***
… Сначала просто прикрыл ею телевизор,
Но через пару часов разглядел —
Как красива, будто в одной из моих мечт о красивой женщине.
Она распечатана чуть больше, чем один к одному.
Я дрочу, глядя ей в глаза. Целую ее.
Говорю «привет», когда возвращаюсь домой.
Chonyatsky — «Снова май».
***
Тихий свет комнаты и лёгкая белая пыль, летающая в воздухе прожжённой насквозь бычком квартиры. Блеклые туманные стены, тёмный до омерзения пол с закосом под натуральное дерево. В стыках позабытое прошлое предыдущих мудрых жильцов: жирные жёлтые прорези, нарасхват тараканам разбросанная мучная вуаль и макаронные всполохи вперемешку с пылью. Картонная мебель. Кукольные узоры цвета детской неожиданности, раскиданные по периметру его сумрачной жилплощади. У него между пальцев тлеет сигарета Кэмел. Мокротная упаковка и горький, едва сладковатый привкус застоявшихся в носоглотке остатков весенней простуды из-за холодных дождей: гнойник расцветает по марту вместе с первоцветами, стреляют зёрна тонзиллита. Ожидание внезапного уюта всем своим естеством и последом медленное осознание собственной никчёмности. Четыре бетонные стены. Две дырки в них, названные окнами. Пейзаж серых будней, называемых жизнью в городе. Зеркала многоэтажек ржавых, потёкших сталью-потом по квадратным панелям. Запах потраченного зазря времени. Дыхание болезненно: обожжена глотка ядовитым угарным газом табачной зависимости. Медленное увядание хлипкого тела с балластом съеденных сникерсов во имя восполнения энергии, умерщвление жалкого крохотного в черепной коробке мозга. На костяшках пальцев кровавые вмятины сухой кожи, полопавшейся, болезненно карего оттенка, напоминающего грильяж. Не побитая и не избитая, всего лишь обветрилась. Ни в коим разе не борец. Страдалец, да не по стечению обстоятельств — добровольно. Однообразный кошмар, слепок бытового насилия над его меланхоличным сознанием и ореховый портрет, опёршийся на спинку клетчатого дивана-заключённого. Тонет в дыму горьком, а сквозь немой осуждающий взгляд нежданного, но желанного карикатурного гостя из детских сказок про радужные сны и ласковые песни о добром. Он потерялся в огромном городе насыпью ржавой поверх велосипедного крыла. Об Антоне не знали... Ничего, но он ни о чём и не говорил. Мимопроходящий человек в его лице таял в серых буднях и, подобно сахарной вате, оседал кариесом на зубах очередной автобусной остановки. Соскребая себя со скамьи при встрече маршрутки под номером 36. Конечная. Туман. Канализационные трубы. В трущобах под самым Питером было много дождевых червей. Они переползали асфальтированные дорожки вяло, а он за ними, покуривая, следил. Обычно было пусто, ведь когда Антон приезжал домой, то уже райончик спал. Просыпались же только черви. На портрете чужая невинность рябью идёт. Волос кудри. Тонкая выбритая шея, не задетая ни разу удавкой собачьего кайфа, что особенно выделяется закостенелому жителю Кировского района. Ресницы — птичья крылья, немного завитые к краю розоватых складок. Его рисовали вдохновлённо, явно увлекаясь в процессе набора краски на кисти. И смотреть на парня лет двадцати было невообразимо, до досадного приятно. Создавал впечатление человека, полностью счастливого от своей обыденности, ловящий каждый миг своими губами. Из тех, что ходят босиком в жару по разогретому асфальту. Из тех, что ночью катаются на качелях. Из тех, у которых никогда в жизни не была закачена музыка на телефон: им незачем забивать фоном уши, ведь мир сам по себе мелодичен. Некогда стоявший за комодом во влажной прихожей, тот вытащен на свет. И оказался по-настоящему значим. Ничем неприкрытая ядовитая желчь отца отбивается гулом пустых этажей, когда его пальцы стирают пыль с чужих глаз, осторожно обнажая белки и блеск лака: «Не выйдет из тебя мужика». И острое осознание, что — да, мужик не вышел. Однако живость монотонных оттенков подарила ему безразличный покой — смирение. По началу, портрет стоял у пустой стенки, белого полотна зарождающейся жизни, в прихожей, и провожал взглядом до арки тёмного зала. Смотрел своими чистыми глазами и блёстками чего-то по-взрослому знающего, но скрывшего умышленно. Секрет. Секрет. Секрет… Он таскал вещи из старого в новое. Он ввинчивал шурупы в каркасы кухонных полок, шкафов, раздражая соседского ребёнка. Он мыл вяло полы, осторожно того таская из угла в угол, боясь намочить холст пыльной водой. Стопы прилипали к линолеуму. В его голове становилось меньше и меньше осознанности, но больше и больше дурацкой влюблённости. Влюблённости странной и непонятной живому: тоска по картону, запаху подсолнечных семечек и звуку бушующей барабанной натяжкой ткани. Пальцами тарабанит по бледному фону, а следом слышится низкий льняной смех: бум(ха)-бум(ха)-бум(ха). Юноше с картинки было щекотно. И холст глухо шумел на прикосновения. Улыбается... Чему-то. И всё чаще молчит. Кровать. Холодное покрывало, которое постепенно впитывало его уличный жар необдуманного образа, обозванного личностью. Темнота острот набегающего волнами вечера без штор и без тюлей из-за пустой дебетовой карты. Портрет смотрел на него радостно и приветливо со стороны стула, закиданного вещами, а он ответом глухо: — Здравствуй. Непонятное стеснение перед чужими глазами заставляло стыть голышом и забыть дальнейшие действия, когда после ночной смены он снимал с себя униформу с сероватыми пятнами дешёвого, вставшего колом, дезодоранта. Запах кислого жирного смешивался с проспиртованным тканным, образуя вонь. Стыдно сменять одно грязное подобие одежды на другое, более цветное и более дырявое. Будто бы рубашка на картине белоснежная нечаянно бы запачкалась его пыльными и жирными от машинного масла руками. Впервые в прачку, на минус первом этаже. Закинул ложку порошка, вывел пятна и влил розоватый Ленор, взятый у соседа. Показалось, почудилось, будто умирающий мозг без высшего образования воспринимал тень на картине за нечто томное и доброе. За похвалу от масляных мазков по грунтованному обрывку картофельного мешка. Тогда таблетка валерьянки под языком стала необходимостью. Эффект плацебо размеренно плавил конечности, взгляд, логику. Оставался лишь слепок притупленной зависти. Картина не может страдать. Она же даже не чувствует боли, когда умирает. Картину отвернул. И ночью, когда три часа и полный мрак, он расстроился. Растрогался, видя бока деревянной рамы. Освещённые серым и чёрным. Погребённый в тишине, в развивающихся занавесках зала, белеющих от чистого лунного света. Тот показался болезненно одиноким, ребёнком, которого оставили на улице ночью. И забыли. Забрал его в зал и включил свет. Подумал, что парню с картины страшно. Посмеялся, конечно. Молодой парень в темноте щурился и трещины смещения краски и радости приподнимались выше, перед тем как сон утягивал его за собой куда-то в холодную ночь без отопления. На тумбе стыл чай. На нём танцевали бензиновые лужи, которые рушились от движения пальца. Но не его. Галлюцинация одинокого человека и жалость к себе вперемешку с холодным пивом. Привкус говяжьего доширака с красным перцем, плавающим среди масленых пузырей бульона и сушёной зелени. Голос из ноутбука динамика и улыбающийся в свете полудня парень, смотрящий в экран вместе с ним. Лак переливался электронными бликами. Он сходил с ума, не иначе, ведь вместо того, чтобы позвать друзей выпить, посадил фантом на диван и включил «Побег из Шоушенка». Обругал себя в зеркале ванной комнаты. Зашёл на сайт знакомств. Пошёл на свидание в выпускном костюме, закатав брюки не специально, по моде, а из-за того, что те стали критически короткими. Пришёл в квартиру ночью и ощутил небывалый покой от окружившей его тишины. Он один, но он не одинок. И эта мысль порадовала больше закинутых на его плечи ног в капроновых чулках. Он поцеловал его перед сном на парах рвущей грудь тоски по родному дому и запаху серой земли кладбища. Показалось, что чужая нежная влага осталась на губах, а это всего лишь сухая обветренная кожа и тонкий слой пыли. Месяц жизни отчаявшегося наедине с выдуманной привязанностью. Предоргазменная нега усталости. Потёмки после рабочего сна и уведомление о пришедшей зарплате в двадцать пять тысяч рублей. Острая навязчивая мысль вскрыть себе вены. Нерешённость. Вина перед матерью за собственную бесполезность, за потраченные годы, за тишину у постели отца в день его смерти, хотя бумажка с фразами жгла карман. Многое пролетает мимо его воспоминаний лентой новостей, кружит смогом, крошит душу мерзкими кусками, но не давая при этом наесться. У этой тревоги не было не только начала, но и не было даже конца. "Зачем?" — летела абстракция в пустоту. Меланхолическая пятиминутка растягивалась на целую ночь, а утром возвращалась усталость. Но становилось легче, ведь вместо с ярким солнечным светом был уловим чужой силуэт. Жизнь с парнем на картине медленно перетекала в сумасшедший быт. Самый лучший опыт. Ложась в кровать, он всегда желал спокойной ночи. Смотрел на то, как играли тени, думал, что он живой. Следил, пытаясь не моргать. Сбивался. Жгло. Тот так и не был пойман. В один из ярких дней с привкусом летней беззаботицы он подарил картине одинокий цветок. Такой же искусственный и блестящий. Могильная маргаритка с волосатой пластиковой серединкой. Картина молчала. Антон не был удивлён. Их медленное вялотекущее взаимоиспользование перетекало во взаимодополнение. Такое умозаключение в какой раз билось о границы воспитанной всеми подряд логики и рикошетило осознанием собственной глупой интровертности и страха перед будущим. Иди, пройдись по улице, затворник. Посмотри в чужие нормальные лица. Но он не шёл. Оставался на диване прожигать дни, ведь так было не столько удобно, сколько привычно. И вдруг парень начал расцветать. Покрывать себя осязаемыми красками. Топот его босых ног по линолеуму чудился каждую ночь, каждый рассвет. Тихий хохот. Шорохи, всполохи мягких поцелуев по телу. Разбросанные мелкие предметы и смятые подушки. Тот оббегал квартиру по несколько раз. Всё чаще и чаще останавливался у окна, раскидывая чайные пакетики из мятой коробки. Антон молчаливо кипятил эмалированный жёлтый чайник с чёрной ручкой и рассматривал Липтон в предрассветном мареве. Ухмылялся: — Засранец… И это было не столько страшно, сколько тоскливо осозновать: да, я медленно вяну в комнате 5*5, изучая ссадины-трещины на холсте ненастоящего друга. Но чтобы от этого стало проще, нужно же было о чём-то мечтать? Значит, ценой тому его рассудок. Антон поцеловал холст и лёг спать. И больше не захотел просыпаться. Тикают часы. Гудит холодьник. Звенит розетка над головой. За окном сверкает молния. Мурашками по ногам тепло. Ночью, с заступающей грозой и накаляющейся атмосферой, пришёл его кошмар. Он обнажённым хрупким созданием осел на скрипящую кровать с деревянными под матрасом перебитыми перекладинами. Стал тонкими руками вплетаться в пряди, покрытые жиром и потом. Очерчивать пальцами взлохмаченные брови. Изучать его лицо тактильно, жадно, но предельно мягко, словно того требуют его синие веки. Сквозь слипшиеся веки проступало тёплое дыхание галлюцинации. Поцелуй с запахом масляной краски и отдавал горьким привкусом растворителя. — Зачем ты появился? Голос был обветренным, высохшим пустынно. Тот смотрел на него отражением. Волосы чёлки свисали и тёрлись кончиками о заросшие щёки, резались о них. Нежный. У его болезни были мягкие и горячие ладони. — Разве ты не хотел? — и оставляет горячее прикосновение над его правым глазом, когда рукой оттягивает вверх одеяло с застиранными одуванчиками и тычется ему прямо в разведённые руки. Ненормальный, уставший, потный он прижимает галлюцинацию и спокойно рассматривает расщелину чужого кончика носа. Тонкие волсоки пушка в ленном свете сверкали лоском, словно бы его часто гладили кисточкой, чтобы вывести этот реалистичный кнопочный изгиб. Слишком понятный, слишком реалистичный для его воображения. Чужие ледяные лодыжки прижимаются к икрам. Чужие руки гладят щёки. Чужой горячий воздух бьётся о кадык и рассеивается. В душной комнте становится нечем дышать, но Антон прижимает плотнее незнакомое тело, тоскуя по чему-то и чего-то одиноко прося. — Я хочу, чтобы ты остался всего лишь моей фантазией, — говорит он волосам на макушке, марая их потом, как духами. Юноша лишь улыбается, прежде чем уложить ухо во впадинку над кадыком. — Почему я фантазия? — шелестит голос, — Я осязаем, чувствуешь? — он тянет ладони и кладёт на свою тонкую шею, позволяя касаться прохладной кожи плеч, где юношеские высыпания. — Ты рисунок, а я болен, — жмурится. — Я очень фактурный рисунок, не считаешь? — трётся, — Мир болен. Каждый твой шаг отличается от шагов других людей. Даже если я твоя болезнь, то разве это плохо? Тебе плохо, Антон? — Нет. — Мне уйти? Он цепляется за него отчаянно. Хочет сказать, хочет толкнуть того на полы и выпить бутылку водки, которой он обычно полощет горло. Рой противоречий рвёт голову на части, но лишь самое неадекватное вылетает наружу: — Нет. В июне он признаёт своё сумасшествие, как поражение перед общественным понятием нормальности. Попытки миролюбиво сдаться под давлением масс больше не возникает. И парень с картины никуда больше не уходит. Утром портрет оказывается пустым. Через неделю тоже. Чистое полотно холста отблёскивает белым. Наконец-то в Санкт-Петербурге выходит солнце. Холодно в комнате. Работает включенный масляный обогреватель. Кутается в толстовку и хмурится. Гусиная кожа. Квадратный старый кухонный стол у выбеленного подоконника, на котором горшок с фиалками. Скатерть белая. На стуле, сложив ноги в необъятных шерстяных носках, в огромной рубашке на голое тело, Арсений читал «Вишнёвый сад» и дышал на потеющую кружку с изображением подсолнуха. Улыбается ему. Он кидает что-то вроде привета. Город пестрит зелёным цветом. Панельки и их ржавые стены скрыло листвой. Частое изображение влажным после дождя сланцев и обнажённые ноги, коленные чашечки наполнялись теплом. Пионы за забором наливались, липа зацветала, лилейник, люпины, ирисы, бархатцы. Хмель на калитке и скамейках, вьюнки белые, дурман. Живое. Всё живое. И он, будто бы, тоже чуть живее. Особенно, когда по дорожке лужи чистые. Люди красивые. Кепки. Юбки. Капает с крыши золотом. И машин нет почти. Тихо так, что умирать уже незачем, ведь и так спокойно. Он подходит к нему в этой утренней тишине и встаёт у его тонкого левого бока, поджигая блевотный Кэмел. Воняет в форточку, боясь задеть табаком чужие завитки, чтобы после ощутить, как его огромную морщинистую ладонь в кармане спортивных штанов обхватывают нежные тонкие пальцы. Не хотел отвечать. Но рука сама сжалась.***