Перерождение

Осознав, что в своем убежище, годами скрывавшем его от лишних глаз, он больше не один, Ватнир поднимается на ноги, оборачивается и пятится. Блеск клинка в тусклом свете единственной свечи — первое, что он видит. Второе — лицо, которое и лицом-то не назовешь. Дети Бераса — редкость на Земле, невиданная диковина на Мертвой Льдине. — Г-говорящий с Сумраком... Он запинается, кашель душит. Острие меча упирается ему в грудь, мерзлые камни колют спину. Говорящий с Сумраком задает вопросы, и в наклоне его причудливой головы Ватниру видится презрение с примесью любопытства. У него нет глаз — лицо по самые ноздри накрывает корка, гноящаяся и шелушащаяся. Покатый бугристый лоб венчают массивные загнутые рога. Он убирает меч только для того, чтобы принять ледорубы из дрожащих рук, и Ватнир почти не сомневается, что из убежища его не выпустят. Что его жизнь — одновременно знаменательная и жалкая — оборвется здесь. Но удара не следует, к лучшему или к худшему. Говорящий с Сумраком упрекает его во лжи раз, другой, на третий толкает так, что Ватнир путается в ногах, падает и барахтается в сугробе. Морозный ветер подхватывает чужой смех и возносит его на вершину айсберга, а после — роняет вниз и бросает к порогу Храма. Остальные — то ли друзья, то ли лишенные воли прихвостни — смотрят на Говорящего с осуждением, но молчат. Никто из них не решается подать руку. Никто из них не может помочь Ватниру. Стоит Говорящему с Сумраком резко обернуться, оказавшись с Ватниром лицом к лицу, как мир вокруг бледнеет, теряет даже те скудные краски, что у него остались. Дыхание застревает в груди комком, и Ватниру кажется, что в голову заползают змеи — через рот, нос, уши, отверстия шести глаз... Он не может сказать ни слова. Не может противиться силе сайфера, отдавшему Берас разум, а Эотасу — душу. Не может, хоть и пытается, оттолкнуть его, когда Говорящий с Сумраком валит его на шкуры и прижимает запястья к полу. Улыбка хищника лишает его уродливое лицо последних признаков человечности. Ватнир задыхается, молит не делать того, о чем ясно говорит вздутие на его штанах, но Говорящий с Сумарком вновь смеется, наклоняется и целует. Рога мешают откинуть голову, шея ноет, и Ватнир со стоном жмурится. Думает о том, чтобы укусить, и отбрасывает эту мысль с ужасом — Говорящий с Сумраком убьет его, болезненно и жестоко. Смерти Ватнир боится, пожалуй, больше, чем безумную пешку Бераса. За это слабое утешение он цепляется, когда Говорящий с Сумраком жадно вылизывает его безгубый рот и прикусывает язык, когда чужие сильные руки грубо избавляются от застежек шубы. Леденящий холод обжигает бледную кожу не хуже навязчивых поцелуев. Лопаются болячки и корки на незаживших ранах, кровь петляет по выступам ребер, смешанная с сукровицей и гноем. Ватнир все еще просит остановиться, сжимает его коленями и силится заглянуть в глаза — туда, где они могли бы быть. Но глаз нет — нет ни сострадания, ни жалости. Боль становится все сильнее. Ватнир тихо всхлипывает и поднимает взгляд к низкому серому потолку. За что Зимний Зверь так наказывает его? Или дело вовсе не в нем, а в Берасе?.. Чужая плоть вонзается в тело подобно огромному остро наточенному копью, и прежде, чем из груди вырывается даже не крик, а вой, Говорящий с Сумраком зажимает Ватниру рот. Тяжелая мозолистая рука давит, едва не ломая шею, и Ватнир дергается, скребет ногтями чужие плечи. Он еще никогда не испытывал такой боли. Еще никогда не чувствовал себя будто бы разорванным пополам. Говорящий с Сумраком наваливается сверху, неровно и хрипло дышит, его движения частные, резкие, и кажется, будто член влажно елозит по требухе. Кровь струится по животу и бедрам, собирается под спиной. Кровь со слюной пузырится между чужих пальцев, глотку сжимает спазмом, на языке кисло и отдает металлом. Кровь застилает глаза и растекается по лицу, мешается со слезами, пачкает белоснежный мех. Говорящий с Сумраком кусает Ватнира в шею, рычит, как зверь, далекий и чужеродный, и хрипло шепчет в самое ухо. Что именно, Ватнир уже не осознает. Чудо, что он не теряет сознание к тому моменту, как Говорящий с Сумраком, наконец, утоляет свой дикий голод. Чудо... и откровение. Храм встречает их ледяным дыханием Белой Пасти. Говорящий с Сумраком долго стоит и смотрит в разверзшуюся перед ним бездну, а затем складывает руки в молитвенном жесте и обращается к Зимнему Зверю с таким пылом, что позавидовали бы Вестники. Ватнир, прихрамывая, подходит к нему — и Говорящий с Сумраком хватает его за горло, чтобы подтянуть к себе и снова поцеловать. Ватнир уже не сопротивляется — есть вещи, которые он изменить не в силах. Есть вещи, что посланы испытать его. Наказать за неверие и обман, за слабость и жажду жизни — вырвать всю ересь с корнем и образовавшиеся лунки наполнить семенем. Их иссушающая близость позволила Ватниру понять чуть больше. И, когда Говорящий с Сумраком вкладывает в его руки горящую синим светом сферу, Ватнир послушно склоняет голову. Они так похожи, в каком-то смысле. Их души и лица искажены божественной волей, их судьбы — знамение, следы их шагов — гниющие язвы на теле мира, идущего на заклание. И, подобно целому миру, Говорящий с Сумраком, раскинув руки и запрокинув голову, ступает в Белую Пасть, и ледяные челюсти захлопываются за ним с треском, с воем несчетного числа сожранных Зверем душ. Прижимая к груди сферу, Ватнир вспоминает, что обещал ему Говорящий с Сумраком в момент искрящего единения, положившего начало святому мертворожденному союзу. Приговор миру, которому суждено замерзнуть. Эпитафию, что злые ветры высекут на его лице, когда оно превратится в лед. — Увидимся в Пустоте.