"Мы в аду, сиська"
Энджел любил стёб, любил дерзить, любил глумиться. Эта фраза используется как аргумент на протяжении всей загробной жизни. Не смотря на ситуацию в целом. В ней не может быть розовых щенячьих сопливых грез и радужной посыпки. Не может быть. Энджел уже давно это принял. "Мы в аду" - повторяет тот из ночи в ночь, словно в бреду. Бессонница выворачивает мозги наизнанку и трезвит рассудок. Противно и горько. Словно жуешь грейпфрут и давишься от его послевкусия. Хаска тоже тошнит. Но это чувство тошноты другое, чувствуется по-особенному противно. Не так, как чувствует Энджел. Его тошнит от надменной улыбки, из раза в раз припоминающая о его никчемности. Тошнит от дерьмового алкоголя, дешевого до такой степени, что просрочка и то кажется дороже. Тошнит от чувств, изо дня в день пытающихся всплыть наружу. Эта тошнота в какой-то момент проходит, отпускает, но лишь для того, чтобы ты сделал фантомный глоток чистого воздуха. А потом все вываливается наружу, вместе с пойлом и хреновой едой, что едой то назвать язык не поворачивается. - Блять - несдерживаемое шипение и болезненный стон. Горло горит, жжет, кишки выворачивает так, словно сейчас выйдут наружу вместе со всей гущей дряни. Противно и больно. Когти могут вдавливаться столь глубоко в поверхность стола, что порой невольно сравниваешь мебель с пластилиновой. Холод трезвит. Но вместе с телом трезвит и рассудок. А он бьет тревогу, звонко, громко, как церковный колокол. Но какой смысл бороться, когда прекрасно осознаешь концепцию сценария, написанного жестокой рукой божьего суда."Мы в аду"
Напоминание не служит чем-то противным, выводящим до скрипа зубов. Оно служит сигналом остановить мыслительный процесс и снова напиться с стельку до беспамятства. И это решение кажется как никогда правильным. До определенного момента Энджел выводит ключевое слово в этой фразе "ад". Глубочайшее низовье, где сжигает испепеляющий огонь. Тело скрючивает, словно в агонии. Ты не главный герой этой истории, не протагонист вовсе. Мир не крутится вокруг тебя. Это ты должен крутится вокруг мира, на шесте, под похабные возгласы и присвисты. До поры до времени ключевым словом являлся "ад". Почему же все так резко изменилось, и теперь значение данной фразы кажется не таким уж жестоким и колким? С какого именно момента вся интонация свелась к слову "мы"?"Мы в аду"
Теперь выходит не так рвано, не так горько, не так уж и плохо. Потому что знаешь, что несешь свое бремя не один. Потому что знаешь, что за твоей спиной кроется потайной проход, в котором ждет в скрытом укромном уголке такой же инвалид в загробной жизни. Такой же неудачник, как и ты.***
Множество подушек под боком не сравняться с греющим сердце мехом. Не сравняться с теплым дыханием, обжигающим ключицу. Запах виски и тлеющей сигареты. Табак и алкоголь. Привычный для такого места, как пропитанные серой улицы круга гордыни, духан. Он режет нос, глаза, всю слизистую. Но от кошачьего тела исходит тонкий аромат, нотка чего-то еще. Чего-то пряного. Когда-то, будучи живым и здоровым мальчишкой, Энтони с удовольствием упивался ароматом шарлотки. Яблочного пирога, обсыпанного корицей. Его мать готовила безупречно. До скучного простой рецепт: три яйца, стакан сахара, стакан муки и яблоки. Именно корица придавала пикантности. Ребенок лишь мог наблюдать за складной работой, за теплым взглядом матери и выверенными движениями, вызубренными с учетом опыта. Всегда шарлотка была покрыта тонким слоем хрустящей сахарной корочки из теста. Яблоки мягкие, тают во рту. Похожий запах был у меха Хаска. Родной и пропитанный любовью запах. Пропитанный детством и ностальгией по былому. По осени. По октябрю. Энджел и Хаск никогда не признают, что им, порой, снятся схожие сны. В грезах можно на время забыть обо всей той рутине, обо всех жизненных проблемах, обо всех границах. Разум позволяет вспомнить ясное голубое небо, еще не скошенную осеннюю сухую траву и яркое, едва отдаваемое теплом, солнце, совсем близкое к тому моменту, чтобы зайти за горизонт, но еще такое далекое до прекрасного заката. Людской мир был иным. Можно было позволить себе взять чужую руку в свою, сжать так сильно и трепетно, а потом поманить за собой. Можно было вдоволь смеяться, одаривать нежной улыбкой и говорить, говорить, говорить не смолкая. И эта лучезарность, эта живость, могла теперь повстречаться лишь во снах. Несбыточных грезах. Ведь ты уже умер. А за смертью, что столь удивительно, возвращаешься в тот самый век с крепостным правом, когда за валюту принимали души. Ведь ты в аду. Нет. Теперь не так. Мы в аду. От слова "мы", связующего звена в тянущемся мыслительном процессе, становится легче. Воспринимается по-новому, тяготы уходят на дальний план, оставляя легкую дымку в пустом разуме. Тепло, вкусно, мягко, чувственно. Можно было бы составить целый список из подобных слов, описывающих момент сопряжения двух тел. Умиротворенно и тихо. Сон начал накрывать пеленой….***
Яблочный пирог. Да, это, определенно та вещь, которую хочется на протяжении долгого промежутка времени. Хочется сделать все своими руками, попробовать что-то, помимо члена во рту. Вспомнить тот самый вкус детства и нырнуть обратно в тело юного мальца, который не знал бед и банальных взрослых проблем. Под покровительством взрослого человека, тебе создавали мирок, полный красок и счастья, без права на разочарование и боль. Остается лишь восхищаться своим слепым надеждам и поддаваться мечтам, дабы вернуться назад в тот разрушенный сокрушительной реальностью мир. Увы, это невозможно. Но возможно вспомнить, найти те осколки и попытаться собрать их воедино. И Энджел хочет попробовать. Попробовать испечь яблочный пирог по рецепту матери. - Что ты, блять, делаешь? - А по мне не видно? - завязанный на шее бант из бретелек от нежно розового фартука колыхнулся, стоило арахниду повернуть голову. Взгляд со скепсисом устремляется на потревожившего его покой, на сутулую спину и отвратную осанку, а потом на заспанные золотые глаза. Кошачьи золотые глаза, светящиеся в полумраке. Хаск стоит в проходе, пилит взглядом. Тяжелым взглядом. Но он смягчится, Энджел знает. - Не слишком рано для готовки? - мужчина преодолевает порог, выходит из дверного проема и смотрит. Смотрит прямо в душу, изучает, пытается понять, выведать то, что Энджел прячет. Но он чист, как никогда ранее. Чист лишь перед Хаском. Тот знает его, как облупленного. Знает все о его бессонных ночах, знает о его личине, знает обо всем. Пауку просто не за чем скрывать от него что-то столь простое - В четыре, мать его, утра? - Ммм…. - тянет он задумчиво, прислоняя венчик к подбородку. Капли теста брызнули на заляпанный фартук - Нет. Не думаю. Энджел знает, что Хаск слишком внимательный, слишком чуткий, слишком отзывчивый. Он мог делать такой вывод попросту потому, что грешник не спит в кровати, а заподозрил неладное и спустился за пауком на кухню. Возможно, тот просто учуял запах свежих яблок и корицы? А черт его знает…. Погружая форму с тестом в духовку, Энджел разрешает себе минутное ликование и усталый вздох. Облокачивается о гарнитур и развязывает бант на шее. - Не спится? - паук спрашивает так буднично, что подобный сценарий разговора входит в привычку. - С тобой то уснешь? - Энджел тихо фыркает и пихает Хаска в бок, однако, с задней мыслью. Паук по своей натуре не может оставить двойной смысл в стороне, поэтому и выдает насмешливое "Ха!", когда руки тянутся к грязной посуде. Энджел может сказать, что ему как никогда спокойно на душе. На проданной, замаранной душе лгуна. В мыслях всегда были противоречия, всегда было что-то, что останавливало, держало дистанцию и…. как там Чарли это называла? Ах, да. Личные границы. Их стоило соблюдать. Хочешь расположить человека к себе? Будь мил, относись к нему так же, как хочешь, чтобы относились к тебе. Это правило работало, к большому разочарованию, только со странными чудиками в отеле. За стенами этого здания о таком грех было подумать. - Кофе? - мягко предлагает Хаск, уже прекрасно зная ответ на вопрос. Грешник хоть и был сторонником алкоголя, но порой можно было ограничиться горькой жидкостью. Взбодрит не хуже, чем ледяная вода под утро. Энджел вяло кивает и всматривается в плывущие в своем ритме стрелки настенных часов. Рано. Пиздецки рано. Теперь картина проясняется, и Хаска можно понять. - Напомни, с каких пор ты играешь роль домохозяйки? - Если быть точным, то с… часов трех? - паук легко пожимает плечами и стаскивает цилиндр с растрепанной головы. Хаск на это никак не реагирует, смирившись с тем, что Энджел вряд ли в ближайший час точно, вернет ему шляпу. Арахнид лишь щелкает камерой, расплываясь в довольной улыбке. И ведь потом выложит в сеть, засранец. - Какого хрена ты так рано встал? - Хаск ставит сотейник на плиту и заваривает такой необходимый напиток для обоих. Брови выгибаются дугой, непонимание напоминает Энджелу об обязанности объясниться. - Бессонница - краткое объяснение тому, что сейчас перед собой видит грешник. Не выспавшееся лицо без макияжа и время от времени щелкающий позвоночник. - Снова? - в ответ Хаск получает лишь сдавленное мычание. Как часто у Энджела бывают бессонные ночи? Хаск может дать точный ответ. Не раз приходилось сталкиваться с подобным, учитывая любовь паука поспать в одной кровати. Черт за хвост Хаска потянул соглашаться. Но, на удивление, с арахнидом было спокойно. Он перестал давить из себя образ надменной шлюхи и оставил лишь приятного парня, с которым грешник готов был общаться хоть всю ночь напролет. Духовка весело дзинькает и Энджел, победно улыбаясь и радуясь чему-то так несвойственно открыто и правильно, тянется за пирогом, осторожно вынимая горячую выпечку. В нос ударил тот самый запах. Пряный, дурманящий. И свежезаваренный кофе лишь гармонирует с нотками яблок и корицы. Хаск разливает получившийся напиток по кружкам и садиться за небольшой столик, передав одну из них Энджелу. Нож врезается в тесто и легким движением скользит по поверхности. Кусочки оказываются на тарелках и Энджел выжидающе смотрит. Смотрит на Хаска с немым вопросом. Возьмет ли тот его стряпню, не побоявшись отравиться? И тот берет, соглашаясь на авантюру. Отламывает кусочек с характерным хрустом корочки и кладет в рот. Паук делает тоже самое, медленно пережевывая получившийся пирог. Перед глазами рябит тот самый день. Октябрь. Заходящее солнце греет кожу, пробиваясь из-под красных, оранжевых, золотых осенних листьев. Охра расплескалась на каждой веточке деревьев. Аромат какао так и бьет в нос, к губам юноша подносит кружку и отпивает содержимое. До плеч сзади невесомо касается мать и улыбается. - Энтони…. Так безнадежно нежно и так тепло. Глаза согревают и успокаивают, мальчишка просто не в силах сдержать собственной улыбки. За окном щебечут птицы, готовые покинуть город и улететь на юг, в теплые края. Родной голос убаюкивает, почти что усыпляет. Так хорошо, и одновременно грустно от осознания того, что это уже не вернуть. Что все это - пустые воспоминания, бьющие больнее, чем самый острый кинжал. Из дремы выводит Хаск, трясет за плечи, пытается взывать к здравому рассудку. Энджелу приходится сморгнуть поступившие слезы, что уже несколько минут нескончаемым потоком текут по щекам. - Энтони! - все же паук услышал зов, и удивлении распахивает глаза, когда замечает исказившееся в беспокойстве и испуге лицо грешника. Рвано выдохнув, Хаск садиться на место, все еще не выпуская плечи Даста из едва ощутимой хватки - что, блять, с тобой не так сегодня? - Извини… - Энджел и сам дать ответ на этот вопрос не в силах. Возможно, тот просто слишком много думает. Возможно, слишком много воспоминаний нахлынуло на бренную головушку. Возможно, тот не рассчитал своих сил и не выспался, а теперь от этого организм дает сбои. Возможно, смог частично вспомнить, что такое любовь. Или, возможно…. - Просто я вспомнил октябрь