женщина в песке

— Вам, людям, так нравится пугаться, потому что нет на вас настоящего страха, — почти мурлычет Махито. Он любит поговорить, Кендзяку это известно лучше многих хотя бы потому, что он обычно и есть жертва разговоров. Люди умирают, другие проклятия с Махито говорить не хотят — вот и приходится оставаться единственным достойным собеседником. Неизбежность диалога висит между ними лёгким туманом. — Если тебе кажется, что в мире существуют только фильмы ужасов, попробуй сходить в кино не на ночные сеансы, — вздыхает он, не открывая глаз. — Я не хожу на ночные сеансы, — отвечает Махито, растянувшийся у его ног на песке. — По ночам крутят порно. Еще одна любопытная грань человеческого бытия — как будто больше нет возможности посмотреть на голые письки. Горячие источники, музеи, соседские окна. Но нет, обязательно делать это в кинотеатре. — Нормальные люди не смотрят в соседские окна. — с Махито Кендзяку чувствует себя чем-то средним между нянькой и жертвой яндере школьницы. Ощущения незабываемые даже для того, кто видел, как рождаются и умирают деревья, деревни, династии. Махито трогает его за лодыжку. Кендзяку старается не дернуться. Это сложно. Их отношения строятся на попытках доверия и попытках обмана. Баланс идеален и не стоит его рушить. Махито смеётся и вскакивает с песка, дернув Кендзяку за край летних штанов. — Пойду я купаться, Дагону одиноко, наверно. Сиди тут, нормальный человек. Дагон где-то на линии воображаемого горизонта территории, кажется, начинает перебирать конечностями активнее, но Махито уже с разбега врезается в волны, в прыжке отращивая что-то похожее на плавники. Нормальные люди не подглядывают за соседями в окна, но что насчет подглядывания за чужими воспоминаниями, прилипшими к препарированному тобой телу. Мухи памяти, муки совести. Кендзяку любит одним глазком взглянуть, на то, что жило и умерло под именем Гето Сугуру. Он чувствует себя энтомологом. Его пальцы дергаются в предвкушении, оглаживая еще пока иллюзию сферы в ладони. Каково это будет, съесть Махито? Отличается ли это ощущение от остальных? Слишком уж тот близко подобрался к людям, должно быть, касаясь их душ, перенял часть. А возможно во всём как всегда виновато кино. В воде Махито кошмарит Дагона попытками покататься на нём верхом. Кендзяку закрывает глаза, потому что внутри головы у него и так есть всё, что надо. Во всех смыслах. Чего он не видел, о небо и земля. Чего не пробовал. Он облизывается, снова представляя, как поглотит Махито и тот навсегда станет послушным. И молчаливым. Это даже звучит прекрасно. Конечно же через пять минут образ из фантазий предстает перед ним во плоти. Махито отряхивает воду совсем как пёс, для полного соответствия, кажется, даже отращивает себе шерсть, все ради того, чтоб обдать брызгами Кендзяку. Махито вообще нравится выводить на реакцию всех окружающих, но для Кендзяку он оставляет только какие-то детские мелочи. Ничего похожего на его отношение к людям или пикировки с Дзёго. Точно школьница. — Размножению люди придают слишком большое значение, — Махито, снова улегшийся на песке у ног, открывает рот. — Отсюда и желание смотреть на обнаженку в кино. Хотят делиться с ближним опытом. А опыт ближнего, однако, отличен от собственного. Вот и мучаются. — И что ты предлагаешь? — Кендзяку говорит медленно, разморившись на солнце окончательно. Ему нравится жить, иначе он не стал бы делать это так долго. Ему нравится жить, зная, что впереди звездой светится прекрасная, практически гуманистическая цель. И ему ужасно лень отвечать Махито. Тот хохочет. — Ничего. Ни-че-го. Зачем мне им что-то предлагать? Уж спасибо, я и так вершина эволюции и подавать руку тем, кто застрял на две ступеньки ниже, не собираюсь. — Угу, — под тонкой кожей век солнце чертит круги. Это искусственное лето, эта прекрасная, восхитительная сила. Природа сама ложится ему в руки, стоит ей только слегка очеловечиться. Никто из его ручных проклятий не понимает, что, приобретая черты людей, они сами себя ослабляют. Только человек, выйдя за собственные рамки, становится практически всесильным. Остальные существа от этого только портятся. Такой вот вывод из богатого жизненного опыта. — Ну вот, Гето, ты не хочешь со мной говорить! — Махито шуршит песком. — Это жестоко и бесчеловечно, ты же так много знаешь, ты столько фильмов видел, неужели так и не понял, что нельзя к ближнему своему относиться плохо, нельзя думать только о себе. — Да, каждый человек думает только о себе. Ты слышишь лишь оправдания эгоистов. — бормочет Кендзяку, лишь бы Махито отвязался. Тот, как и предполагалось, хохочет, но не отстает. — Вот видишь! Ты эксперт во многих вопросах, никого другого я и не найду. — Тогда оставь меня хоть на пять минут. Я хочу послушать тишину. — Настоящий самурай никогда не бывает слишком уставшим для хорошего собеседника. Ведь всегда полезно поболтать, правда? Стоит поговорить о неприятностях и их уже нет, — парирует Махито. Не только хорроры. Лучше бы смотрел свои заклятия, в них больше искусственного, псевдолюдского. Махито учить человеческому — только портить. В нем и так слишком много этого, разве что не хватает опыта, да оно и к лучшему. Кендзяку не Дзёго, он не верит в то, что проклятья — новые люди. Он верит в то, что проклятья — новые проклятья, а кинематограф. Ночь темна и день смеется, ты умрешь с закатом солнца. Но солнце во владениях Дагона не садится никогда. Кендзяку проваливается в полусон, который ведет его между всех картинок памяти, которые когда-либо были в его мозгу, в его теле, в его телах. Коридор без конца, с кромешной темнотой где-то неподалеку — тоже образ из фильма ужасов. Почему люди их смотрят? Потому что фильм можно поставить на паузу, а ужас смертной жизни — никогда. Вот только Кендзяку это не касается. Он продолжает мысленно идти мимо всего, что было, к тому, что будет. Рассвет будет ярким, опалит кожу, сделает её жидкой и кипящей, выжжет глаза, удлинит тени. Но мёртвые всегда, всегда завидуют живым. Скучающий Махито вырывает его из мыслей своим бесконечным шуршанием. Сегодня он забыл книжку в очередной помойке и теперь раздражающ, как осенняя муха. Водит ладонями по песку, треплет свои волосы, будто бы нечаянно и незаметно касается ноги Кендзяку. Бешеный пес. Страшный демон. Кендзяку снова представляет гладкий шар души проклятия, как тот скатывается вниз по горлу, как присоединяется к сонму других таких же. Таких же да не таких. Махито будет вкуснее. Он наступает на ладонь Махито и придавливает к песку. Тот замирает как пойманный в силки. Махито любит страх. Однажды Кендзяку покажет ему настоящий. Правда, выводы сделать из этого Махито уже не сможет. В воспоминаниях Гето проклятья на вкус кажутся тряпкой, грязью, ненавистью, но Кендзяку чувствует другое — он катает на языке вкус того, что прорастает из этой грязи, из этой ненависти, и никак не может прекратить пробовать. Ему никогда не надоест жить. Махито даже не старается убрать свою ладонь, и Кендзяку очень хочется потрепать его по голове. Хатико, самый верный друг, ага.