Расскажи мне, сестрица, что тебе снится

Расскажи мне, сестрица, что тебе снится Там, за облачным лесом, за черной водой. Были вольные птицы, мы вольные птицы, Но кровная связь обернулась бедой... Вайолет — Вольные птицы

Они — гордость отца: изящные, смертоносные. Похожие как две капли воды. Когда они сидят по обе стороны от него, одинаково накрашенные, с одинаково убранными волосами, даже он не всегда может сказать, кто есть кто. Если бы не одежда. Одна из них не появляется на людях иначе, как в черном кимоно. Другая — в белом. (Пару раз она подбивала сестру поменяться кимоно, и никто ничего не заметил. Удивительно, до чего люди невнимательны.) Но в бою их не спутает никто. Размеренный танец нунчаков и стремительный полет куная, спокойная грация и яростный рывок. Обе они стали настоящими мастерами избранного вида оружия, обе достойны наследовать своему отцу, великому главе клана. («Если он выберет тебя, — сказала сестра, — я тебя поддержу». «Если он выберет не меня, то будет идиотом, — фыркнула она, а потом, глядя в спокойное лицо сестры, прибавила: — Да брось ты. Он не откажется ни от тебя, ни от меня. Хорошие бойцы всегда в цене».) — ...и поэтому та, что победит в этом бою, и станет моей наследницей. Они смотрят друг на друга, не веря своим ушам. Черное и белое, нунчаки и кунай. Куроки и Широизу. Всегда вместе, идеальные отражения друг друга, всегда готовые покарать врагов клана. Что они сделали отцу, что он назначил врагами их обеих? Именно так — ведь та, что умрет от руки сестры, заберет с собой их общую душу. Что останется убийце? Лучше бы он просто приказал убить их обеих. — Если вы сейчас же не начнете, — ровный голос отца криком звенит в оглушающей тишине, — я прикажу пристрелить обеих и выкинуть трупы на свалку. В нашем клане не место трусам. Ах, если бы можно было метнуть кунай в него. Она оборачивается к сестре, но на невозмутимом лице той, как всегда, ничего нельзя прочесть: эту науку она освоила превосходно. И все-таки ей кажется, что губы сестры на мгновение вздрагивают, будто та хочет сказать: «Прости». Или ласково: «Ничего». Или холодно: «Прощай». А потом сестра делает шаг вперед, и мир исчезает в вихре клинков. Они обе превосходные мастера, но это не обычный бой. Привычный азарт захлестывает ее пополам с жгучей обидой, злостью — на себя ли, на сестру или на отца — и болью от предательства. Сестра дерется с холодной головой, просчитывая каждое движение. Будь она не так захвачена своими чувствами, то заметила бы, что сестра уже несколько раз могла сбить ее с ног или выбить кунай, но в последнее мгновение медлила, не доводила движение до конца, отступала. Но она не видит. В глазах у нее красная муть, в ушах звенит. Эмоции всегда были ее стихией; она полагалась на них — и выигрывала. Она брала не тактическим расчетом, как сестра, а стремительностью натиска, непредсказуемостью и банальной яростью: сестра приводила понимающих в трепет отточенностью своей техники, она — вселяла ужас во всех без разбору. И она была быстрей. Всегда. И потому не успела остановиться. — ...моя дочь, унаследует клан. Много позже, проигрывая в памяти тот день, она будет силиться вспомнить, чье же имя произнес отец, кого назвал победителем. Какого цвета были одежды упавшей. (Впрочем, что это ей даст? Пару раз они менялись кимоно, и никто ничего не заметил...) Но все, что она может вспомнить — это затянувшую мир алую муть. Кровь на руках. И покровительственную улыбку отца. Он не доживает до утра. Первым делом она вырезает ему язык. Впрочем, это уже все равно — никто не прибежит на крик. И все-таки она не хочет рисковать. Работы предстоит много. Когда она заканчивает, уже нельзя сказать, какого цвета ее одежды — они побурели от крови. Но в глазах проясняется. И, глядя в зеркало над полной мутной воды раковиной, она видит в отражении лицо сестры. Та смотрит на нее строго и печально, как бы говоря: «Что ты наделала?» — Я отомстила, — отвечает она. Враги отца тоже решают отомстить. На клан наседают сразу с нескольких сторон. Она сама четырежды оказывается на волосок от смерти. Но прежний боевой кураж, в последний раз испытанный ею в спальне отца (хотя это нельзя было назвать боем — скорее медленной казнью), так и не возвращается. Она механически отбивается, механически убивает и не чувствует ни радости, ни злости. Когда-то они с сестрой защищали честь семьи по приказу отца. Но теперь у нее не осталось ни сестры, ни отца, ни желания защищать кого бы то ни было. Бездушные ублюдки, глядевшие, как родная сестра убивает сестру по приказу безумного старика, заслуживают сдохнуть самой позорной смертью. Она обрезает волосы, надевает неприметное черное кимоно и покупает билет на первый же корабль на материк. — Слухи не врут, — заключает Ян, когда они наконец расходятся, тяжело дыша. На щеке у него — царапина от ее клинка; ее левое предплечье, принявшее на себя удар, еще болит. Она давно не встречала такого противника. Как, похоже, и он. — Мои услуги стоят дорого. — Я предложу тебе больше, чем ты можешь себе представить. Она презрительно фыркает: — И ты туда же. — Я не о деньгах. Ты когда-нибудь слышала о Хранителях? В конце концов она соглашается примкнуть к нему: отчасти из желания посмотреть на камни, дающие власть над стихиями (скупым обмолвкам госпожи Цзиньфэн она верит больше, чем увещеваниям Яна), отчасти — чтобы увидеть, что он будет делать, когда убьет своего ненавистного учителя. Она до сих пор иногда видит в зеркале сестру, молча глядящую на нее, и почему-то чувствует себя виноватой — хотя и знает, что сделала все правильно. Может, ей действительно нужно было последовать за сестрой. Может, это она должна была погибнуть. — Я открою лечебницу, — говорит Ян. Дождь стучит по крышам, смывает кровь, открывая белые лица и невидящие глаза тех, что остались лежать наверху, в школе его бывшего учителя. А пятеро убийц сидят в какой-то дешевой забегаловке, как воры, делящие добычу, и глядят на бесценные сокровища, дарующие власть над миром. — Надоело убивать? — Собственный голос кажется ей хриплым и резким, как вороний грай. Ян смотрит на нее. Там, наверху, он без колебаний приказал перерезать горло ребенку. Но в его глазах она не видит ни ярости, ни мстительного торжества. Они черны и пусты. Она узнает этот взгляд. — Я не хочу видеть, как кто-то еще решается на такое, — отвечает он и переводит взгляд на свой камень. Может быть, это игра света, может, обман зрения — но на мгновение в его глазах что-то вспыхивает. Она болезненно морщится. Госпожа Цзиньфэн фыркает и движением плеча отбрасывает назад косу. Она держит свой камень бережно, как величайшее сокровище. Камень Шона праздно лежит у него на ладони, пока он закуривает, но она успела достаточно его изучить и знает: попытаться отнять у него камень сейчас — верная смерть. С этими двумя все было понятно с самого начала. Она переводит взгляд на Фаджара, сгорбившегося в углу. Тот поглаживает свой камень, не замечая ничего вокруг. Когда-то ей казалось, что у них есть что-то общее, что из всей пятерки только Фаджар, живущий в своем особом мире, способен по-настоящему понять ее. Но это было до того, как он перерезал горло ребенку. — А ты, Куроки? — мягко спрашивает Ян. Похоже, он наблюдал за ней и понял, о чем она думает. Она смотрит на свой собственный камень, лежащий на столе перед ней. Вода. Очищение от крови, боли, усталости, грехов. Кажется, она так и не смогла по-настоящему смыть с рук кровь сестры и отца. Поможет ли ей чужеземное волшебство? — Ты тоже кого-то потеряла? Она вздрагивает: вопрос застает ее врасплох. Прежде ей казалось, что Яну ни до чего нет дела, кроме горя и мести, мести и горя; но сейчас, под его внимательным, изучающим и совершенно не осуждающим взглядом, она вдруг понимает, что все это время он точно так же присматривался к ней, как она — к нему. Может, из него и правда выйдет неплохой целитель. — Можешь не отвечать, если не хочешь. Нам всем есть что скрывать. Но ты ведь не просто так приехала сюда из Японии. И если ты хочешь вернуться... может быть, камень придаст тебе сил сделать это. Она думает об их опустевшей комнате, о залитой кровью спальне отца, о пропущенных звонках на брошенном телефоне. Без нее, без отца и без сестры клан некому было удержать, некому спасти. Тогда ей было все равно. Сейчас... — Я не хочу возвращаться. Мне... — «некуда возвращаться», — она не договаривает и молча смотрит в стол, сжимая губы. На грязную клеенку рядом с мягко светящимся камнем что-то капает. — Ничего страшного. Тогда оставайся здесь. Раньше ты убивала за деньги, но теперь тебе не нужно этого делать, если ты не хочешь. — Мне всегда пригодятся новые ученики, — подает голос Шон. — Ведь ты о чем-то мечтала? Чего-то хотела? У тебя была какая-то цель? Раковина, полная бурой воды, и голос сестры: «Что ты наделала?» Ей никогда от этого не отмыться. Злость, страх, отчаяние, боль... они навсегда останутся с ней. — Не дави на нее, — сухо говорит госпожа Цзиньфэн. — Куроки, тебе не обязательно решать прямо сейчас. Можешь пожить у меня. Я не буду тебя ни о чем спрашивать. Знаешь... есть много способов говорить о том, что тебя волнует. Не обязательно словами. Фаджар поднимает глаза и криво улыбается, встретившись с ней взглядом. Она сжимает губы. — Спасибо. Я... я подумаю. Первый росчерк черного по белому всегда самый страшный. Но дальше легче. Линии складываются в силуэт. Стройная черноволосая фигура в белом кимоно, задумавшись, стоит у стола. Ее веки полуопущены; зрителю не видно ее глаз. Куроки — Широизу — художница откладывает кисть и, глубоко вздохнув, смотрит в лицо своей сестре. И видит, как та улыбается.