23.03.24
–
23 марта 2024 г. в 23:43
Пирамида Маслоу: нижайшее, животное в основе и драгоценное на вершине. Детские пирамидки: кричаще красный деревянный бублик сверху, такой маленький, что помещается в ладошку, и фиолетовый бублик побольше снизу. Фиолетовый как свежие гематомы на белой коже. Кто-то из них скрывал увечия косметикой, поэтому Харин редко приходилось их видеть, но Джиын никогда.
И, несмотря на то, что оставлять следы — нарушение правил, Харин не хотелось наказывать Ким Даён за вопиющую тупость. Джиын шёл фиолетовый — синяки, красный — кровоподтёки и ожоги, розовый — свежие шрамы. Не шла ей наивность и бесхребетность, из которой Джиын всё никак не хотела вырастать, сколько бы её не пинали, словно последнюю псину.
Харин годами пыталась понять, почему нуждается во внимании кого-то столь жалкого. И не смогла. Это раздражало до следов от ногтей на ладонях и вечного опиоидного опьянения. Джиын всё отказывалась понимать, за что её бьют, как натуральная псина, смотрящая в глаза хозяину в недоумении, не замечая наложенную ей же кучу.
— Джиын, — голос срывается. Харин затягивается, оттесняя жертву в угол. Никотин немного успокаивает распалённое злобой сердце, дым заполняет голову, выгоняя все ненужные мысли. Остаётся лишь ключевое, то, что всегда присутствует на фоне, подстраивая по себя. — Джиын, ты что, боишься?
Даён здорово отделала её в последний раз: под правым глазом расцвёл синяк, размашистая царапина на скуле. Джиын выглядит так, будто не спала неделями, болезненно, с красными глазами и почти мертвецки бледной кожей, и Харин нравится видеть её такой. Хочется доломать, заставить глаза покраснеть ещё больше от слёз, а щёки — от стыда.
— Харин.
Джиын шепчет одними губами, будто это имя обжигает. Она переводит взгляд с тлеющей сигареты в изящных пальцах на лицо, столько же острое, сколь и прекрасное. Джиын, к своему же стыду, нравилось наблюдать за Харин на сцене, изящной, нежной, какой Джиын может увидеть её только там, в отдалении. С каждым шагом, который Харин делала навстречу, её глаза теряли невинное выражение, наполняясь чем-то глубоким и невыносимо личным.
Столешница впивается в бёдра, и Джиын опирается руками на стол, но Харин продолжает приближаться. Джиын уже знает, что произойдёт, но приходит в себя только тогда, когда Харин хватает её запястье, прижимая ладонь к столешнице. Джиын дёргается, охает, но Харин сосредоточена на её костяшках, покоцаных от частых падений. Кожа шипит и плавится.
Джиын бы никогда не смогла объяснить эту боль кому-то, кто не испытывал её. Когда кожа расходится от жара, проникающего глубоко в плоть, расходящегося по телу вспышкой агонической дрожи. Всего на секунду.
— Не произноси моё имя таким тоном, — шепчет она, прижимаясь щекой к щеке, и вжимает окурок ещё глубже в плоть, кажется, касаясь кости, — будто я истязаю тебя.
Джиын дрожит. Ей правда страшно. Харин представляется ей какой-то нерушимой истиной, карателем, приходящим лишь за невиновными. Харин хрупка, её руки не знают драки или тяжкого труда, кожа не знает шрамов, но сознание — знает жестокость. Джиын бы не составило труда оттолкнуть её, ударить, даже удерживать, крича ей в лицо, как сильно ненавидит, но Джиын не может и пошевелиться, позволяя управлять собой как шарнирной куклой.
Харин отбрасывает окурок в сторону и заключает лицо Джиын в свои ладони, обманчиво нежные. Закатное солнце гладит её чистое лицо с материнской нежностью, будто сам мир возносит эту девушку над такими, как Джиын. Обычными. Жалкими. Джиын чувствует, как её глаза наполняются слезами. Спасения нет, никто не придёт.
— Помни, Джиын, ты не жертва, ты героиня, — мягкие губы касаются щеки прямо под синяком, — спасаешь свою любимую Сучжи.
Джиын жмурится от стыда и чувствует, что Харин отстранилась.
Хлоп!
Чтобы не упасть, приходится до боли вцепиться в столешницу за спиной. Щека горит от хлёсткого удара, и, смотря на Харин, Джиын с ужасом понимает, что та преобразилась. Тяжело задышала от гнева, сжала кулаки, а это значит лишь одно — Джиын перешла черту. Чем? Знает лишь сама Харин. Прекрасная и ужасная вездесущая Пэк Харин. Джиын не может сопротивляться. Взгляд парализует, словно змеиный яд.
В десяти метрах вниз люди. Учителя, задержавшиеся после занятий, затерявшиеся ученицы, но Джиын чувствует себя в бесконечной тюрьме.
— Сядь.
Приказывает она. Джиын садится. Над столом торчат острые колени в фиолетовых гематомах.
— Почему тебе так нравится Сучжи? Что с ней?
Спрашивает она. Нежные руки балерины жгут голую кожу бёдер, голос патокой льётся в уши. Это обман. Уже через доли секунды пальцы сжимаются, сминая плоть, впиваясь ногтями в кожу. Её волосы блестят в закатном свете и пахнут дорогим парфюмом, чем-то цветочно-пряным.
— Я задала вопрос.
— Не трогай Сучжи, — умоляет Джиын, ища опору в хрупких плечах. Свежая рана ноет.
Харин смеётся перезвоном колокольчиков, целует всё ещё горящую от удара щёку, ползёт руками под складки юбки, вызывая у Джиын первобытный ужас.
— Ты помнишь условия.
Смирение. Послушание. Принадлежность.
Джиын целует её, не зная, попадёт ли в точку. Иногда Харин испытывала такое отвращение, что не хотела даже прикасаться, используя нижние классы, чтобы причинить Джиын боль, а в другие разы выбирала более изощрённый путь причинения страданий. Джиын привыкла к боли от физических повреждений, но то чувство, что охватывало её от добровольного вступления в связь с Харин, — другое.
Это что-то личное, интимное, будто Харин зашла так далеко, что отобрала у Джиын право на себя саму.
Харин не кусается, её губы нежны и аккуратны, обхаживая Джиын самым что ни на есть джентльменским способом. Она знает, как причинить боль — заставить Джиын поверить, что она тут добровольно.
Харин любит яркие цвета. Поднимая юбку Джиын, она находит новые синяки, жёлтые, почти сошедшие, отлаживает края, давит, надеясь услышать болезненное шипение, но Джиын не даёт ей такой награды. Её глаза такие блестящие, тёмные, плачущие, будят в Харин что-то настолько монструозное, что даже её зловещая натура отторгает это. Харин наклоняется к шее, убирая волосы со своего пути, вцепляется в кожу зубами и наконец слышит всхлип.
Боль — наверное, самое часто испытываемое Джиын чувство, и Харин хочет заполнить ей каждый угол этого тела.
Крупные слёзы беззвучно падают с ресниц на бледные щёки, чёлка липнет ко лбу, и Харин не может оторвать взгляд. Джиын тяжело контролировать себя: её пальцы сжимают плечи Харин чуть сильнее, чем она может себе позволить, всхлипы застревают в горле рыбьей костью. Она красива, уродливо красива, Харин ненавидит её за то, что даже тут Джиын осталась сидеть на двух стульях.
Насилие — это искусство. Такие дебилы, как Даён, не умеют балансировать над пропастью, но у Харин с этим проблем нет. Она знает, что такое изнасилование, избиение и убийство, и хорошо представляет, как сыграть на пограничных понятиях.
Харин не позволяет себе лишнего, лишь гладит, сжимает и целует, лаская плоть, пока Джиын не поддается ей. Снова целует, самоотверженно отдаваясь, играя на дрожащих мышцах и сбитом дыхании.
И Джиын плачет горче, чем прежде, поддаваясь ей навстречу. Утыкается носом за ухом, вдыхая знакомый пряный запах. Харин довольна. Джиын держит себя в руках, но Харин руками чувствует, как дрожат её бёдра в предоргазменных судорогах. Ведь Джиын — женщина, как и Харин — правильно приласкать её легко и приятно. Харин любит всё, что даётся ей легко. Жаль, что любовь Джиын получить куда сложнее.
Я буду преследовать тебя на земле до самой смерти и отправлюсь за тобой в ад.