, переводя взгляд с одного на другого: — Хорошо. Как я попал к купцу? Я был ребенком лет десяти по человеческим меркам. Рыбачил у ручья, когда меня выследили наемники с мечами, — он опускает взгляд на край ножен, свисающий из-под моего плаща. — Я был слишком мал, чтобы сопротивляться. — Откуда ты? — Не помню, — юуни пожимает плечами. — Не слишком мал, чтобы не помнить, — Ренсо щурится с сомнением. — Да и не так уж много мест, где всё еще встречают ваш народец. — Не так много, — Тони смотрит вдаль. — Раньше юуни жили по всему Востоку. Теперь же не осталось почти никого, лишь памятные камни повсюду… — он резко переводит взгляд на Ренсо, расширяя синие глаза, и вскидывает палец со смехом. — Это уже третий вопрос, мастер! — Хитрец, — Ренсо цокает и отходит от телеги, уперев руки в бока. — Дождь кончился, не пора ли двигаться, Гаспар? Что прикажешь? — спрашивает, не поворачиваясь. Он уязвлен тем, что письмо у меня, и всячески подчеркивает это. Смотрю в серое небо, столь плотное, что не отыскать и слабого отсвета солнца за облаками. Неясно, день или уже закат, сумрачно и тускло. — Идемте! Дождь может вновь пойти, успеть бы до укрытия. Мой голос не звучит уверенно. В Эделине я впервые, не знаю мест и поселений. В моем нагрудном кармане сложенная вчетверо карта, точность которой я подверг сомнению уже в одном дне пути от Мирты, когда тракт, на карте прямой стрелой ведущий на северо-запад, вдруг развернулся под ногами и петлей ушел на запад, пересекая реку по деревянному мосту. С тех пор мы следуем не фантазиям картографа, а наезженной колее дороги. Она заводит нас в тупик. Телега вязнет в размокшей от дождей земле, а дальше, в перелеске, тракт и вовсе уходит под зеркало воды, затопившей низину. Ренсо осторожно заводит коня в огромную лужу, но та слишком глубока, а дно — топкое, и они возвращаются к телеге. Вечереет — я так и не увидел солнца, но рядом с лесом стало темнее, и под сенью деревьев почти ничего не разглядеть. — Что делать? — Ренсо спрашивает меня, и даже без иронии. — Заночуем здесь, — оглядываюсь через плечо на блестящую в гаснущем свете дня жидкую грязь вокруг. — Местечко так себе, — он ежится, озябнув под сырым плащом. Юуни, закутанный в одеяло по самый нос, отчаянно кивает, будто его спрашивали. — А потом? — Подождем, когда дорога просохнет, и двинемся дальше, — я развожу руками небрежно, соскакиваю с телеги, сразу угодив в топкую жижу по щиколотку, и ругаюсь под нос. — Это Эделин, тут никогда не сохнет, — с усмешкой отвечает Ренсо и тоже спешивается, желая, очевидно, за компанию со мною промочить ноги. Он упирает руки в бока и тянет голову, оглядывая тонущие в вечерней дымке окрестности. А я не могу оторвать глаз от его прекрасной шеи, перевитой тугими мышцами с тонкой венкой под кожей. Привычно извлекаю из кармана карту, как всегда при затруднениях, но даже не открыв, передаю юуни в протянутую руку — знаю, что не найду на истертом листе бумаги нужного ответа. — Можно подняться выше, — вдруг оживляется Ренсо и указывает рукоятью плетки вправо, на травянистый склон, — и обойти подтопленный участок. Как видно, так делают нередко. Здесь накатана дорога. — Это место называется Колдовской лес, — вдруг вставляет юуни и тычет в карту. — О-о, — разочарованно тянет Ренсо, — Гаспар туда не пойдет. В его голосе слышу насмешку и фыркаю: — Чушь, — мне смешно, ведь вижу ясно, что место на карте, куда указывает раб своим холеным тонким пальцем, совсем не здесь. — Почему? — юуни хмурится и переводит взгляд на меня. — Неужто крепкие парни вроде вас, — он медленно осматривает меня с головы до ног, — боятся колдунов? — его голос насмешливо идет вверх. — Одно лишь это слово может напугать, — Ренсо хмыкает и тянет с телеги свой мешок, собираясь разбивать лагерь. Его укор ранит, но меж лопаток уже ползет знакомый холодок. Поверить не могу — мгновение назад я насмехался над лживой картой, теперь же от мысли, куда ведет едва заметная дорога, по коже пробегает дрожь. Я искоса смотрю, как колея петляет меж травы и теряется в ночном лесу. Молю богов, чтобы Ренсо не заметил каплю пота, стекающую по моему виску. Но ее смахивает юуни, просунув руку между нами, и смотрит сочувственно. Бросаю резко: — Вовсе нет! Это всего лишь слово, — и решаюсь: — Едем туда! Колдовства не существует — лишь байки об эльфах-магах, которые никто не может ни опровергнуть, ни подтвердить, ведь в их владения нет входа. Я убеждаю сам себя — пусть так. Лес выглядит таким же, как и раньше: все те же тонкие осины и кряжистые тополя, чьи светлокорые бугристые стволы выступают из сгустившейся тьмы, как полчища увитых саванами мертвецов. В груди колотится, стараюсь не смотреть вокруг, где в каждом пятном чернеющем кусте мне чудится барахтанье и шевеление. И вздрагиваю, когда Ренсо, ведущий лошадь рядом, касается моего плеча рукоятью плетки. — Бывало время, когда ты шаг боялся сделать в подобные места, — говорит он так тихо, что не разобрать тон, и в темноте совсем не вижу выражения лица. — Я был молод, — прекрасно понимаю, о чем он говорит. — С тех пор я изменился. Какая ложь. От страха трудно дышать, шею давит, а сердце яростно колотит в ребра кулаком. Над головой с шумом вспархивает крупная птица, и я зажимаю рот, чтобы не закричать. Ренсо замечает. — Ради кого ты изображаешь смельчака? Уж не ради ли одобрения остроухой шлюхи? Того не стоит, Гаспар, ведь сегодня от твоего решения никто не умрет. Его слова врезаются ножом мне в душу. Одобрение юуни? О том я и не думал, хотя, не спорю, прослыть трусом в его кругу, среди заказчиков — купцов и вельмож, — мне было бы некстати. Но Ренсо… Его сухой голос с упреком мне невыносим. — Я не боюсь, — дрожь не скрыть, страх сковывает горло. Я благодарен его милостивым словам: — Место и правда неприятное. Сгущается туман, и дороги не разглядеть. Быть может, остановимся? Но не могу признать поражения и настаиваю, вспотевшими ладонями стискивая поводья: — Пока не ночь, нам стоит продвигаться. В обход тракта путь дольше, а «подарок» следует доставить в срок. Когда становится совсем темно и лошади не могут идти, я нахожу поляну для ночлега. Ренсо прав: на землю ложится туман, и его влага холодными пальцами лезет за воротник. — Сыро. У меня есть палатка, — говорю как будто между прочим, а сам трепещу от мысли, что Ренсо, возможно, согласится разделить ее со мной. Он мне необходим. Как никогда, я растерян и одинок наедине с безумным страхом. И Ренсо соглашается, приносит одеяло и укладывается рядом. Он засыпает очень быстро, а я долго лежу неподвижно, чтобы не потревожить его сон, смотрю в плотную тьму под куполом палатки и слушаю мерное дыхание соседа и гулкий стук крови в собственных висках. С таким сердцебиением мне не уснуть, но завтра долгий путь. Чтобы унять тревогу, я двигаюсь чуть ближе, пока не упираюсь плечом в согнутую спину. Он одет и закутан в одеяло, но даже через несколько слоев ткани я ощущаю целительное тепло его тела. Под властью чувств я поворачиваюсь и осторожно кладу ладонь ему на плечо. Ренсо спит, ведь спит же? Прижимаюсь теснее, касаюсь грудью его спины. Меня начинает бить озноб, но уже не от страха. Демоны рвутся изнутри, жар наполняет тело. Стараюсь не дышать, чтобы судорожными вздохами не разбудить, но мне не удержать колотящегося сердца. Ренсо здесь, он весь в моих руках. Зарываю лицо в его распущенные волосы и, выдохнув в шею слишком жарко, запоздало закусываю губу, но сил терпеть больше нет. Я накрываю кожу легким поцелуем, едва касаясь, невесомо, а все мое естество требует впиваться, втягивать, покусывать и обладать. От этой муки мне жжет глаза и горячая влага течет по ресницам. Как я люблю его, как я хочу его! Вдруг слышу что-то. Снаружи, у палатки, возня и шепот. Я холодею изнутри и распускаю крепкие объятия. Прислушиваюсь: тишина. Лишь шорох крон и ветка, что царапает палатку. За пологом брезжит слабый свет. Чуть не подпрыгиваю, когда раздается отчетливое постукивание, будто топот нескольких маленьких ног, бегущих вокруг палатки, а дальше треск ветвей и снова шепот. У самой стенки мелькает низкая тень, качнув ткань. Мне не мерещится, и мороз проносится по коже. Забыв, как дышать, смотрю на спящего Ренсо и хватаю ножны в изголовье, хотя и чувствую — меч не поможет. Глубоко вдыхаю и отдергиваю полог резким движением. В начале лета светает рано и непроглядная тьма ночи уже отступает. Я выползаю из палатки и окунаюсь в густое молоко тумана, столь плотного, что кажется, его можно пить. Холодная влага облепляет кожу и заполняет легкие. Я не могу вздохнуть, глотаю воздух ртом, как рыба. Туман не движется, и полная тишина: ни шороха листа, ни треска сучьев, ни пения птиц. Вдруг за спиною раздается знакомый торопливый топот множества ножек. Бездумно бросаюсь на звук, бегу, не понимая, за шагами или от них. Нечто холодное и склизкое хватает мою босую ногу и дергает, оставляя на коже липкий след. Я падаю ничком, роняя меч. Лицо утопает в рыхлой прошлогодней листве, сырая почва с могильным запахом забивает нос. Ищу опору, чтобы встать, но руки вязнут, как в трясине. В груди клокочет паника, а по спине топочут маленькие ножки — от копчика к затылку. Я вскакиваю с криком, сбрасывая тварь с себя, и, обезумев, озираюсь. Вокруг один туман и черные глазницы сучковатых тополей. Недалеко журчит вода, перекатываясь на крупных валунах. Обычный звук, но отчего-то сердце стонет. По лбу струится пот, он ест глаза, стекает солью на иссушенные губы. Медленно иду на шум воды — знакомый, будто из воспоминаний. Из мглы тумана выступает ручей. На берегу спиной ко мне сидит женщина в крестьянском платье и полощет неестественно длинные волосы в мутно-белесой воде. Безумие, но по изгибу ее тела, по тонким пальцам, как струны перебирающим темные пряди, я узнаю давно потерянную мать. Ведомый наваждением, я делаю шаг к ней, ветка хрустит под ногой, и мать взмахивает руками, как раненая птица, и падает в ручей на спину. Я обмираю и зажмуриваюсь на миг — ее лицо и грудь под сгнившими лохмотьями платья раздуты, как у утопленника. На моих глазах рыхлая плоть сходит ломтями и падает в воду рядом с ней, обнажая череп. Их медленно несет вниз по течению, пока скелет в полуистлевшем облачении не скрывается в тумане. Это морок! Колдовской морок! Моя мать исчезла десятки лет назад в других краях, ей не оказаться здесь, в лесу Эделина, — даже нежитью! Хочу уйти, но ноги, скованные ужасом, отказываются повиноваться, и я оседаю на сырую почву. Надо вернуться в палатку, закрыть лицо одеялом и переждать, когда кошмар пройдет. Я сплю. Питаясь этой мыслью, пробираюсь через частокол осин, нахожу палатку и леденею: она обвалилась, и ветки, что поддерживали полог, сломаны — так, будто гигант ступил на это место исполинской каменной стопой. — Ренсо? — шепчу беззвучно и поднимаю край. Под пологом пусто, лишь скомканные одеяла. — Ренсо! — зову что есть мочи, оглядывая тонущий в молоке лес. — Лоренсо! Где ты, отзовись! Мне отвечает треск кустов. Я мчусь туда, не разбирая дороги, запинаясь и падая. Вдали между деревьями мелькает темная фигура, я узнаю хромую походку Ренсо. Опять зову, бегу к нему, и сердце заходится в груди. Он пропадает, вокруг лишь туман и снова тишина. На миг я замираю, прислушиваясь, и падаю от неожиданности назад, когда Ренсо выходит из-за корявого ствола. Еле сдерживаюсь, чтобы не заорать, — его лицо в крови, черные волосы налипли на щеку запекшимся комком. Под ними зияющая рана, меж рваных краев которой я вижу его движущиеся коренные зубы. Ренсо не может говорить, но указывает вялой рукой в сторону и следует собственному жесту, делая шаг в молоко. — Ренсо, постой! Он не слышит. По земле, покрытой бесцветною листвой, извитой полосой тянется густо-красный след. Бегу по нему, но Ренсо нет, нигде! Вижу его среди стволов, меняю направление, опять бегу, но не настигаю. Я так закружился, что не понимаю, где я. Вокруг деревья и проклятый клубящийся туман. — Гаспар! — слышу тревожный окрик Ренсо совсем в другой стороне. Мчу туда и вижу его корчащимся на земле. Нога почти отрезана, и из глубокой раны ритмичной струей бьет кровь. — Гаспар! Все мертвы! Где ты был? — его прежде отчетливый голос тает, словно растворяясь в воздухе, и сам Ренсо пропадает — я прибегаю в пустоту. — Гаспар! Опять слышу его, разворачиваюсь резко и упираюсь руками в ровный камень. Передо мною древний склеп, наполовину вросший в землю. Я озираюсь — кругом могилы, как на том кладбище, где ранили Ренсо. Делаю рывок в сторону и вновь натыкаюсь на каменную стену. Приземистые постройки из толстых плит обступают меня, будто сдавливая. Объятый ужасом, пячусь, запинаюсь о что-то и валюсь навзничь, локтем ударяя в склеп за спиной. Слышен скрежет трущегося о камень камня, и с полуоборота вижу, как медленно откатывается в сторону запирающая склеп могильная плита с замшелыми надписями. Отчаянно машу руками, пытаясь ухватиться за воздух, но падаю в черноту ведущего под землю хода. Последнее, что я слышу за миг до падения на глубокое дно гробницы, — истошный крик Ренсо: — Гаспар! Помоги мне! И дверь закрывается, оставляя меня в кромешной тьме. Пару минут не могу даже думать. Сижу на корточках, обхватив себя, и трясусь, как в припадке. Со временем глаза привыкают, и я замечаю тонкий луч света, пронзающий склеп. Хватаю его рукой, как спасительную нить, и карабкаюсь наверх, к плите, закрывшей выход. За спиной шебуршатся и дуют холодом, но не это важно сейчас — Ренсо звал на помощь. Ощупываю дверь, толкаю — камень не движется. Прислоняюсь глазом к отверстию и щурюсь от яркого света. Не сразу понимаю, что это замочная скважина, и узнаю ее причудливую форму. Рука сама тянется к карману, опережая замедленный разум. Трясущимися пальцами, позвякивая о замок, вставляю ключ — он входит, как родной. Два оборота, и каменная дверь падает наружу, впуская в затхлую гробницу свежесть и клубы тумана. Я рвусь вперед, роняя с лязгом ключ, и ору: — Лоренсо! Где ты? Мне кажется, вижу его вдали. Бегу туда, когда меня сшибает стремительно несущееся, подобное некрупной лани, существо. Я мельком оборачиваюсь вслед и тотчас о нем забываю, торопясь к Ренсо. Он появляется из толщи тумана внезапно и, прихрамывая, бежит ко мне, вытянув руки. На лице ни ран, ни крови, лишь россыпь мелких капелек росы. — Гаспар! Серые под бесцветным светом сумрачного утра глаза расширены с тревогой. — Ты цел? — он ищет взглядом, скользит по мне, часто дыша, затем проводит ладонью по моей щеке и, заведя за затылок, притягивает мою голову к своему плечу. Ренсо тяжело дышит, часто вздымая грудь, и шепчет жарко мне в висок: — Я искал тебя повсюду, звал! Обхватываю его и сжимаю крепко, уткнувшись носом в шею, в бьющуюся под кожей вену. Ренсо гладит мой затылок, перебирает волосы. — Что ты видел? Мою смерть? — спрашиваю и краем глаза смотрю на него, но вижу лишь дрожащие губы. — Неважно, — голос еще наполнен страхом. Ренсо отрывает меня от себя, взяв за плечи, и говорит: — Не пропадай больше. Я нехотя расцепляю крепкие объятия, скользя руками по его спине и задерживаясь на поясе штанов. Он смотрит мне в глаза не моргая и, кажется, перестает дышать, и мой вздох тоже замирает в легких. Вокруг светает, туман рассеивается, уступая место солнечному утру. И прежде, чем окончательно исчезнет колдовство, решаюсь и касаюсь приоткрытых губ поцелуем. Ренсо вздыхает рвано и сжимает мою щеку, притягивая ближе. Целует крепко, долго, трется носом и нехотя отстраняется, окидывая прояснившийся лес мутным, словно охмелевшим взглядом. — Смотри-ка, что за место… — роняет он ошеломленно и отпускает мою руку. Вокруг поляны в правильном порядке стоят каменные столбы выше человеческого роста, образуя круг шагов в пятьдесят величиной. Ренсо подходит к одному и проводит пальцами по выбитым на камне рунам. Луч восходящего солнца падает на надписи, и с изумлением я вижу те символы, что нанесены татуировкой на лоб «подарка» в моей телеге. Мы говорим одновременно: — А где юуни?! Бросаюсь к пустой клетке — дверца открыта, внутри лежит небрежно брошенный мной ключ. — Он заманил нас в круг родовой силы и обратил наши страхи против нас, — говорит Ренсо и прихрамывая подходит ближе. — Не зря у остроухих дурная слава. — Как же его теперь искать? — я развожу руками, устало приседая на телегу. — Пусть бежит, — неожиданно отвечает Ренсо, присаживаясь рядом. — Благодаря его видениям я понял, что боюсь потерять более всего, — он поворачивается с улыбкой, в глазах сияют золотые искорки, полные тепла. — Больше не пропадай.