ДурьПьяньСон

      Я и не говорил, что он святой. Ангельская пыль у носа ещё никогда на это не намекала. Впрочем в моих ноздрях зачастую проживал этот же порошок, только в более мизерных порциях.       Он был одурелый, больной по всем признакам. Кажется, в нем срослись все диагнозы, известные и безызвестные науке. И там уже хуй разберёшь, живое ли он существо вообще, однако корчится от боли реалистично.       О нём я знал всю жизнь, он дразнил меня на детской площадке, обзывал и тыкал пальцем, а потом в каком-то диком приступе захватывал горсть песка своей детской ладонью и, широко разинув рот, оголяя мелкие кривые клыки, сыпал на язык. Тот мерзкий хруст песчинок я помню до сих пор. Его лицо кривилось до боли жутко, будто это произошло не по его воле. Казалось, что он жуёт стекло, раскусывая, ломал зубы и кромсал собственную плоть. Я боялся увидеть, как начнёт струится кровь из плотно закрытых губ, постепенно скапливаясь на подбородке. Но он смотрел только на меня, не смея отвести взгляд, устраивая зрелище, от которого оторваться я не мог тоже. Его глаза становились злее, словно стекло в мгновение поменялось на чьи-то кости. Мои, вероятно. Он улыбнулся, на зубах красовались мелкие прилипшие камушки и ещё какой-то мусор, захваченный вместе с песком. Понял я, что чувак реально конченный, когда всю эту смесь он проглотил, словно любимое яство. В моменте мне показалось ощущение чужой сухости и мерзкого шебуршания песчинок по горлу. Его лицо скривилось вновь, но на этот раз малец сблювал всё содержимое почти рядом со мной. Мама вечером сказала, что зовут этого героя Ильёй. Ночью мне приснился кошмар.       Сейчас вместо песка он выжирает алкоголь, но скрепит он по его гортани также, как и те песчинки далеко не пляжного сезона. Он не верит в бога, но говорит о нём чаще, чем о собственной жизни. Я видел его в школе на переменах, наблюдал за ним в столовой. Сколько бы Илья ни ел, что бы Илья ни ел, он всегда был до костлявого худой, слабый, а под вечно сумасшедшими глазами красовались чернушные синяки. В старших классах мы заметно сблизились, но его присутствие в моей жизни не пошло мне на пользу.       Уже какие годы я не вылезаю из его квартиры, и иногда, когда отходняк всë-таки достигает моих мозгов, я ловлю мысли, что давно перестал ощущать себя личностью. Периодически мне приходится ждать его в коридоре, трястись, задыхаясь, как псине. Ныть у двери и ждать хозяина с пакетиком далеко не шуршащего лакомства. Сейчас мне даже думать больно, как я здесь оказался. Не в его квартире, а в этом дерьме. Уже какие годы.       Он любил меня искренне. Так, как умеет только он, и так, как никто никогда. У него на это своё виденье. Илья не целуется: распитие моей крови для него есть интим. С ним я заживо иссох. Он меня уничтожил. За все эти ебаные годы я стал его животинкой. Как ебучий эксперимент. Боже, блять, он же ставил на мне опыты, когда, пялясь на судорожный передоз и вслушиваясь в истошные завывания, пихал в меня те опиумные свечи вместо вызова скорой. И это не стыд во мне даже — последние кусочки разума, что это ненормальная хуйня. Той ночью я потерял сознание, проснулся с температурой под сорок. а он был уверен, что игрушка сломалась.       С ним я вырос рано, хотя он был и младше меня. У Ильи что шрамы на запястьях, что дырки на венах равны вселенной. В мои планы не входило смотреть на него снисходительно больше, с трепетом, нежели раньше. Я не готов умирать с ним неясно где, будто бы это не любовь, а привязанность, но к чему. Героин, смесь текилы и крови, грязная постель. Амфетамин, голод, рвота, день за днём, за годом — год. И я уже не чувствую его рук, не слышу его дыхание у шеи. Только скрип песчинок и сухость во рту. Утром он проснётся рано, поставит чайник, вытрет рукавом кровь с носа и вернётся ко мне на матрас, под складками хранящий порошок, напрочь забыв о включённой плите. И он, сука, будет жить и жрать, нюхать и пихать в себя песчинки, и либо мы два ебанутых в край наркомана-подростка, либо он действительно святой.