***
Эй! Оскорбительно!***
Весь следующий день Сатору занят тем, что возмущенно пыхтит. Рассказав о случившемся Сугуру и Секо, он снова и снова настаивает, что им нужно отыскать этого пацана – очень уж тот подозрительный. И возмущается лишь сильнее и сильнее, когда не получает должного отклика. Сугуру, который был там, но изгонял проклятие на соседней улице – оказывается, тоже успел пацана заметить, пусть и только мельком. Но в ответ на все возмущение Сатору он лишь плечами флегматично пожимает и говорит, что пацан явно на их стороне, да и вообще ничего подозрительного он в нем не уловил. После чего с легкой ехидцей добавляет: – Уверен, ты так бухтишь просто потому, что твое драгоценное эго было задето. Как это, кто-то обогнал его, шестиглазого и сильнейшего, и убил проклятие, на которое он нацелился, – патетично провозглашает Сугуру напоследок, очевидно, передразнивая интонации Сатору. Совершенно бездарно передразнивая, если кого-то волнует мнение Сатору. Если уж взялся его стебать – то пусть бы хоть немного усилий приложил! Ну не возмутительно ли, а?! Вот Сатору, когда стебет Сугуру – старается изо всех сил, между прочим, и ожидает как минимум того же в ответ! – Все с моим эго в порядке, оно цветет и здравствует, небосвод собой подпирает. Побольше уважения к такому важному элементу мироздания, спасибо большое, Сугуру! – чопорно провозглашает Сатору, и получает в ответ совершенно невпечатленный взгляд. В то же время Секо, которой там не было, и пацана она не видела – только утомленно закатывает глаза и утверждает… – Наверняка ты просто драматизируешь. Сатору! Драматизирует! Да как она смеет?! И что значит это возмутительное «опять»? Да когда это он вообще драматизировал-то?! …ну за исключением того, что каждую секунду своей жизни, когда в принципе выдается такая возможность, потому что – а чего время-то зря терять? Но это неважно. Важно то, что Сатору ощущает себя абсолютно преданным этими злыми, бездушными людьми, которые по какому-то недоразумению зовутся его друзья. Так что он сухо хмыкает и разворачивается на сто восемьдесят, чтобы гордо оттуда удалиться… И во время разворота совсем не цепляется за угол стола, при этом чуть не грохнувшись – Сатору же шестиглазый и всесильный, какова вообще статистическая вероятность, что такое могло бы произойти?! Очевидно – выше, чем он предпочел бы считать… Ух. Когда в спину ему доносится гогот Сугуру и фырканье Секо – Сатору, не оборачиваясь, показывает им средний палец. И наконец гордо удаляется.***
Тем не менее, когда бухтение Сатору никто из них так и не воспринимает всерьез – в конечном счете он сдувается. Ну а что ему еще остается? Самому пацана искать как-то совсем не весело…***
То есть, нет. Дело совсем не в этом. На самом деле, Сатору, так уж и быть, просто решает снисходительно пропустить мимо себя все это нахальство. Пф-ф, ну подумаешь, какой-то там наглый засранец прямо перед его носом убил проклятие, которое собирался убить он сам. Да кого это волнует вообще? Сатору – шестиглазый и сильнейший! Он выше подобного рода незначительных, мирских мелочей. Так что приходит к логичному заключению, что о случившемся можно просто забыть – Сатору достаточно мудр и величественен, чтобы пойти на такое. Какому-то там наглому засранцу без намека на воспитание и манеры не задеть его шестиглазую и сильнейшую выдержку. Когда он это озвучивает: Сугуру опять гогочет, а Секо фыркает и демонстративно тяжело вздыхает, бурча что-то о королевах драмы. Сатору снисходительно их игнорирует.***
Но случившееся напоминает о себе само.***
Потому что, спустя всего каких-то несколько дней, пацан появляется опять – и опять пытается убить проклятие прямиком под носом Сатору. Второй раз подряд? Пытаться провернуть тот же сценарий? Это уже какой уровень наглости? Возмутительно! Но – эй! Нетушки! Сатору, может, и шестиглазый, и сильнейший; Сатору, может, и выше подобных мирских мелочей… но в этот раз он точно так просто пацану не уступит! В этот раз он понимает, чего ожидать, и готов… Но потом Сатору, уже готовый метнуться вперед и убить проклятие прямиком перед носом пацана – чтоб знал, каково это, ха! – вдруг притормаживает, и физически, и ментально. Думает – хм. Проклятие-шмоклятие. Сколько таких еще будет? А вот с другой стороны – этот странный пацан, который в прошлый раз имел наглость не только проклятие перед его носом убить, но и сбежать… От самого Годжо Сатору сбежать. Ладно, Сатору может пережить то, что кто-то вместо него убил проклятие – но пережить то, что кто-то умудрился от него сбежать? С его эго все в порядке, чтобы там ни говорил Сугуру, спасибо большое. Но, возможно, ему все же не помешает некоторая подпитка в виде отмщения. Так что Сатору на проклятие забивает – и нацеливается на пацана. Расплывается в широкой ухмылке. Тянет с ленцой: – Какой-то ты подозрительный. Нельзя так просто это оставлять, не находишь? И начинает его атаковать. Краем глаза он замечает, как проклятие, воспользовавшись суматохой и тем фактом, что на него перестали обращать внимание – пытается свалить. Но, нет уж, ни-капли-не-травмированное эго Сатору и так пережило достаточно бегств за последнее время. Не сегодня. Так что он, продолжая большую часть внимания и сил уделять пацану – чтобы этот уж точно не свалил, сволочь такая! – все же с проклятием на раз-два разбирается. Ха! Один-один! Как тебе такое, наглый засранец?! Но каменное лицо пацана так и не выражает ни намека на возмущение или оскорбленность, оставаясь рожей-кирпичом; ощущение, будто ему абсолютно похуй, кто из них проклятие убил. Не то чтобы Сатору не похуй. Он же шестиглазый и сильнейший! Он выше подобных мирских мелочей… Но принимается активнее пацана атаковать, потому что – эй! Мог бы хоть немного возмутиться, засранец. И очень скоро выясняется, что пацан оказывается… что ж, не так уж плох, мысленно признает Сатору ворчливо. Он действует с умом, а не только грубой физической силой – хотя и последнее у него не отнять; хоть и худощавый на вид, пацан явно крепко сложен и далеко не слабак, с проклятыми орудиями управляется отлично. Правда, он не пытается напасть в ответ, занимается только тем, что уклоняется от атак и отступает, все еще не используя технику – оскорбительно! – и вовсе даже не пытается к Сатору приблизиться. Будто прекрасно знает, что из-за бесконечности у него все равно это не выйдет. И не то чтобы общие черты техники Сатору это такой уж секрет – эй, он шестиглазый и сильнейший, наравне с ним разве что один лишь Сугуру. Конечно же, о нем знают. Но все равно… Что-то есть в движениях пацана, в том, как он уворачивается, в том, как… будто уходит от атак Сатору еще в тот момент, когда тот только планирует их, считывая его дальнейшие действия до того, как они совершены. На уровне каких-нибудь мелких признаков, которые выдают планы Сатору и которые он не успевает отловить. Или попросту на уроне инстинктов. Так, будто… Будто пацан знает Сатору. Будто может его действия предугадать, будто может его прочитать. И, на самом деле, есть только один человек, который действительно на что-то подобное способен – это Сугуру. Но Сугуру… Он лучший друг Сатору, они регулярно вместе тренируются, так что, естественно, успели друг друга изучить. А еще они стоят на равных, тогда как кроме Сугуру больше никто на равных с Сатору стоять не способен. А тут вдруг – какой-то пацан. Опять вспоминается то странное ощущение, будто он должен знать этого пацана, опять это ощущение начинает накрыть – но Сатору опять отмахивается. Нет. Он абсолютно уверен, что видит пацана впервые в жизни. А тот все еще даже технику не использует, пользуясь одними только проклятыми орудиями – хотя Сатору все еще прекрасно ощущает клубящуюся вокруг него проклятую энергию, так и рвущуюся наружу, требующую выпустить ее на свободу. И при этом шестиглазый, сильнейший нападает на него – а пацан даже свою проклятую энергию не использует, чтобы хоть защититься? Оскорбительно! А еще пиздецки, пиздецки подозрительно и с каждой секундой становится лишь подозрительнее. – Ну ты чего такой скучный? Хоть бы атаковал меня полноценно разок! Хватит уже трусливо бегать. Давай же, развлеки меня, пока я здесь от скуки не иссох, – принимается демонстративно ныть Сатору, продолжая при этом лениво пацана атаковать – и почти, почти уверен, что видит, как в этих непроницаемых, нечитаемых глаза на секунду мелькает проблеск раздражения. А затем… – Так ты и в шестнадцать был таким же раздражающим, – вдруг доносится до Сатору тихий, твердый голос на грани слышимости, но он уверен, абсолютно уверен, что ему не померещилось, что губы у пацана шевельнулись. На секунду Сатору от неожиданности замирает, услышанное осознавая… И затем резко дергается вперед. – Ты что сейчас… Но тут рядом появляется Сугуру, очевидно, разобравшийся со своей частью задания – и отвешивает Сатору звучный подзатыльник, заставляя его прерваться на полуслове, сбиться с мысли и возмущенно взвизгнуть, окончательно перестав атаковать. Эй! Что за дела вообще?! Пока Сатору бросает на него возмущенно-оскорбленный взгляд – который за очками, правда, все равно не заметить, ну да ладно, – сам Сугуру смотрит исключительно на пацана. По периферии зрения Сатору улавливает, как тот дышит тяжелее нужного, и не без некоторого злорадства думает о том, что, пусть рожа-кирпичом так и осталась рожей-кирпичом – своими атаками хотя бы заставил его побегать. Ха! Достаточным отмщением это не ощущается – но хоть что-то. И неважно, что сам Сатору при этом тоже дышит чуть тяжелее привычного – несущественные детали. Сугуру же вдруг коротко кланяется и говорит, к пацану обращаясь: – Я прошу за него прощения. Иногда я подозреваю, что он выбрался сюда прямиком из палеолита, отсюда такие проблемы с социализацией. – Все в порядке с моей социализацией, спасибо большое! – оскорбленно вскидывается Сатору. Что за абсурдная клевета вообще?! – Я невероятно хорош в общении с теми, кто заслуживает, чтобы я был с ними хорош в общении – и к таким людям уж точно не относятся всякие подозрительные пацаны, убивающие проклятия прямиком перед носом какого-нибудь шестиглазого и сильнейшего, который и сам уже собирался это проклятие убить. И вообще я идеален – но это очевидный факт, который даже озвучивать не стоит… – Еще у него проблемы с неумением вовремя заткнуться и завышенной самооценкой, но это уже сложнее спихнуть на палеолит, – вздыхает Сугуру с показательной тяжестью – и Сатору щурится на него. А затем расплывается в широченной яркой улыбке, демонстрирующей все его акульи шестьдесят четыре, и с фальшивой жизнерадостностью провозглашает, при этом даже не пытаясь скрыть ядовитые нотки в голосе: – Моя абсолютно адекватная самооценка чувствует себя просто прекрасно, но было мило с твоей стороны поинтересоваться ее благополучием. Эта шутливая, беззлобная перепалка ощущается очень привычно и знакомо – Сатору уверен, что Сугуру наслаждается подобными их срачами точно также, как и он сам. Непривычен и незнаком здесь только тот, кто в этот раз становится свидетелем происходящего – и, без проблем отбивая реплики Сугуру и создавая иллюзию полной концентрации на этом, Сатору продолжает краем глаза за пацаном наблюдать. Продолжает его реакции отслеживать. И замечает в нем что-то… странное. Он все еще выглядит невозмутимым и спокойным, ничем не выражает ни раздражения, ни любопытства, ни чего-либо еще по отношению к происходящему – лишь сплошное непрошибаемое равнодушие. И все же есть что-то в блеске внимательных, острых глаз, что-то в том, как поджаты губы, как сжимается кулак… Сатору не уверен, что именно видит. Угрозы или опасности он все еще не ощущает – ровно, как и в первую их встречу; по крайней мере, не отношению к себе или к Сугуру – хотя в целом нельзя не признать, что пацан явно более чем способен опасность и угрозу из себя представлять. По отношению к проклятиям, например – но это уж точно не то, что могло бы Сатору напрягать. Просто… Инстинкты вопят – что-то не так. А Сатору понять не может, что – и его это бесит. Но затем он все же вновь бросает на пацана прямой взгляд – а тот, его внимание моментально заметив… тут же разворачивается и ретируется. Вот черт! Конечно же, Сатору в тот же момент ломится следом – нетушки, в этот раз он так просто не уйдет! Но вдруг останавливает твердая рука Сугуру на плече, а рядом слышится его спокойный, уверенный голос. – Чем упрямее ты будешь его преследовать, тем быстрее он будет от тебя бежать. Вообще-то, Сатору мог бы просто его руку сбросить и все равно за пацаном погнаться… но, конечно же, этого не делает. Они оба знают, что не сделал бы – Сугуру один из немногих… пожалуй, единственный, к кому он готов по-настоящему прислушаться; кто заслуживает того, чтобы к нему прислушиваться. Кто может остановить Сатору от того, чтобы сотворить какую-нибудь херню – даже если он сам не считает, что это херня. Да когда это вообще херню творил?! Пф-ф. Но, тем не менее… Так что и сейчас Сатору лишь бросает на Сугуру раздраженный взгляд. – Если ты вдруг не заметил, то больше похоже на то, что это он нас преследует. Уже второй раз появляется там же, где и мы. Совпадение? – едко интересуется он. Но Сугуру лишь пожимает плечами, оскорбительно невпечатленный этим выпадом. – Тем не менее, сейчас его преследовать собрался именно ты. Не могу его винить за то, что он не в восторге от такой компании, как ты. Была бы у меня возможность – а бы тоже от тебя свалил, – вновь вздыхает Сугуру с показательной тяжестью. И тут же, ответа Сатору не дожидаясь – разворачивается, уходя в сторону противоположную от того, куда убежал пацан. Что ж. Ладно. Ладно. Пусть так. Отведя взгляд от того места, где еще недавно наглый засранец стоял – Сатору идет за Сугуру следом, показательно возмущенно вскидываясь и псевдо-обвинительно указывая на него пальцем. – Ты меня обожаешь, мы оба это знаем! Как меня вообще можно не обожать?! В ответ Сугуру только что-то ворчит себе под нос. Эй!***
Никто, никто здесь Сатору не ценит! Оскорбительно!***
После этого Сатору мысленно собирает все, что он о пацане знает. Потому что, серьезно, один раз – случайность, два раза – совпадение, три… Ну, третий еще не случился, так что о закономерности пока говорить, вроде бы, рановато. Но Сатору не верит в совпадения! Итак. Что он знает? На вид пацан кажется одногодкой Сатору, Сугуру и Секо – хотя взгляд у него такой, будто он гораздо старше. Лицо вечно ничего не выражает, по глазам что-либо прочитать кажется невозможным, трепаться явно не любит. Второй раз оказывается там, куда Сатору и Сугуру отправляют изгнать проклятие – второй раз сбегает от Сатору. Появляется мрачно-загадочно – и также мрачно-загадочно исчезает. И это еще Сатору здесь склонен к драматизму? Ха! А еще пацан почему-то не использует технику, хотя очевидно, что проклятая энергия у него есть – зато вполне использует свои отличные рефлексы, действует с умом, хорошо обращается с проклятым орудием, что позволяет ему неплохо сражаться и без проклятой энергии. Проклятие-то он в первый раз убил без проблем – и вряд ли проблемы возникли бы в этот. Сатору, конечно, даже близко не сражался с ним в полную силу – да он бы прихлопнул пацана за три секунды такими темпами! Но… Он все же был не так уж плох. А еще то, как пацан дрался. Вот это странное ощущение, будто он знает Сатору, будто может предугадать его действия и атаки… Даже если пацан собирал о нем информацию – такое этим не объяснить. Прекрасно работающими инстинктами – тоже не объяснить. Наверное, Сатору должна бы насторожить такая странная осведомленность – но он ловит себя на том, что чувствует скорее любопытство. Может быть – только может быть – ему чуточку интересно, что из их драки вышло бы, сражайся они всерьез. И используй пацан свою технику, ага, какой бы она ни была. Но при всем этом, хотя он и до пиздеца подозрительный – опасности и угрозы от пацана все еще не ощущается, а Сатору привык своей интуиции доверять. Она никогда раньше его не подводила. В целом – с информацией не густо, да. Но еще. Эта единственная и очень уж странная фраза, которую он бросил… – Ты раздражающий шестнадцатилетка и это простая констатация факта. Не понимаю, почему ты так на этом зациклился, – равнодушно пожимает плечами Сугуру, когда Сатору рассказывает ему и Секо о том, что от пацана услышал. – Но он сказал «И В шестнадцать»! А еще «БЫЛ»! – настаивает Сатору, возмущенный таким равнодушием и приводя свой аргумент уже далеко не впервые. Разве это не звучит до пиздеца подозрительно, а? Но Сугуру лишь на секунду отводит взгляд от книги, которую так и продолжал читать на протяжении всего их разговора, и бросает в ответ абсолютно невпечатленный взгляд. А затем возводит глаза к потолку и вздыхает так, будто умоляет небеса обо всем возможном терпении. Оскорбительно! – Это просто формулировка такая, – вновь возвращаясь к чтению, произносит он ровным, полным чертового терпения голосом. – Не вижу в ней ничего особенного. – А еще ты мог чего-то надумать. Ты вечно драматизируешь, – лениво вставляет свое слово Секо, и Сатору раздраженно шипит. Опять это абсурдное обвинение в драматизации! Ладно, хорошо, может, он иногда и драматизируют, исключительно с целью добавить немного красок в этот унылый мир – но сейчас явно не тот случай! Почему они отказываются прислушаться к его абсолютно здравым, весомым аргументам, а? И это – его друзья?! – Мне нужны другие друзья, – ворчливо бросает Сатору. На что Сугуру равнодушно отвечает, даже не отрываясь от своей чертовой книги, которую продолжает самым возмутительным образом читать: – Удачи тебе с поисками того, кто настолько не ценит свою психику. После чего Секо с гаденькой улыбочкой добавляет: – А если все же найдешь – я готова оплатить бедолаге психолога. И они, не глядя, дают друг другу пять. Сатору задыхается от возмущения.***
Еще раз. И это – его друзья?!***
Все эти загадочные появления и исчезновения. Этот нечитаемый, слишком взрослый для шестнадцатилетнего взгляд. Тот факт, что странный пацан, кажется, ни во что не ставит его, Годжо Сатору, шестиглазого и уже сильнейшего в такие же шестнадцать. Подозрительно? Определенно!***
Но почему Сугуру и Секо этого не видят?!***
В третий раз, когда Сатору вновь видит пацана – это случается не во время битвы с очередным проклятием, выбиваясь из уже почти привычного сценария. О, нет. Все гораздо, гораздо хуже. Потому что в этот раз Сатору видит его, когда он разговаривает с Сугуру. И – эй! Что за ужасное предательство?! На самом деле, все опять происходит, когда их с Сугуру отправляют разобраться с несколькими проклятиями, просто в этот раз они уже успели закончить, когда пацан появляется. А еще в этот раз он, видимо, появляется перед Сугуру, а не перед Сатору – что тоже из привычного сценария выбивается. Подозрительно, ладно? Сатору замечает их, отправляется на поиски Сугуру, закончив со своей частью – взъерошенная темноволосая макушка с торчащими иглами волосами, виднеющаяся рядом с такой хорошо знакомой макушкой Сугуру, заставляет его застыть. Заставляет его нахмуриться. Какое-то время Сатору решает за этими двумя просто понаблюдать. Вот только, увы, он шестиглазый, а не шестиухий – так что с такого расстояния услышать, о чем они говорят, не может. А если попробует подобраться ближе, Сугуру наверняка его заметит. Но надолго Сатору не хватает. Всего на каких-то несколько секунд. Увы, терпение – не одна из многочисленных его добродетелей. Как ни странно – первым приближение Сатору замечает не Сугуру. Это делает пацан. Так что, как только Сатору скользит к ним ближе, растягивая губы в ухмылке, и уже хочет выдать показательно-дружелюбными интонациями что-нибудь едкое… То, на самом деле, не успевает даже рот открыть. Взгляд пацана тут же обращается к нему – после чего он разворачивается, а в следующую секунду уже срывается с места. Эй! Грубо! То есть, как с Сугуру – так можно и разговоры поразговаривать, а как с Сатору – так только проклятия перед его носом самым оскорбительным образом изгонять, а затем тут же ретироваться? Еще раз. Грубо! – Что, с врагом якшаешься? – ядовито бросает Сатору, подходя к Сугуру и становясь на то место, где еще недавно стоял пацан – но в этот раз и не пытаясь за ним погнаться. Наверняка Сугуру его остановит, да и вообще… Сатору отвлекся всего на какую-то секунду, пока подходил ближе – а сейчас, оглянувшись вокруг, с удивлением осознает, что уже не видит и следа пацана. Прямо, как в первый раз. Хм. Ну подозрительно же! А Сугуру бросает на него невпечатленный взгляд. – Никакой он не враг. Такой же подросток, как и мы. – Ну-у-у, вряд ли такой же. Мы с тобой сильнейшие, а он просто какой-то подозрительный тип, – отвечает Сатору с показательным пренебрежением и не без некоторого самодовольства. – И я возмущен тем, как ты его подозрительность игнорируешь. О чем вы вообще говорили? – чуть щурится он, зыркая в сторону Сугуру. В ответ тот морщится. – Да мы и не успели толком поговорить, – с долей недовольства бросает он. – Я только спросил, как его зовут – но тут вдруг кое-кто появился и все испортил, – и он обращает многозначительный… Ой, да неприкрыто осуждающий взгляд в сторону Сатору. – Не смей винить меня! – тут же возмущается из-за такой несправедливости он. – Это не я здесь так подозрительно сбегаю раз за разом! Сугуру просто закатывает глаза так, будто Сатору абсолютно несносен. И Сатору бы оскорбился. Но он гордится тем, что абсолютно несносен. Это умение, которое он оттачивал годами – так что весьма польщен тем, что его трудам отдают должное, спасибо большое! Так что Сатору выдерживает паузу в пару секунд, а затем лишь бросает как бы между прочим. Показательно легкомысленно: – Что, тебе он тоже все веселье обломал, какое-нибудь проклятие под носом убив? В ответ Сугуру смотрит на него очень уж понимающим, немного утомленным и откровенно насмешливым взглядом. Будто знает, что происходит в черепной коробке Годжо Сатору лучше. Чем сам Годжо Сатору. Бесит. – Во-первых, если бы он так сделал – я бы поблагодарил его за помощь, – легко произносит Сугуру. – Мое эго, в отличие от некоторых, никак не задевается, если кто-то убивает проклятие вместо меня. Сатору тут же возмущенно вскидывается, даже рот открывает, готовый свои возмущения озвучить. Да чье тут эго вообще задевается?! Да не было такого! Но Сугуру тут же настойчиво продолжает, очевидно, заметив реакцию и не позволяя вставить ни слова: – А во-вторых – он появился, когда с проклятием я уже разобрался. Это случилось меньше, чем за минуту до того, как ты его спугнул, – и опять этот неприкрыто обвиняющий взгляд, из-за которого Сатору непроизвольно ощетинивается. – Весьма льстит, что ты считаешь меня таким пугающим, – ехидно отвечает он. В ответ Сугуру на него смотрит на него совершенно невпечатленно. – Не пугающим, – произносит он сухо, с легким намеком на снисходительность. А затем… – Просто мудаком. – Эй! А вот теперь Сатору действительно оскорблен! Но не то чтобы закатывающего глаза и невпечатленно хмыкающего Сугуру это хоть сколько-то заботит. Еще раз – почему Сатору называет его своим лучшим другом? Ах, да. Потому что Сугуру – единственный, кому он по-настоящему доверяет, кого по-настоящему уважает, кто может стоять с ним на равных и прочее важное бла-бла-бла. Уф. Бесит же!***
Есть крохотная часть Сатору, которая немного злорадствует – ха! Ну, в этот раз у пацана попросту не было возможности у Сатору под носом проклятие убить, опоздал же! Ну разве это не ужасно для него? Ну разве это не разочаровывающе для него? Может, потому что он в этот раз и появился перед Сугуру? Перед Сатору стыдно появляться-то было, а? Вот только более здравая, рациональная часть – у которой по какой-то причине голос, очень уж напоминающий Сугуру – в то же время чуть едко замечает, что пацану, скорее всего, вообще дела до этого нет; его же совершенно никак не задело, когда Сатору убил проклятие в прошлый раз. Да и вообще это все глупо – какая вообще разница, кто из них проклятие убивает. Но знаете, что? Эта здравая, рациональная часть может пойти к черту.***
Но, что ж. Третий раз – это уже совершенно определенно закономерность.***
И проблема в том, что потом это повторяется. Сатору вновь замечает Сугуру, разговаривающим с этим пацаном после очередной их битвы. А потом снова. И опять. И каждый, каждый чертов раз пацан тут же ретируется, стоит Сатору показаться. Вот какого черта?! Он не беспокоится за Сугуру – прекрасно знает, что тот отлично умеет за себя постоять, а еще неплохо разбирается в людях. Сволочей обычно на раз-два раскусывает. И раз против этого пацана Сугуру ничего не имеет… Ну, вообще-то, и его интуиция может ошибиться, разве нет? Тем более одновременно с этим он невероятно верит в людей, видит в них тех, кто достоин спасения. То, что циник-Сатору понять не может и не хочет. Но все же, даже если с пацаном что-то окажется не так – он знает, что Сугуру сможет с этим разобраться, да и сам Сатору всегда поблизости, так что… …так что, по какой-то причине, Сатору все равно каждый раз морщится и ворчит, когда пацана видит. Нет, он не дуется. Вообще. Ни капли. С чего бы? Просто пацан все же подозрительный, пусть пока что ничего плохого и не сделал – но это только пока что. И плевать на то, что Сатору и сам исходящей от него опасности и угрозы не ощущает. Все равно ведь подозрительный, а! И не только интуиция Сугуру вдруг-внезапно может ошибиться, ну. Но никто не хочет слушать Сатору – и это возмутительно. И почему вообще пацан соглашается говорить с Сугуру – но сваливает тут же, как появляется Сатору? Оскорбительно! – О чем вы вообще с ним говорите? – бурчит Сатору однажды, в очередной раз пытаясь допытаться – а Сугуру в очередной раз отмахивается. – Да ничего особенного. Сатору щурится. Он, безусловно, доверяет Сугуру – больше, чем себе. Но. Просто. Какого черта?! Почему Сугуру в принципе отказывается рассказывать? Это раздражает Сатору – быть оторванным от событий. Он же шестиглазый! Он видит больше, чем весь остальной мир! А тут у него под носом какие-то секреты секретят?! Непоря-я-ядок! – Почему он вообще с тобой разговаривает в то время, как от меня бежит? – не удержавшись, все же бурчит Сатору недовольно, впервые эту мысль озвучивая – и Сугуру бросает на него этот свой очень уж понимающий взгляд. Тот самый взгляд, который я-знаю-Годжо-Сатору-лучше-чем-Годжо-Сатору-знает-себя. Ну, тот взгляд, который жутко бесит. …потому что, вероятно, он правдив и так оно и есть. Вскинув бровь и чуть ухмыляясь насмешливо, Сугуру произносит с легкой ехидцей и абсолютной уверенностью: – А тебя это прям раздражает, а? – Да ничего меня не раздражает! – ворчит Сатору в ответ. – И вообще мне плевать. Просто несправедливо, понятно? – Ну, возможно, тогда мог бы просто поговорить с ним вместо того, чтобы нападать на него уже во время второй вашей встречи, – пожимает плечами Сугуру, вернувшись к более легким, ровным интонациям – но в глазах у него виднеется предельная серьезность. Сатору открывает рот. …и закрывает. Черт. Это аргумент. Вот что действительно раздражает – так это то, какой Сугуру вечно логичный и здравомыслящий! – Не то чтобы у меня не было причин! – все же упрямится Сатору, отказываясь так просто уступать и отстаивая свое ни-капли-не-задетое эго. – Это он тут подозрительно себя ведет, появляется из ниоткуда со своим ничего не выражающим лицом и отбирает у порядочных шестиглазых сильнейших возможность убить проклятие, участь которого и так уже предрешена! – напоследок немного патетично провозглашает он – и Сугуру закатывает глаза. А затем сухо произносит: – Ты все никак не успокоишься на эту тему, да, шестиглазый-и-сильнейший-с-ни-капли-не-задетым-эго? – и не успевает Сатору возмущенно забухтеть – как он добавляет все также сухо, и вместе с тем твердо припечатывая: – Но, тем не менее, это не он на тебя напал. И это… Снова аргумент. Черт. Вот вечно этот Сугуру возьмет – и перекроет все доводы Сатору своим идиотским, раздражающим здравомыслием. Ну бесит же, а! Он псевдо-обвинительно тычет в Сугуру пальцем, щурясь, и говорит: – Ты вообще на чьей стороне? – В данном случае я на стороне адекватности, – спокойно отвечает Сугуру, а потом добавляет с ничего не выражающим лицом, пристально в глаза напротив глядя: – Вот скажи мне, пожалуйста: ты еблан, потому что Годжо Сатору, или ты Годжо Сатору, потому что еблан? Губы Сатору непроизвольно вздрагивают, но он сжимает их в тонкую линию и заставляет выражение своего лица оставаться каменным и невозмутимым. Ну, насколько может. Говорит с толикой яда – правда, совершенно беззлобного. Злобу в адрес Сугуру у него подделать никак не выходит, да и не хочется: – Все думают, что ты такой добренький с этими твоими мягкими взглядами и дружелюбными улыбками. И никто не подозревает, что на самом деле ты та еще ехидная, опасная срань. А вот губы Сугуру в ответ на такое заявление медленно расплываются в разновидности той самой дружелюбной улыбки, которая сейчас является обманкой – но на которую почти все обычно ведутся, – а в глазах у него вспыхивают очень знакомые опасные бесы. Опасные для проклятий и всяких уродов, того заслуживающих. Никогда не для Сатору. – Так и было задумано. Еще секунду-другую Сатору честно пытается заставить свое каменно-невозмутимое выражение оставаться на лице – но в этот раз у него ни черта не выходит. Запрокинув голову, он хохочет. Так уж вышло, что Сатору обожает и добродушного-котеночка-Сугуру и ехидную-срань-Сугуру, но вслух этого признавать не собирается. Хотя подозревает, что Сугуру и так знает. Черт. – Почему я вообще общаюсь с тобой? – выдавливает Сатору сквозь затихающий хохот, и в этот раз улыбка Сугуру действительно становится искренне дружелюбной и мягкой. В отличие от большинства, Сатору может легко уловить разницу. – Ты меня обожаешь, мы оба это знаем, – добродушно швыряет Сугуру в Сатору его же собственные недавние слова. Подтверждая мысль, что, да, все он знает. – Ехидная срань, – фыркает Сатору. – Самодовольный мудак, – парирует Сугуру. Они смотрят друг на друга. И смеются.***
Но затем все становится еще хуже. Потому что в какой-то момент это уже не только Сугуру – теперь Сатору замечает и Секо, разговаривающей с пацаном. И – эй! Что за дела вообще?! – Если тебе так хочется с ним пообщаться – то мог бы просто попытаться сам заговорить вместо того, чтобы нападать на него, – сухо отвечает Секо, когда Сатору в очень вежливых интонациях высказывает ей свои очень конструктивные претензии. Сатору открывает рот… …и закрывает. Какого черта? – Это Сугуру тебя подговорил? – подозрительно щурится он, и Секо бросает на него донельзя снисходительный взгляд. – Ты забываешь. Может, вы с Сугуру и делите одну мозговую клетку на двоих – но на меня-то приходится вторая. Сатору очень, очень пытается выглядеть оскорбленным подобным заявлением – но дернувшийся уголок рта полностью рушит его представление. Не выдержав, Сатору хохочет.***
Оба его лучших друга – та еще ехидная срань. И он ни на кого их не променял бы.***
Но… Что ж. Значит, поговорить, да? Не то чтобы Сатору это нужно. Не то чтобы он хоть сколько-то в этом заинтересован. Но просто… А чего это Сугуру и Секо можно – а ему нельзя? Нечестно!***
Так что в следующий раз, когда он видит пацана – и тот тут же пытается привычно свалить, Сатору с максимально невинным видом поднимает руки в жесте, выражающем мир. – Я не собираюсь на тебя нападать. Правда. Мне тут сказали, что я мог бы сам попытаться с тобой поговорить вместо того, чтобы драться с тобой и пытаться за тобой гоняться – и приходится признать, что это, возможно, не совсем чушь. Ну, успех в том, что пацан все же останавливается. Оборачивается. Но его непроницаемые, серьезные глаза щурятся в легком подозрении и в целом он выглядит так, будто в любую секунду готов сорваться с места. И – эй! С чего это пацан смотрит на Сатору с подозрением, тогда как именно он сам здесь – самая подозрительная подозрительность?! …но, возможно, с собственной точки зрения пацана все существенно иначе. В конце концов, это действительно не он был тем, кто напал. Хм. Неважно. Сатору показательно тяжело вздыхает и говорит: – Слушай. Ты все еще кажешься мне до пиздеца подозрительным. Э-э-э. Наверное, это не лучшее начало – запоздало понимает Сатору, но откатывать уже поздно, да и вообще, это же правда! Так что он просто продолжает: – Но Сугуру и Секо, кажется, тебе доверяют, хоть и отказываются рассказывать, о чем вы говорите. А я доверяю им. Так что… – и Сатору вытягивает ладонь вперед, широко щерясь. – Годжо Сатору. Пока что не могу сказать, что приятно познакомиться – но неплохо было бы в принципе познакомиться и узнать твое имя. Пацан медленно переводит взгляд с лица Сатору – на его руку. Ни подозрительность из его глаз, ни напряжение из позы никуда не уходят, и секунду-другую он выглядит так, будто всерьез взвешивает плюсы и минусы, а Сатору уже думает, что сейчас пацан все же в очередной раз свалит… Но затем его взгляд возвращается к глазам Сатору, а бровь вздергивается. – Хочешь сказать, что я смогу пожать твою руку, а не просто наткнусь на бесконечность? И это лишь второй раз, когда Сатору слышит этот голос – но все же легко узнает его по той, единственной брошенной фразе. И в этот раз пацан говорит громче, и Сатору лучше улавливает низкие, твердые нотки его спокойного, чуть хрипловатого голоса. И коротко смеется из-за того, что именно пацан говорит. Что ж, очевидно, он все-таки как минимум кое-что знает о технике Годжо Сатору – и либо случайно попал в цель, либо знает кое-что и о его привычке наебывать людей, предлагая им рукопожатие, а потом наслаждаясь их растерянностью и неловкостью, когда пожать протянутую руку не удается. Но – откуда ему знать? Наверное, все же случайность. – Ладно-ладно, – фыркает Сатору, отсмеявшись, и демонстративно чуть встряхивает рукой. – Теперь ты точно сможешь ее пожать. Пацан бросает еще один критичный взгляд на его ладонь, еще секунду-другую размышляет, а затем наконец делает шаг вперед и ее пожимает. Хватка у пацана оказывается крепкой и твердой. – Фушигуро Мегуми, – наконец, представляется он.***
Хм. Фушигуро, значит. Любопытно.***
Вскоре после этого пацан сваливает и ни о чем больше они не говорят – но у них и так состоялся первый цивилизованный почти-разговор… ну, обмен парой реплик, и все же Сатору считает, что это само по себе уже неплохое начало. За исключением того, что на самом деле их начало состояло из его попыток преследовать пацана и его нападения на пацана. Но кого волнуют детали? Да и сам пацан, кажется, вполне в состоянии за себя постоять не только в драке – но и словесно, и вот это уже любопытно. Если, конечно, пара его первых метких, едких фраз не являются случайностью. А тем временем теперь у Сатору есть, чем заняться. Естественно, он тут же узнает все, что только может, о фамилии Фушигуро – но никаких известных семей шаманов. Вообще ничего интересного. А этот пацан… этот Мегуми, очевидно, шаман и достаточно сильный, даже если технику свою по каким-то причинам не использует. И либо он не из известной семьи, либо попросту напиздел про свое имя. Но копать дальше Сатору не пытается. По крайней мере, пока что.***
Тем не менее, они с Сатору начинают общаться. И это… Интересный опыт.***
– Ты всегда такой хмурый зануда, или это только мне так везет? – ноет Сатору в один из первых их разговоров – и Мегуми легко парирует: – Ты всегда такой раздражающий придурок, или это только мне так везет? Сатору смеется с легким, приятным удивлением. Да. Определенно интересный опыт.***
Поначалу Мегуми остается насторожен, говорит мало, выглядит так, будто в любую секунду готов сорваться с места – Сатору на это глаза закатывает. Эй! Чтобы там ни говорил Сугуру – он не из палеолита! И он не нападает на обычных людей! Ну, без причин – не нападает… Еще этот Мегуми явно не из обычных. Но, тем не менее, пока он не даст Сатору для этого существенного повода – нападать тот не собирается. А Мегуми повода не дает. И постепенно он, ну, не то чтобы расслабляется в компании Сатору – но начинает говорить больше. Начинает задерживаться на дольше. И Мегуми оказывается умным, дерзким и едким – первые его реплики совершенно определенно не были случайностью. Он все еще остается немногословным, но чем дальше, тем яснее становится, что это явно больше склад характера, а не только его нежелание говорить конкретно с Сатору. Зато, когда Мегуми все же говорит, каждое его слово всегда попадает точечно в цель. И Сатору ловит себя на том, что чем больше времени проходит. Тем сильнее ему с Мегуми нравится общаться.***
– Почему ты сбежал от меня, когда мы встретились в первый раз? – не выдержав, интересуется Сатору однажды, ему ведь давно уже любопытно – а затем задумчиво склоняет голову набок и добавляет: – И во второй раз тоже, – чуть хмурится, продолжая цепочку. – И в третий. И… В ответ Мегуми смотрит на него так, будто поверить не может, что он способен всерьез задавать такие идиотские вопросы. Но затем, кажется, понимает, что, да, Сатору более чем серьезен… И тогда его взгляд начинает отдавать легкой обреченностью. Он начинает смотреть с таким видом, будто именно подобного идиотизма и следовало ожидать. Эй! Вот только почему этот взгляд раздражает Сатору совсем не так сильно, как должен? Почему он ощущается почти знакомым, даже будто правильным, хотя Мегуми впервые смотрит на него вот так? Или впервые позволяет себе вот так на него посмотреть. Но Сатору быстро выбрасывает эти бессмысленные вопросы из своей головы, когда слышит… – Ну, даже не знаю, – с намеком на ехидцу в своем ровном голосе отвечает Мегуми. – Может быть, потому что в первую нашу встречу ты вместо того, чтобы поблагодарить за изгнание проклятия, или даже просто проигнорировать – посмотрел на меня так, будто я ужасно оскорбил тебя, самых близких и дорогих теле людей и всех ваших предков вплоть до седьмого колена как минимум, и теперь стал твоим кровным врагом? А во-второй раз к этому взгляду прибавился еще тот факт, что ты напал на меня? И еще… – Ладно-ладно! Я понял! У тебя были причины! – тут же спешно вклинивается Сатору, вдруг осознав, что не очень-то хочет слушать подробный отчет о том, как и где он успел проебаться. – Ты просто не сразу осознал, какая на самом деле это честь – просто дышать одним воздухом со мной. Думаю, я могу тебя за это простить, – снисходительно произносит он. Мегуми реагирует на это только тем, что закатывает глаза. И тут же отвечает, игнорируя последнее заявление – будто ниже его достоинства в принципе на такое обращать внимание: – Тебе буквально понадобилось несколько недель, чтобы додуматься просто цивилизованно со мной поговорить – ну, насколько ты в принципе умеешь цивилизованные разговоры вести. И то, даже за это, как я понял, нужно благодарить Сугуру и Секо. Сатору открывает рот… …и закрывает рот. Ему нечем это оспорить. Но это еще не значит, что он будет молчать. – И я умею вести цивилизованные разговоры! Твои слова – абсурд и клевета… Когда Сатору принимается вовсю распинаться – Мегуми бросает на него утомленно-смирившийся взгляд и возвращается к своему обеду. Будто для него тараторящий Сатору – давно уже что-то привычное, даже рутинное. Сатору продолжает разглагольствовать; Мегуми продолжает есть – и происходящее почему-то ощущается на удивление уютным. Почти знакомым. Будто правильным. В мире царит покой.***
До сих пор Сугуру был единственным, кто мог по-настоящему Сатору осадить что словесно, что в драке; кто легко с ним спорил, легко ему противостоял, легко указывал ему на то, что он ведет себя, как идиот, когда он. Ну. Ведет себя, как идиот. При этом с пошаговой аргументацией и даже презентацией на сто тыщ слайдов – потому что Сугуру совсем не слабо сделать презентацию на сто тыщ слайдов, разъясняющую, почему Годжо Сатору идиот, просто чтобы его потроллить. Вскоре выясняется, что у Мегуми тоже нет с этим никаких проблем. Ну, с тем чтобы осадить и честно все высказать. Хотя с невозмутимым, хладнокровных троллингом – тоже.***
– Это твоя жизненная цель – добиться того, чтобы однажды твое эго пробило стратосферу? – невозмутимо бросает Мегуми в один из их разговоров, и Сатору сдерживает наползающую на губы улыбку, театральным жестом прикладывая ладонь к грудной клетке и провозглашая: – Ах, ты так хорошо изучил меня за такое короткое время! Я впечатлен, Мегуми-чан.***
Очень быстро выяснилось, что Мегуми терпеть не может, когда Сатору называет его вот так. Мегуми-чан. Поэтому, конечно же, Сатору теперь часто так его называет. Хотя в самый первый раз, когда он весело это произнес, Мегуми вдруг странно дернулся, как от удара, что совершенно несвойственно ему, всегда невозмутимому и сдержанному. Весело резко быть перестало. Но Мегуми быстро взял в себя в руки, снова стал сдержанным-невозмутимым, ответил что-то беззлобно-едкое, в привычных для него интонациях и давая понять, что, да, терпеть не может, когда его так называют. Может, тогда он дернулся просто от неожиданности, в этом наверняка нет ничего такого уж важного, – говорит себе Сатору. Наверняка. Тем более, что, когда он принялся на постоянной основе так Мегуми называть – больше подобным образом тот не реагировал. Не дергался. На самом деле, пусть он глаза не закатывает, не улыбается, услышав это в очередной раз от Сатору – но вздыхает вздыхает с немного драматичной тяжестью, а уголок губ у него, кажется, характерно дергается. Сатору почти уверен в последнем, и, может, это одна из причин, почему он продолжает так называть. Дело в том, что Мегуми в принципе никогда не улыбается. Не смеется. Что бы Сатору ни делал, какую бы чушь ни нес, какие бы идиотские шутки ни генерировал – ему не удается добиться ни смеха, ни улыбок. Максимум – этот чуть дернувший уголок губ, а Сатору даже не может быть до конца уверен, не мерещится ли ему даже такая деталь. Это ощущается ужасно несправедливым. Так не должно быть. Почему-то хочется, чтобы у Мегуми были поводы для улыбок. Хочется подарить ему такие поводы.***
– У тебя совершенно определенно черная душа, Мегуми-чан. – Дай угадаю. Потому что я не люблю сладкое? – Вот видишь! Ты и сам все знаешь. Так почему бы не сделать свою душу светлее, съев парочку мотти?! В ответ Мегуми качает головой, вздыхая с показательной обреченностью, и в этот раз Сатору уверен – уверен – что уголок губ у него дергается. Коротко ухмыльнувшись, Сатору думает о том, что однажды все же заставит Мегуми улыбнуться. Пасмурный и промозглый день вдруг кажется теплее и светлее.***
А еще эти есть эти слишком уж серьезные, слишком уж, до страшного взрослые для шестнадцатилетнего парня глаза Мегуми… Чем больше Сатору смотрит в эти глаза – тем яснее убеждается. Он видел похожие взгляды. У шаманов, которые прошли через некоторое дерьмо. Через очень, очень большое количество некоторого дерьма. Но уж точно никогда не видел у шестнадцатилетних подростков. Это не нормально – в шестнадцать так смотреть. Да, Сатору понимает – у него самого тоже совсем нетипичный для шестнадцати взгляд, даже не учитывая особенность его глаз, как шестиглазого; он и сам различной хуйни и ужасов в своей жизни видел достаточно. И по большей части скрывает свои глаза за очками, так что мало кто все равно может это заметить. Но даже так. Даже так. Сатору ловит себя на том, что все сильнее хочет узнать, что именно заставило взгляд Мегуми стать таким. И по возможности надрать этому задницу.***
– Иногда мне хочется понять, почему у тебя такой взгляд, будто ты старше всех нас на несколько веков, – бездумно бросает Сатору однажды – и тут же об этом жалеет. Жалеет, что не может зашить свой гребаный рот, из которого вырывается всякая херня. Потому что Мегуми замирает. Мегуми каменеет. Его глаз Сатору в этот момент не видит – но почему-то уверен, что там отразилось что-то страшное. Не страшное, как фильм ужасов – а страшное, как война. Через которую кто-то прошел. …кажется, именно в тот день эта мысль приходит ему в голову впервые… Когда Мегуми делает шаг в сторону от него – и Сатору понимает, что он сейчас уйдет, то сглатывает чувство вины и тихо, но твердо произносит ему в спину, впервые озвучивая то, о чем уже не единожды думал: – Мне просто хотелось бы надрать задницу тому, что заставило тебя так смотреть. На секунду Мегуми вновь застывает. А затем уходит. Уходит. Уходит.***
А Сатору приходится сцепить зубы и усилием воли заставить себя остаться на месте. Чтобы не пойти следом. Уже поняв, что Мегуми это не понравится.***
Поначалу это стоит огромных усилий – не идти за ним.***
И дело вот еще в чем: рядом с Мегуми все сильнее Сатору ощущает себя так, будто находится рядом с семьей. Потерянной – и вновь найденной. Глядя на Мегуми, все сильнее Сатору ощущает себя так, будто смотрит на кого-нибудь сродни брату, о котором хочется позаботиться. Которого хочется защитить. Сатору не знает, откуда это ощущение берется – оно инстинктивное, подсознательное и с каждым днем кажется все мощнее. Что-то такое, что сложно осознать головой. Зато отлично выходит чувствовать. И если поначалу его еще выходит игнорировать, списывать на то, что это чушь – то со временем делать так становится все сложнее. Со временем делать так хочется все меньше. Это немного пугает – Сатору не привык вот так к кому-то привязываться, да еще и с такой скоростью, да еще и ощущая себя так, будто нашел давно потерянную семью… Пугает – но отзывается теплом. Так что у него не очень-то выходит с этим бороться – не очень-то бороться хочется. Чем больше они общаются – тем сильнее кажется, будто Сатору знает Мегуми годами, будто вот эта спокойная уверенность, и невозмутимая колкость, и даже едва уловимые подергивая губ на самом деле давно изучены и ощущаются почти родными. Вновь возвращается то чувство, будто Сатору должен знать Мегуми. И кажется таким ужасно неправильным, что он все еще остается уверен – до той, первой их встречи, когда Мегуми убил проклятие, Сатору никогда его не встречал. Никогда.***
– Прячешься от меня здесь, Мегуми-ча-а-ан? – громогласно тянет Сатору однажды, найдя Мегуми на опушке, которую, как он уже знает, тот облюбовал. – Как будто от тебя спрячешься, – вздыхает Мегуми, принимая принесенную булочку с мясом. – Грубо, – бурчит Сатору. – Можно проявить и побольше вежливости к тому, кто приносит тебе еду. И заметь, даже не моти, ты, человек-с-черной-душой. Хоть немного цени мою доброту! Острый взгляд, который на него бросают в ответ – заставляет губы Сатору расползтись в ухмылке. Но затем он окидывает Мегуми взглядом – и ощущает, как улыбка стекает с собственных губ, а между бровями образуется складка, которой там быть не должно. Эй, да у него такими темпами морщинка там через десяток лет появится – или даже раньше. Непоря-я-ядок! И все же… – Почему ты в принципе такой худющий? Это совершенно возмутительно! – принимается ворчать Сатору. – Ты вообще что-нибудь ешь? Или питаешься одним воздухом и собственной хмуростью? А что-нибудь кроме костей, мышц и органов в твоем организме есть? – А еще что-нибудь нужно? – вскидывает бровь Мегуми. И в этот раз очередь Сатору быть совершенно невпечатленным. Он строго указывает на булочку в руках Мегуми, от которой тот – какой кошмар! – еще ни разу не откусил. – А ну давай, ешь сейчас же! Я определенно собираюсь проследить за твоим питанием. Ладно, допустим, я могу смириться с тем, что ты не ешь сладкое – хоть это и ужасно – но точно не собираюсь мириться с тем, что ты в принципе не ешь! Почему булочка до сих пор целая?! Жуй давай! – бухтит Сатору недовольно, и Мегуми бросает на него равнодушный взгляд. – Да, пап, – тянет он с неприкрытой издевкой, после чего демонстративно кусает… И тут же почему-то замирает. Но Сатору едва обращает на это внимание – он фыркает, исправляя его: – Скорее, гиперопекающий и раздражающий старший брат. – Ну, по крайней мере, ты признаешь, что раздражающий, – отзывается Мегуми несколько секунд спустя, отмерев после ответа Сатору, вновь закатив глаза и для начала прожевав то, что успел откусить. И добавляет: – И почему это ты старший? Если судить по твоему поведению, то тебе не больше пяти. – Во-первых – возмущенное эй! – ворчит Сатору. – А во-вторых, я определенно родился раньше тебя. – Ты не знаешь, дату моего рождения. – Если хочешь оспорить – то просто назови мне ее. – Ты и правда думал, что это сработает? – невозмутимо вскидывает бровь Мегуми, который, очевидно, на эту уловку не попался – как и ожидалось. И Сатору хмыкает, пожимая плечами. – Ну, я немного надеялся. Но, видимо, эту невероятно ценную, тайную, секретную информацию я так и не узнаю, – бурчит он недовольно – а затем указывает на булочку Мегуми, все еще возмутительным образом почти целую. – Жуй, говорю. – Ты бесишь, – ворчит Мегуми беззлобно – но все же откусывает. А Сатору радостно отзывается: – Всегда. То, как Мегуми в ответ хмыкает и закатывает глаза – Сатору засчитывает себе за победу.***
Также иногда Сатору думает, что Сугуру и Мегуми очень, очень похожи. Они невозмутимые, спокойные, отвечают за здравомыслие и рациональность, их сложно по-настоящему вывести из себя. Еще оба отлично умеют утирать ему нос и указывать на то, что он придурок. И явно этим наслаждаются. Но иногда Сатору также думает, что Сугуру и Мегуми совершенно разные. Очевидно, что Сугуру куда более открытый, разговорчивый, тогда как Мегуми замкнутый и не склонный словами без надобности разбрасываться. У Мегуми с его всегда непроницаемым лицом нет добродушных, дружелюбных улыбок Сугуру; у Сугуру с тонной эмоций в его темных глазах – нет этой ужасающей взрослости, что есть в глазах Мегуми. Оба умеют скрывать свои эмоции, когда захотят. Но Сугуру делает это редко, большую часть времени по его глазам можно прочитать и его тепло, и его ярость – тогда как Мегуми закрывается на постоянной основе и, кажется, освоил это умение почти в совершенстве. Или без «почти». Очень, очень редко в его радужках можно заметить проблеск эмоций, и Сатору за каждый такой момент цепляется. Каждый из них пытается запомнить. Пытается лучше Мегуми понять. А еще оба, и Сугуру, и Мегуми, искренне хотят сделать мир лучше, хотят помогать людям – но там, где у Сугуру эта его слепая вера в людей, в то, что они заслуживают спасения, что сильные должны защищать слабых. Мегуми – более прагматичен и скептичен. Он явно видит мир таким, какой тот есть, видит его грязь и его изъяны – и все равно хочет спасти. Мировоззрение их обоих находится для Сатору за гранью понимания. Но если в Сугуру он не может понять эту его непоколебимую веру в свет – то в Мегуми не может понять, как, зная, насколько уродливым и грязным может быть этот мир, он все еще хочет его защищать. Все еще хочет сделать его светлее. В чем-то они похожи – в чем-то совершенно разные, но Сатору обоих ценит и к обоим привязан, пусть и по-разному. Сугуру – это лучший друг, такой, каких у Сатору не было и не будет никогда. Единственный. Но Мегуми… Мегуми, опять же – как потерянная семья, которую наконец удалось отыскать. Это не только чуть пугает, но и немного дезориентирует, потому что до сих пор Сатору думал, что Сугуру и Секо для него – как обретенная семья. Но Мегуми… Это что-то на уровне инстинктов. Что-то братское и абсолютное.***
И однажды, когда он заваливаются в кофейню после очередной битвы – ну, Сатору затаскивает Мегуми в кофейню после очередной битвы – сам Сатору в очередной раз не может заткнуться. Потому что ему и не нужно затыкаться, каждое слово, вылетающее из его рта, невероятная ценность. А те, кто этого не понимает, сами же себе делают хуже. В это время Мегуми лишь бросает на него ровный, спокойный взгляд, после чего с совершенно невозмутимым видом откидывается на спинку стула, на котором сидит, тянется куда-то в сторону… И достает книгу, которую тут же принимается читать. – Вы что, сговорились с Сугуру?! – принимается возмущаться заметивший это Сатору, прервав собственную тираду. Из-за чего Мегуми вновь переводит на него взгляд, чуть вздергивая бровь. Секунду-другую он будто пытается осознать, о чем речь вообще, но потом бросает взгляд на свою книгу. А когда вновь смотрит на Сатору – в глазах его появляется понимание. – Если ты имеешь в виду, что он тоже читает, когда ты в очередной раз несешь чушь – то, видимо, это нормальная реакция на тебя хоть сколько-то здравомыслящих людей. Их попытка свое здравомыслие сохранить, – сухо отвечает Мегуми. И Сатору очень, очень хочет оскорбиться. Но вместо этого откидывается назад и принимается хохотать. Иногда Мегуми, с его сухим, мрачноватым юмором и умением словами попадать точно в цель – совершенно, совершенно несносен. А еще – абсолютно уморителен. И Сатору совсем не против.***
В целом Сатору вполне может понять, почему Сугуру и Мегуми так легко и так быстро сошлись характерами, нашли общий язык; почему общение без видимых проблем им дается. Он, вроде как, этому рад – но в то же время это немного, как его личное проклятие. Потому что…***
– Он абсолютно невыносим. Не представляю, как мы его терпим, Мегуми. – Думаю, он должен оплатить нам психолога. – Пожизненно. – И психолога для нашего психолога тоже. – Да, после всех наших рассказов о нем у бедняги точно будет травма. – Его вечные идиотские шутки? Иногда я думаю, что ни одно проклятие просто не успеет меня достать и умру я не в битве – а от уровня вторичного стыда из-за одной из этих шуток. – Я отлично тебя понимаю. Временами он что-нибудь такое выдаст – и мне очень хочется отойти от него на ярд-другой и сделать вид, будто мы не знакомы. – Я несколько раз так и делал. – Не могу тебя винить. Увы, я не настолько храбр – не уверен, что выдержу все его нытье, которое обязательно за этим последует. – В таком случае могу посоветовать шумоподавляющие наушники. – Спасибо за отличную идею, Мегуми! Не знаешь, где можно ку… – Вы ведь понимаете, что я буквально сижу рядом с вами и буквально слышу каждое ваше слово, засранцы?! – в конце концов не выдерживает и все-таки взрывается Сатору, раздраженно на Сугуру и Мегуми глядя. В ответ те поднимают на него абсолютно невозмутимые взгляды. – Прекрасно знаем, – отвечает Мегуми. – Потому и перемываем тебе кости, – подхватывает Сугуру. – В том и суть, чтобы ты все это услышал, – с кивком заканчивает Мегуми. Сатору открывает рот… …и закрывает рот. И хотя он совершенно определенно должен быть раздражен – ловит себя на том, что начинает смеяться. То, что эти двое скооперировались против него и теперь поливают его ядом вдвоем? Определенно проклятие.***
Но все бы проклятия были такими.***
А затем Сатору вспоминает, что, да, Мегуми действительно несколько раз демонстративно отходил от него на улице и делал вид, будто они не знакомы, игнорируя любое нытье на этот счет. Теперь еще и идея с шумоподавляющими наушниками?! Эй!***
…вот только Сатору все еще не настолько раздражен, как должен. Черт.***
Но дело в том, что в Мегуми так много вещей, которые никак не выходит понять. Это не плохо – просто… Просто нихрена, кажется, непросто. Например, Сатору редко, но все же раз за разом, со временем чуть чаще, продолжает ловить на себе его странные взгляды. Что-то похожее он уже видел в ту, вторую их встречу, когда они с Сугуру несерьезно срались, а за ними наблюдал тогда еще безымянный пацан. В этих взглядах все также нет ничего опасного или угрожающего, они совершенно, никоим образом не напрягают, не настораживают, не заставляют инстинкты встать на дыбы. С каждым днем Сатору все сильнее убеждается, что не только он сам чувствует себя рядом с Мегуми, как с семьей. Невозмутимый, спокойный, уверенный и кажущийся совершенно непрошибаемым – он на самом деле совсем не безэмоционален и уж точно не бездушен; хотя, если честно, Сатору почему-то никогда в этом и не сомневался. Просто Мегуми хорошо умеет прятать себя в тени. И все эмоции вглубь себя – тоже прятать. Но чем лучше его узнаешь – тем лучше удается угадывать эти эмоции в каких-то жестах, взглядах, мелочах, вроде того, как он трет пальцами подбородок, что выдает задумчивость, или зарывается пальцами в волосы, что выдает легкое беспокойство. Хотя и сам Мегуми постепенно начинает показывать больше себя, больше себе позволять. Все чаще закатывает глаза, раздраженно цокает языком, вздыхает с драматичной тяжестью – почему-то Сатору нравится думать, что легкий драматизм Мегуми подхватил у него, хоть и вряд ли, конечно. В конце концов, даже эти загадочные появления и исчезновения Мегуми сами по себе достаточно драматичны. А впервые встретились они в одно из таких появлений. Да и вообще слишком мало времени знакомы, чтобы привычки друг друга копировать. Хотя так-то они уж более слишком мало времени знакомы, чтобы ощущать себя друг с другом, как семья – и, тем не менее. И, тем не менее – в какой-то момент Сатору ловит себя на том, что начинает иногда дергать за какую-нибудь выбившуюся из одежды нитку. Только у Мегуми этот жест выдает не нервозность, как можно было бы подумать – а сосредоточенность. У Сатору тоже самое. Он не пытается себя отучить. Чем дальше – тем большее количество подобных, подхваченных у Мегуми привычек он за собой замечает, и ни от одной не хочет избавляться. Но суть в том, что, чем лучше Сатору его узнает – тем сильнее убеждается, что Мегуми тоже ощущает себя рядом с ним, как с семьей. Как с братом. Это чувствуется тоже на уровне инстинктов, в поведении Мегуми, в каких-то мелочах, в том, как он на Сатору ворчит, в том, как о нем заботиться. А Мегуми, хоть и хорошо это скрывает и на показ никогда не выставляет – именно заботится. Всегда замечает, если Сатору плохо, если он голоден, замерз или попросту устал – но обычно не задает вопросов, не спрашивает «в порядке ли», не давая возможности отмахнуться своим лживым «в порядке». А просто тащит еду – если Сатору голоден, плед – если Сатору замерз, хмурится и настаивает, что ему нужно поспать – если Сатору устал. Даже сладости тащит, если Сатору, ну… просто грустно. Без видимых причин. И всегда – всегда – без промахов угадывает, что именно не так. Всегда – всегда – в принципе замечает, что что-то не так, как бы Сатору ни пытался делать вид, будто все хорошо. Даже Сугуру и Секо, насколько бы хорошо его ни знали – все же иногда могут чего-то не заметить. Но только не Мегуми. И Сатору рядом с ним ощущает вот это, странное и незнакомое, но все же такое приятное семейное тепло, которое пришло само и которое просто есть – и абсолютно уверен, что Мегуми ощущает тоже самое. По крайней мере, что касается части с семейным – точно да, здесь Сатору не сомневается. Одно «но». Да, ему далеко не сразу удается до конца понять, что же именно отражается в этих редких странных взглядах Мегуми. Но постепенно. Чем лучше он узнает Мегуми. Чем лучше начинает распознавать оттенки его невозмутимости, оттенки эмоций в его непрошибаемом спокойствии… Тем сильнее начинает казаться, будто все же понимает – а может, понимал всегда, просто игнорировал, не хотел осознавать. Потому что, когда Мегуми смотрит на него вот этим, странным взглядом – Сатору словно замечает в крохотных трещинах его непроницаемости отголоски боли. А еще замечает… замечает… Скорбь? Это не имеет смысла. Так что поначалу Сатору говорит себе, что ему мерещится. Кажется. Что невозможно. Потому что Мегуми не смотрит так на Сугуру, или Секо, или вообще на кого-либо или что-либо еще – он смотрит так только на Сатору. И – какого черта? Почему там, где для Сатору – семья и тепло, для Мегуми, кажется – тоже семья, но боль и скорбь? С чего бы ему вообще смотреть на Сатору с болью и чертовой скорбью? С чего бы ему смотреть на Сатору так, как… как он мог бы смотреть на кого-то важного, кого потерял? Как кто-то мог бы смотреть на фотографию человека, который там, откуда уже не возвращаются? Последняя мысль холодом прошибает позвонки. Но нет. Это чушь. Это не имеет смысла. Наверняка Сатору что-то не так понял…***
Они сидят на крыше после очередной из битв, едят то, что подвернулось в ближайшем магазине, и проводят время в спокойной, уютной тишине. Что, на самом деле, о многом говорит – учитывая тот факт, что с большей частью людей Сатору испытывает потребность забивать тишину болтовней. Иногда тишина громче крика. Иногда тишина пугает Сатору больше, чем любой крик. До сих пор молчать у него выходило разве что с Сугуру и Секо – а теперь, вот. Еще Мегуми. И это уже даже не удивляет. Но затем Сатору открывает свой идиотский рот. И все рушит. – Наверное, я должен извиниться, – начинает он с того, что, вообще-то, давно должен был сказать – и Мегуми вздергивает бровь, бросая на него скептичный, оскорбительно недоверчивый взгляд. – У меня есть сразу несколько вопросов к этой формулировке, – хладнокровно констатирует Мегуми и принимается перечислять: – Во-первых – ты и вдруг извиниться? Кто ты и что ты сделал с Годжо Сатору? Во-вторых – только наверное? И в-третьих – а за что именно ты собрался извиняться? У меня столько вариантов… Сатору бросает на него показательно-раздраженный взгляд – но, видя, как дергаются уголки губ у Мегуми, сам не может удержаться. И коротко смеется. – Ты засранец! – весело фыркает он, швыряя в Мегуми пустой упаковкой из-под… чего-то, но тот легко уворачивается. – Мог бы просто оценить мой великодушный жест. И, если уж на то пошло – то так уж и быть, я уточню, за что именно собрался извиняться, – вот тут все веселье сходит на нет, смех окончательно гаснет, и Сатору предельно серьезно говорит, заставляя себя не отводить трусливо взгляд от глаз Мегуми: – За то, что вел себя, как придурок в начале. Все эти попытки гоняться за тобой и то, как я на тебя напал. Мне жаль. И, ну, не удивительно, что тебя не очень-то воодушевляла моя компания, – хмыкает он напоследок, пытаясь вновь звучать легкомысленно – и, кажется, совершенно в этом проебываясь. В ответ Мегуми смотришь очень понимающе, без тени осуждения или чего-то подобного – и Сатору удается сделать вдох. Давление на внутренности, которого он даже не замечал до сих пор – становится слабее. Но затем Мегуми чуть морщится и говорит тоже серьезно, твердо: – Учитывая, что я сам ничего не говорил – могу понять, почему ты так себя вел, – и тут же хмыкает, чтобы уже более легким, едва уловимо насмешливым тоном добавить: – И ты всегда придурок. Если собрался извиняться за каждый раз, когда ты придурок – то и дня вряд ли хватит. Сатору моментально псевдо-оскорбленно ахает – но мимо его внимания не проходит, как Мегуми, по неясной причине, напрягается после собственных слов. Так что Сатору и сам напрягается следом, ощутив легкое беспокойство. Всю свою притворную оскорбленность тут же сбрасывая. Не мог же Мегуми подумать, что эти шутливые слова действительно Сатору заденут? Что его оскорбленность хоть сколько-то настоящая? Но потом Мегуми глубоко вдыхает и, кажется, немного расслабляется – по крайней мере, линия плеч перестает кажется такой стальной – так что и Сатору тоже следом расслабляется; может, просто показалось. Может. И, вновь вернувшись к их разговору – он хмыкает: – Я бы всерьез оскорбился – но часть про мои гипотетические извинения за то, что я в принципе часто веду себя, как придурок, справедлива. Дня действительно вряд ли хватит для такого, – произносит он, просто на всякий случай, чтобы прояснить. – Хотя и то, что ты ничего не говорил – справедливо тоже, но и не оправдывает того, что я как придурок себя вел. Ты просто пришел, убил проклятие, которое должен был убить я – и тут же свалил? Ну вот кто вообще так делает?! Никаких манер! Знаешь, ты вот весь такой загадочный и невозмутимый. Прям бесит. А дальше Сатору уже окончательно несет, он просто бездумно выпаливает одно слово за другим, легкомысленно и беззлобно-дразняще: – Но что скрывается за этой твоей загадочностью и невозмутимостью? Ты как местный супергерой, который нацелился в одиночку всех спасти и защитить? Хмурый, неразговорчивый, не любящий внимание пацан с проклятым орудием наперевес, который, иногда кажется, один взглядом способен убить? Но для такого у тебя должна быть соответствующая история! Ну, знаешь, что-нибудь мрачное, а еще трагичное. Вообще-то, ощущение, что она действительно у тебя есть. Ты производишь впечатление того, кто многих потерял. Сатору осознает, что именно ляпнул уже после того, как это сказано – и резко затыкается, мысленно отвешивая себе оплеуху и ощущая, как вспыхнувшая тревога моментально разрастается, давит на грудину. Блядь. Ну что за нахуй с ним не так?! То есть… он произнес это бездумно – но ведь действительно именно такое впечатление Мегуми и производит, именно так Сатору о нем и думает. И вот настолько легкомысленно эти слова в него швырнуть? Гребаный пиздец. Но еще… Еще Сатору думает – может быть, дело в этом. Может быть, он всего-то напоминает Мегуми кого-то важно, кого тот потерял – и отсюда… отсюда этот его странный взгляд. Эта боль и эта скорбь. Инстинкты противятся такой догадке, считают ее чушью. Но Сатору все равно за нее цепляется. Другой у него нет. Хотя сейчас не это важно – сейчас важно то, что вырвалось изо рта Сатору. Так что он медленно оборачивается к Мегуми… И успевает увидеть лишь его стальную, напряженную спину, когда Мегуми уходит. Сатору дергается, вскакивает… но заставляет себя застыть. Чувство вины горечью забивается в гортань.***
Блядь. Блядь. Блядь.***
Вот только Сатору все еще абсолютно ничего не знает о Мегуми, тот избегает личных тем и вопросов, с проклятиями продолжает сражаться исключительно проклятыми орудиями, отказываясь использовать технику. Хотя с каждым разом Сатору лишь сильнее убеждается в том, что в драке он отлично работает и мускулами, и мозгами, также отлично управляясь и с проклятыми орудиями. А еще выясняет, что драться с ним в паре очень даже неплохо. Пожалуй, стоило начать как раз с этого – а не с того, чтобы драться против него. Но какой смысл о таком думать, если ничего уже не исправить? Вообще-то, обычно Мегуми предпочитает драться в одиночку, в принципе предпочитает любого взаимодействия с теми, кто тоже сражается, в битвах избегать – но ситуации могут складываться так, что выбирать попросту не приходится. И вот тогда… Снова и снова Сатору убеждается также, что в драке Мегуми отлично его читает, им зачастую вообще слова не нужны, чтобы координировать свои действия; а еще он ловит себя на том, что без проблем доверяет Мегуми прикрывать ему спину. Что абсолютно абсурдно. До сих пор что-то близкое к этому Сатору ощущал, разве что работая бок о бок с Сугуру – но с Сугуру это логично, понятно, знакомо, и достигнуто было совсем не в одночасье. А с каким-то пацаном, которого Сатору знает считанные недели? Попросту дико. Когда они дрались друг с другом – это ощущалось сильнее, подмечалось острее, а сейчас Сатору, может, и вовсе не сразу внимание обратил бы, если бы не знал, а на что его обращать. Но даже так. Это странно – абсолютно все это странно, но о том, каково драться и с Мегуми, и бок о бок с Мегуми, никому Сатору не рассказывает; сам Мегуми, если он ничего подобного не ощущает, может разве что посмотреть на него, как на придурка. А он и так всегда смотрит на Сатору, как на придурка – и это тоже чувствуется таким знакомым. Сугуру же и Секо… Безусловно, Сатору им доверяет – но не знает, как озвучить что-то подобное и не прозвучать при этом совсем уж поехавшим даже в собственных ушах. Они, конечно, уже привыкли к тому, что он ебанутый, и наверняка попытались бы понять и помочь. Но это и для него уже – слишком! По какой-то причине даже то, что Мегуми ощущается семьей, всю эту его заботу, то, как он всегда знает, если Сатору плохо – принять оказывается проще. Он не уверен, почему. Может быть, потому что это приятно и тепло и попросту принять хочется. А может быть, потому что это также легче списать на инстинкты. Тогда как в случае с техникой Сатору не представляет, как можно так хорошо читать его, будучи при этом с ним знакомым какие-то считанные недели. Как можно было так хорошо читать его со второй же встречи, когда они сражались. Может, Сатору только кажется. Может, инстинкты Мегуми действительно вот настолько хорошо работают. Может. Ни в одно из этих «может» Сатору и сам не верит. Но как иначе объяснить – не знает. Что же касается того, почему Мегуми не использует технику, или других его странностей, да и в целом его истории, его жизни, чего-либо о нем – то, хоть поначалу Сатору и пытался до чего-то допытаться, постепенно перестает задавать вопросы. Начинает осознанно себя от этого останавливать. Начинает в принципе больше контролировать то, что говорит, больше за своими словами следить, хотя нихуя к такому не привык. Привык просто ляпать все, что хочется, не заботясь о том, кого и как это заденет. Но с Мегуми так нельзя – приходит постепенно понимание. Нельзя.***
И для этого у Сатору даже есть причины.***
– Сегодня ты буквально мог умереть, Мегуми, – раздражение рычит Сатору после очередной битвы, ощущая, как оглушительный, почти панический страх в нем пытается перекрыться злостью. – У тебя какие-то суицидальные наклонности, желание о какое-нибудь проклятие убиться, или что за нахуй, а?! – Все ведь в порядке, – отзывается Мегуми бесяче-спокойным, ровным голосом, будто речь не идет о его чертовой жизни. Будто ему плевать на свою чертову жизнь. – Да нихрена не в порядке! – рявкает Сатору в ответ. Он действительно зол. И он действительно сегодня до пиздеца испугался. Да, Мегуми умен и силен, да, он отлично обращается с проклятыми орудиями – но иногда этого недостаточно. И если бы сегодня он не успел вовремя увернуться… – Почему ты просто не используешь чертову технику? – в конце концов не выдерживает и все же рычит Сатору – о чем ту же жалеет. Потому что Мегуми моментально столбенеет. Сжимает челюсти крепче. Весь закрывается. Отступает на шаг. Злость Сатору тут же сходит на нет, сменяясь виной, тошнотой и страхом. А в следующую секунду Мегуми уносится так стремительно, что мгновение – и его уже нет. Сатору скрипит зубами от смеси вины-тошноты-страха. Но не идет следом за ним. Знает, что все равно не сможет догнать.***
Боится того, насколько хуже может все сделать. …если следом за ним пойдет.***
Для начала, каждый раз, когда Сатору пытался свои многочисленные вопросы задавать, пытался надавить и что-то узнать – Мегуми попросту уходил. А чем дальше – тем меньше Сатору хочется, чтобы он уходил. Тем страшнее становится, что, однажды уйдя. Он уже не вернется. Иногда это случается, когда Сатору даже не вопросы задает – а просто бездумно что-нибудь ляпает. Так было, когда он сказал, что у Мегуми взгляд куда старше, чем у всех них. Так было, когда он безумно ляпнул, что Мегуми создает впечатление человека, который многих потерял. Так было… Так было множество раз. И с каждым разом становилось все страшнее. Сатору боялся пойти за Мегуми – потому что боялся, что все равно не догонит, а Мегуми после такого больше уже не вернется. Сатору боялся не идти за Мегуми – потому что боялся, что он все равно больше уже не вернется. Но выбирал все же первый вариант. Выбирал ему доверять, верить, что он не исчезнет окончательно, ничего не сказав – потому что и так проявил слишком много недоверия к нему в самом начале и не хотел вновь проебаться. Сатору не привык близко подпускать к себе людей. Он способен широко улыбаться, способен создавать иллюзию того, что подпускает – но по-настоящему называть своими друзьями может лишь Сугуру и Секо, а ближе Сугуру у него и вовсе никого нет. Даже если они постоянно срутся. Если уж честно – Сатору обожает с ним сраться. Поэтому так странно, так чертовски странно осознавать, что Мегуми, которого он знает какие-то считанные месяцы, который приходит и уходит, когда захочет, который ничего о себе не рассказывает – опасно приближается к этой отметке. Друг. Это почему-то ощущается по-разному – то чувство, что Мегуми как семья, как брат, которое пришло словно из ниоткуда, будто на самом деле оно было всегда, просто раньше, до их встречи, Сатору не осознавал; и то ощущение, как Мегуми становится другом, как они сами свою дружбу постепенно выстраивают, день за днем, шаг за шагом. И, очевидно, другом он становится не только для Сатору. Сугуру и Секо тоже к нему совершенно очевидно все сильнее привязываются, так что, да, Сатору перестает задавать вопросы. Он не хочет Мегуми отпугнуть. Ну, ладно, у него есть секреты – и что с того? Сатору давно перестал верить, что он может представлять реальную опасность – а если совсем честно, то и вовсе никогда ведь не верил, просто ныл, чтобы ныть. У него хобби такое, знаете ли. Ныть. Никто не посмеет это у Сатору отобрать. Но как хорошо, что Сугуру и Секо к этому конкретному его нытью не прислушивались – они, очевидно, отлично знают, когда прислушиваться не стоит. Иногда Сатору хочется спросить, есть ли Мегуми, куда и к кому пойти, хочется спросить, откуда эта боль и скорбь в его глазах, когда он смотрит на Сатору, хочется спросить, почему иногда, когда он думает, что никого рядом нет, что никто не заметит – его направленный в пустоту взгляд становится таким разбитым, взглядом дряхлого старика, прошедшего через ад? Конечно, Сатору замечал. Сатору шестиглазый, в конце-то концов! И такой взгляд – это даже по меркам шаманов уже перебор.***
Да, Сатору перестает задавать вопросы – очень старается их не задавать. Но есть то, что, как в какой-то момент понимает. Он просто не может не сказать.***
Сатору знает, что не должен. Понимает, что лучше уйти, лучше вновь сделать вид, будто он ничего не заметил, не уловил, не увидел – но… Но у Мегуми опять этот взгляд. Этот разбитый взгляд-разруха, которым он смотрит вникуда, когда думает, что никто не-заметит-не-уловит-не-увидит. Стоя на изрядном расстоянии, Сатору, который сам от этого взгляда немного разбивается – знает, что у него есть еще шанс уйти незамеченным. С силой сглатывает. И в этот раз им не пользуется. – Хэй, Мегуми-чан! Эффект моментальный. Мегуми тут же струной вытягивается, ментально закрывается, весь наглухо захлопывается. Когда он оборачивается к Сатору, его взгляд – вновь знакомо непроницаемый, нечитаемый. За ребрами болит. Не будь Сатору шестиглазым, не умей он буквально видеть больше всех остальных – может, и вовсе не замечал бы разруху глаз Мегуми, так хорошо он все скрывает, все свои эмоции прячет. Даже эти странные взгляд на самого Сатору, которые фонят болью и скорбью – их выхватить удается совсем редко, пусть со временем и немного чаще; да и наверняка никто кроме него и не замечает их боль и их скорбь. Для остальных, даже для Сугуру и Секо – это наверняка обычный непроницаемый взгляд Мегуми. Но Сатору-то замечает. И пиздецки болит от того, что не знает, как хоть сколько-то помочь. – Разве это не замечательный день, Мегуми-чан! Погода просто отличная, – весело провозглашает Сатору, плюхаясь на место рядом с Мегуми и глядя в то же окно, куда до этого смотрел он. – Ты же терпеть не можешь дождь, – скептично хмыкает Мегуми, вздергивая бровь. И, да, на улице действительно льет почти непроницаемой стеной. И, да, Сатору действительно не фанат дождя. Но… – Зато тебе он нравится, – легко пожимает плечами Сатору. – Это достаточный повод для него, чтобы я мог назвать погоду отличной, а день замечательным. Секунду-другую Мегуми смотрит на него ничего не выражающим взглядом – а затем качает головой так, будто поверить не может, что Сатору такой идиот, но в то же время ничего другого от него и не ждал. И это настолько, настолько знакомо – казалось знакомым даже тогда, когда Мегуми впервые так сделал, – что Сатору непроизвольно хихикает. А еще мимо его внимания не проходит то, что глаза Мегуми почти неуловимо смягчаются – никто другой наверняка бы не заметил. Вот только Сатору замечает. За ребрами все еще болит, но боль мешается с теплом. Хихиканье затихает. Он откидывается на спинку сидения, глубоко вдыхает, ощущает, как сердце порывом пытается разбить себя о ребра. И наконец говорит: – Вообще-то, Мегуми, даже я не могу не признать, что в такую погоду отлично сидеть под каким-нибудь пледом, с кружкой горячего шоколада и смотреть теплые, уютные фильмы, – начинает Сатору максимально легкомысленным тоном, с короткой улыбкой на губах. – Но знаешь, что в такую погоду плохо? – вновь бросив взгляд на Мегуми, он ощущает, как улыбка стекает с собственных губ, и продолжает более серьезным голосом, с грустью, неконтролируемо скользнувшей в интонации: – Уходить. В ответ брови Мегуми сходятся к переносице и вдыхает он чуть тяжелее нужного – но все же не дергается, не вскакивает тут же, не… …не уходит. Поэтому Сатору осторожно продолжает, сглатывая сбитый сердечный ритм и страх все испортить. – Ты ведь знаешь, что мы тебе всегда рады, правда? И я, и Сугуру с Секо. Тебе не обязательно каждый раз уходить, исчезать. Иногда ты можешь остаться… с нами, – голос срывается, сбивается в немного беспомощный хрип. – Я просто хочу, чтобы ты знал – у тебя есть варианты. Вдруг ты не знаешь. Я не буду ничего спрашивать, у тебя есть секреты – и я в порядке с этим. Ты не обязан говорить. Я всего лишь хочу знать точно, что ты в безопасности. Я… И Сатору шумно, с силой втягивает носом воздух. Эта разруха в глазах Мегуми, эта его боль и скорбь, это ощущение, будто он многих потерял, будто прошел войну… Сатору не знает, почему он всегда так загадочно появляется и исчезает, не знает, каким образом ему удается скрыться от глаз шестиглазого, не знает, где Мегуми проводит остальную часть времени, не знает ничего о его жизни, и его прошлом, в принципе ни черта о нем не знает… Но Сатору действительно в порядке с этим. А Мегуми действительно не обязан. И Сатору не собирается больше задавать вопросы, не собирается рисковать тем, что однажды Мегуми может не вернуться, не собирается давить на него, допытываясь, или пытаться окольными путями что-то узнать. Ему это и не нужно. Мегуми – замечательный, сильный человек с невероятно мощными принципами и крепкими моральными устоями, один из лучших, кого Сатору встречал. И это все, что ему на самом деле нужно знать. А все, чего на самом деле Сатору хочет – это вырвать Мегуми из того мира, который поселил разруху в его глазах; хочет убедиться, что, может, в прошлом у него и много ломающей херни – зато будущее будет светлее и лучше. Целительнее. Сатору не знает, откуда это желание, откуда эта потребность; не знает, с чего его так сильно волнует судьба пацана, с которым знаком считанные месяцы; не знает, почему так хочется позаботиться о нем, защитить его, убедиться, что у него все если не хорошо – потому что хорошо не умеет наступать легко, по щелчку пальцев, – то хотя бы терпимо. Не знает. Но не может и не хочет этому сопротивляться. Сидя рядом с Мегуми и ощущая, как за ребрами стучит теплом и болью – семья-семья-семья – Сатору просто знает, что он заслуживает лучшего. Лучшего – а не разрухи, боли и скорби. – Тебе известно, где мы учимся, – продолжает Сатору немного сдавленно. – Но тебе не обязательно быть там. Я же тот еще богатенький хер, которому некуда деньги тратить, – фыркает он со слабым намеком на веселье. – Просто ткни мне, где хочешь оставаться, хотя бы временно, и… – Мне не нужна жалость и благотворительность, – вклинивается в его речь неожиданно твердый, даже жесткий голос Мегуми. Хмурая складка между его бровей особенно сильно впилась в кожу, а в глазах появилось что-то пасмурное, куда пасмурнее проливающегося дождем неба за окном – и Сатору с досадой зажевывает щеку изнутри, сдерживая желание себе врезать. Черт. Все же неплохо шло. Как он так проебался?! Но Сатору глубоко вдыхает – и, после прошедших месяцев прекрасно зная, что на самом деле всякие мягкие уговоры, лживо-приторные слова совершенно на Мегуми не действуют, что с ним куда лучше работает честность, даже жестокая и болезненная. Вздергивает бровь, бросая в ответ одновременно серьезно и с легкой, жесткой насмешкой: – Мегуми. Я похож на того, кто будет делать что-нибудь из жалости или из желания почистить свою карму благотворительностью? Секунду-другую Мегуми внимательно в Сатору вглядывается – но тот замечает, что плечи его перестают выглядеть такими стальными, а что-то в проницательным взгляде перестает так сильно отдавать остротой и жесткостью. Сатору хмыкает, ощущая, как толика облегчения растекается под кожей. Ага, нихрена он на такого не похож – и, кажется, Мегуми прекрасно это знает. – Это не благотворительность и не жалость, – продолжает Сатору чуть мягче, но предельно уверенно и серьезно. – Это всего лишь желание позаботиться о том, на кого не плевать. Во-первых, я уверен процентов где-то на миллион, что за всей своей показательной невозмутимостью ты прекрасно понимаешь такое желание. А во-вторых – не только ты обязан заботиться о важных тебе людях, Мегуми. Иногда ты можешь позволить им позаботиться о тебе. Сатору знает, что ходит сейчас по тонкой грани. Один неверный шаг, один слишком сильный выдох, одно лишнее, неправильное слово – и все рухнет. Они рухнут. Прямо Сатору не говорит, что Мегуми ему важен или что сам Сатору важен ему – но это, вроде как, подразумевается. Да ладно, он ощущает себя рядом с Мегуми, как с семьей, и уверен, что тот ощущает тоже самое – очевидно, что им друг на друга не просто не плевать! Но – по-настоящему, прямо озвучить это? Совсем другое дело. И все же Мегуми не спешит отрицать и пока что не уходит, несмотря на свой пасмурный взгляд, так что Сатору продолжает: – Ну, а еще это эгоизм, – честно признает он. – Мне не нравится понимать, что я ничем не могу тебе помочь. Что в том мире, где ты живешь, там, где я не могу увидеть тебя даже своим шестиглазым зрением – этот мир заставляет твой взгляд становиться таким… – разрушенным, сглатывает Сатору и вместо этого говорит: – Взрослым, – это все еще риск, в прошлый раз, когда он это сказал, Мегуми ушел, но… Сатору спешно продолжает, вдруг боясь не успеть все сказать: – Я бы хотел, чтобы у тебя был выбор. Ты можешь иногда оставаться, а не уходить, если захочешь. Ты можешь… Грохот за ребрами отдается в барабанных перепонках – и все же он глубоко вдыхает и хрипло, но решительно заканчивает: – Ты можешь остаться навсегда. И отчаянно в Мегуми вглядывается. А в его ответном взгляде отчетливее обычного проскальзывают знакомые боль и скорбь, его руки крепко сжаты в кулаки, он весь напряжен, побледневший и струной вытянутый, и… Мегуми выглядит так, будто ему больно. Ни о чем из сказанного Сатору не хочет жалеть – потому что это правда. Но в то же время ему хочется глотку себе вырвать за то, что сказал. Потому что – если Мегуми выглядит после его слов так? Будто ему… больно физически? Это нихрена того не стоит. – Нет, Сатору. Не могу, – в конце концов хрипит Мегуми с чем-то странным, обреченно-твердым, скользнувшим в его всегда ровный голос – и морщится так, будто его бетонной плитой пришибает. А Сатору непроизвольно дергается вперед, ощущая, как внутренности скручивает тревогой и страхом. Но Меугми уже вскакивает на ноги. Мегуми уже разворачивается. Мегуми уже уходит. Уходит. Уходит.***
Мегуми уходит туда, в дождь – а Сатору сжимает руки до побелевших костяшек. И заставляет себя не идти следом.***
Поначалу было ужасно сложно не идти за ним следом. Но постепенно. Когда появляется все больше рациональных доводов не идти…***
…это становится только сложнее.***
И дело не только в том, что Сатору боится – после очередной его попытки задавать вопросы Мегуми опять уйдет и больше уже не вернется. Дело также вот в этом. В том моменте, когда Мегуми начинает выглядеть так, будто ему больно физически. Это нихрена не объяснимо. И абсолютно невыносимо.***
– Ну хотя бы полярную звезду ты можешь найти? – Ты слишком многого требуешь от меня, Мегуми-чан, – показательно-жалобно хнычет Сатору. – Я и так идеален во всем. Могу я хотя бы астрономию знать чуть менее идеально? Они идут после очередной битвы, посреди небольшого пролеска, где черный бархат неба над их головами меньше загрязнен городским освещением и лучше видно звезды. Очень быстро становится понятно, что Сатору знает о звездах только то, что они, собственно, звезды, а вот Мегуми неплохо разбирается в созвездиях. – Ты не просто знаешь чуть менее идеально. Ты звезду от Луны едва отличаешь, – бросает Мегуми с беззлобной едкостью. И Сатору уже хочет возмущенно вскинуться – эй, Луна, типа, намного больше, а он настолько плох, только почти настолько! – как Мегуми вдруг вздыхает, запрокидывает голову к небу и говорит тише, с едва уловимой грустью, скользнувшей в интонации. – Но однажды кое-кто тебя научит. И тут же вдруг замирает. Когда Сатору поворачивается к нему – своим шестиглазым зрением он даже в лунном свете успевает заметить, как бледнеет Мегуми, как напрягается его челюсть, как он весь стальной струной вытягивается. Сатору непроизвольно дергается вперед, ощутив вспышку беспокойства. Но Мегуми уже разворачивается и уходит. Уходит.***
Конечно же, он уходит.***
Кое-кто. Так, будто Мегуми знает, кто этот кое-кто. Но Сатору, конечно же, не собирается задавать вопросы.***
Не тогда, когда одно это упоминание заставило Мегуми выглядеть так. Будто ему больно физически.***
Также Сатору хочется спросить, почему, когда он впервые назвал Мегуми «Мегуми-чан» – тот всегда невозмутимый, спокойный, отлично себя контролирующий, вдруг дернулся так, будто Сатору мощно его ударил; и больше уже не выходит убедить себя в том, что в этом не было ничего важного, что это было просто от неожиданности, было случайностью. Почему иногда, когда он, кажется, забывшись, словно действительно пытается на какой-то вопрос Сатору ответить – то вдруг замирает, бледнеет, челюсти стискивает, кулаки сжимает так, что костяшки едва не синеют. После чего неизменно уходит. Почему все сильнее в такие моменты кажется, что ему больно – кажется, что больно не только ментально; ведь такая ярко выраженная реакция – это слишком только для ментальной боли. Ведь Мегуми на самом деле отлично умеет свою боль скрывать – и ментальную, и физическую. Они столько раз бок о бок сражались. Сатору знает. Поэтому, если Мегуми проявляет хоть какую-то реакцию, будь это даже стиснутые челюсти – ему действительно должно быть неебически, блядь, больно. Почему временами у Мегуми случается похожая реакция даже без вопросов Сатору – а иногда он вовсе просто открывает рот и тут же захлопывает, весь вытягиваясь струной, но так и не выдав ни слова. А иногда все же говорит какую-нибудь фразу – и резко замолкает, и напрягается, и уходит. Уходит. Уходит. Сатору потом прокручивает в голове эти фразы, поворачивает их так и эдак, препарирует – но почти ничего такого в них найти не может. Ты и в тридцать будешь таким же придурком. Или… Испытывать мое терпение у тебя всегда получалось отлично. Или… Иногда так и хочется тебя чем-то огреть, это не меняется. И прочее, и прочее в том же хуже. Единственная странность, которую Сатору все же отслеживает – то, как Мегуми иногда говорит в прошедшем времени, как и тогда, в самой первой его фразе про «и в шестнадцать». Но Сатору думает, что, может, и впрямь драматизирует. Может, слышит то, чего нет. Но это не так важно на фоне этого отчетливого ощущения – его вопросы причиняют Мегуми боль настолько сильную, что она почти кажется физической. И, чувствуя все нарастающее беспокойство – беспокойство за Мегуми – Сатору думает. Значит, что-либо спрашивать определенно того не стоит. Да, реакция странная, да, он все еще не понимает, что происходит, да, совершенно неясно, с чего Мегуми вообще может быть больно, тем более вот так, что боль почти физической кажется. И все же, даже намека на его боль достаточно, чтобы Сатору заткнулся. Чтобы научился лучше свой гребаный рот контролировать. Так что он не спрашивает. Не спрашивает…***
– Какой-то ты подозрительный, – тянет Сатору однажды с легким прищуром, когда Мегуми в очередной раз появляется перед ним будто из ниоткуда – и тут же расплывается в широкой улыбке. – Но, кажется, я не против. После чего тянется взъерошить темноволосую макушку, ожидая, что Мегуми увернется – но он… Он вдруг застывает. Его глаза вдруг распахиваются шире. И в Мегуми, всегда невозмутимом, сдержанном, почти не читаемом – вдруг начинает проглядывать что-то уязвимое; вдруг, всего на секунду, но боль и скорбь в его глазах почти оглушают… Сатору застывает следом. Моргает с тревогой, застрявшей в глотке. Что… Что он сделал не так?.. Но в следующую Мегуми все же выворачивается из-под его руки и резким, острым движением отворачивается. И уходит. Уходит. Уходит.***
…до тех пор, когда все же спрашивает. Попросту не выдерживает.***
В конце-то концов, Сатору держался гребаными месяцами, а терпение – это все еще не одна из его многочисленных добродетелей!***
– Знаешь, Мегуми-чан, было бы неплохо однажды с тобой подраться, – бросает как бы между прочим Сатору в один из дней, когда они вновь сидят на крыше после того, как изгнали несколько проклятий и отлично размялись. Свесив ноги с края, Сатору опирается сзади на ладони, запрокидывая голову и разминая шею, пока Мегуми сидит рядом, подмяв под себя ноги и глядя куда-то на линию горизонта. Хотя кажется, далеко за нее, вглубь самого себя или в те места, о которых Сатору ничего не знает. – В тот единственный раз, когда мы дрались… – продолжает он, но Мегуми прерывает его с равнодушным уточнением: – Хочешь сказать, в тот раз, когда ты на меня напал. – Ла-а-адно, – недовольно тянет Сатору, закатывая глаза, и исправляется бурчливым голосом, передразнивая интонации Мегуми: – В тот раз, когда я на тебя напал. Но тут же возвращается к показательно легкомысленному тону, продолжая: – Так вот, хоть ты и не используешь технику – и, видимо, намерен никогда не просветить меня в вопросе о том, почему – ты все же был достаточно неплох. У тебя хорошие реакции, и ты работаешь не только мускулами, но и мозгами, что неоднократно демонстрировал и после в битвах с проклятиями. Но тогда ты не просто отлично соображал, Мегуми. Тогда ты действовал так, будто предугадываешь каждый мой шаг. Будто знаешь, как я обычно дерусь, как буду атаковать. Можно было бы, конечно, сказать, что это просто хорошая интуиция – но такое даже для нее слишком. Когда мы с тобой бок о бок деремся – это тоже ощущается, пусть и не так сильно. Нам же с тобой часто даже слова не нужны, чтобы действия координировать. До сих пор настолько хорошо считывал меня только Сугуру. При этом, продолжая говорить, Сатору также продолжает отслеживать реакции Мегуми – но делает вид, что все его внимание принадлежит небу над их головами. И замечает, как с каждым словом губы Мегуми все сильнее поджимаются, как челюсти его все крепче стискиваются, пока желваки не начинают ходить под кожей, как он весь напрягается, струной вытягивается, а руки сжимаются в кулаки. Что ж. Кажется, Сатору на верном пути. Пока что Мегуми кажется просто напряженным – Сатору научился отличать это: просто напряжение от тех случаев, когда начинает казаться, что ему больно. И сейчас бы не перегнуть, не передавить, не довести все до того, когда он захочет уйти. До того, когда действительно станет казаться, что ему больно… – Но есть и другое, Мегуми. Например, то, как ты всегда знаешь, когда мне плохо, и ничего от тебя не утаишь. Или насколько с тобой в принципе легко находиться, так легко мы находим общий язык, даже когда беззлобно переругиваемся. Как ты без проблем меня осаждаешь, когда я как придурок себя веду, зная, что и как сказать. А еще… много других мелочей, – он решает пока что не говорить об ощущении того, будто Мегуми – его семья, его брат. Пока что. И вместо того… Вместо этого с силой сглатывает. Пытается протолкнуть булыжник в горле, пытается утихомирить тремор в сердце – все бесполезно, блядь. Так что Сатору просто глубоко вдыхает. И будто со стороны слышит собственный голос, произносящий: – А еще я заметил, как ты иногда на меня смотришь. И хотя мысленно он орет себе заткнуться, не давить, не перегибать, дать Мегуми выдохнуть и продолжить, может быть, позже, не испортить все, не разрушить к хуям… Но, открыв рот и начав говорить – Сатору уже не может остановиться. Не может. Так что продолжает. – Я не сразу понял, у тебя отлично получается скрывать эмоции. Но разве ты не смотришь на меня с болью и скорбью, Мегуми? Так, как можно было бы смотреть на важного человека, которого ты потерял? Так, будто я… – Сатору шумно выдыхает, ему требуется секунда на то, чтобы собраться с силами, решиться и все же озвучить свою смутно догадку; заставить притихнуть ощущение, словно тогда она станет реальнее. Словно тогда через нее уже будет не переступить. – Будто я – фотография в черной рамке, с черной лентой в углу? – наконец, все же хрипит Сатору – от обманчивой легкомысленности, с которой он говорить начинал, не остается и следа. Смотрящий куда-то в сторону Мегуми дергается – куда сильнее, чем тогда, от самого первого прозвучавшего «Мегуми-чан». А Сатору сглатывает беспокойство и чувство вины; наконец обращает взгляд прямиком на него. И тихо говорит: – Я точно никогда раньше не встречал тебя, Мегуми. Я бы запомнил, – на секунду Сатору притормаживает прежде, чем разогнаться до максимума, грозясь въебаться лобовухой в бетон, и закончить со странным давящим чувством в горле и за ребрами, со странными сдавленными интонациями: – Но встречал ли, знал ли меня ты? Мегуми наконец оборачивается, наконец тоже смотрит на Сатору. И Сатору разбивается. Потому что выражение его лица… его глаза… Да, Сатору определенно лобовухой в бетон смазывает. До месива из мяса и костей. Потому что он впервые видит, как отточенная, выверенная маска Мегуми трещит по швам; впервые видит, как Мегуми начинает по-настоящему выглядеть на свой возраст, а не куда старше; впервые видит неприкрытый страх в радужках Мегуми, смешанный с отчаянием и обреченностью; впервые видит ту боль и скорбь Мегуми, которые раньше замечал, обращенными на себя – но теперь неприкрытыми, концентрированными, затапливающими его взгляд до самого края. Впервые вот так, не со стороны, а глядя прямиком Мегуми в глаза – видит всю ту тысячелетнюю разруху, которую улавливал, когда он считал, что никто за ним не наблюдает. – Я прав, да? – хрипит Сатору, ощущая, как внутри него что-то обрушивается. – Я… – Я не могу, Сатору, – сипит Мегуми в ответ, прерывая – и Сатору хмурится. С силой сглатывает, пытаясь быть, черт возьми, понимающим – даже если ощущение такое, будто у него мир переворачивается и обрушивается на голову бетонными глыбами. – Я понимаю, если ты не хочешь или не готов… – Нет. Не понимаешь. Я не могу, – настаивает Мегуми, чеканя каждое слово и делая акцент на двух последних, пока страх и отчаяние, боль и скорбь в его глазах начинают литься уже куда-то далеко за край, и Сатору… О. О-о-о. Сатору наконец понимает. – Это какая-то техника? – сипло шепчет он. – Ты действительно не можешь говорить? На это Мегуми ничего не отвечает, не подтверждает, не отрицает – что, на самом деле, и есть подтверждение, если он действительно не может говорить. Но потом Сатору начинает замечать другое. Обращает внимание и на крепко стиснутые кулаки, и на ходящие желваки, на его напряжение в целом, на эту неестественно выпрямленную спину, на сильно побледневшую кожу; на тот факт, что теперь Мегуми выглядит не просто напряженным. Теперь… И до Сатору наконец доходит. Его начинает мутить. Ужас завязывает внутренности в узлы и едва позволяет дышать. – И тебе больно, физически больно, когда ты пытаешься, – шепчет он, а потом, следом: – И когда об этом говорю я. Когда я задаю тебе вопросы. Конечно же, Мегуми не отвечает. Потому что он, черт возьми, не может. Потому что ему больно. Потому что нихрена не казалось, будто ему больно на физическом уровне – ему действительно, нахрен, больно было! И Мегуми лишь выглядит все напряженнее и бледнее. А Сатору не может заткнуться уже наконец! – Прости! Прости, – выпаливает он, ощутив, как его ужас швыряет уже куда-то далеко за максимум при мысли о том, что своим длинным языком причиняет Мегуми вполне буквальную, физическую боль – и, по всей видимости, далеко, черт возьми, не впервые. – Я буду говорить о чем-то другом… Э-э-э… И – гребаный пиздец. К ужасу присоединяется всколыхнувшаяся паника, вина булыжником подскакивает в глотку, беспокойство начинает давить на ребра многотонным прессом. И эта смесь ужаса-паники-вины-беспокойства-черт-знает-чего-еще, забивает и грудину. И мысли. И нихера не дает Сатору соображать. У него никогда не было проблем с тем, чтобы нескончаемо трепаться – но почему, когда это умение по-настоящему нужно, оно вдруг куда-то делось?! Бля! Спешно отведя взгляд, Сатору судорожно оглядывается вокруг, пытается отыскать хоть что-то… – Смотри. Вон то облако напоминает твою хмурую угрюмую рожу. Восхитительно, правда? – наконец брякает он, зацепившись за первое, что на глаза попадается. И тут же вновь оборачивается к Мегуми. И с крохотной толикой облегчения замечает, как тот едва уловимо, но все же расслабляется, как плечи его медленно опадают, отпуская часть своей стали, как постепенно начинает сходить бледность, а из горла вырывается шумный выдох… – Хорошая попытка, – хрипит Мегуми наконец. – Теперь осталось найти твою раздражающую щерящуюся рожу. …и Сатору выдыхает следом, пока из его горла вырывается чуть истеричный смешок.***
Есть крохотная, трусливая часть его, которая хочет, чтобы он так и продолжил не задавать гребаных вопросов, чтобы так никогда ничего и не понял. Но другая, куда большая часть… Эта часть понимает, что так правильно, так нужно – даже если больно. В первую очередь нужно ради Мегуми.***
Даже если больно Мегуми.***
Но там, в тот день на крыше, Сатору все же больше вопросов не задает – вот только вернуться к уютной тишине, которая стала для них такой привычной, больше уже нихрена не выходит. Беспокойство сжимает горло – за Мегуми. Страх ржавыми зубьями вонзается в сердце – за Мегуми. А Сатору изо всех сил пытается сделать вид, будто не рушится к херам – ради Мегуми.***
Даже зная, что Мегуми у него не выйдет обмануть. Не выйдет.***
И все же, когда Мегуми почти сразу пытается уйти – Сатору знает, что не выдержит сейчас вид его спины. Паника, страх, ужас, беспокойство, вина – расползаются за ребрами, давят, топят в себе, разрастаются настолько, что кажется, пробивают ребра и затапливают мир. А вдруг Мегуми не вернется? А вдруг… И Сатору впервые его останавливает. Хватает за запястье. Мегуми замирает. Оборачивается. Хмурится. Пристально в Сатору вглядывается. И затем что-то в его глазах почти неуловимо смягчается грустью, когда он, видимо, распознает как минимум часть всего, что ментально душит Сатору, который сейчас совершенно не способен свой взгляд и свое лицо контролировать. Мегуми остается.***
Впервые – остается.***
Конечно, Сатору рассказывает обо всем Сугуру и Секо сразу, как представляется возможность – и вместе они пытаются что-то понять. Это оказывается нихуя не просто. Ну, они знают, что здесь замешана техника, быстро понимают, что прямые факты Мегуми не может никак ни озвучить, ни написать, ни нарисовать, а сами попытки, очевидно, причиняют ему боль; вот только Сатору уже достаточно хорошо его знает, чтобы понимать – Мегуми стиснул бы зубы и стерпел любую боль, если бы понадобилось. Это точно не то знание, которое ему нравится – но, тем не менее, это доказывает то, что Мегуми именно не может говорить, есть боль или нет. И никакие попытки не могут это изменить. Но также ему становится больно и от чужих вопросов на тему, и когда его собственные фразы опасно приближаются к тому, о чем говорить нельзя, пусть их и можно трактовать двусмысленно. Собственно, это и становится их лазейкой. Постепенно они выясняют, что, если вопросы не слишком серьезные, или если замаскировать их так, будто они могли бы быть, а могли бы не быть о том, о чем Мегуми говорить нельзя – то его боль относительно терпима, и он может попытаться в таком же замаскированном виде кратко ответить. Сатору ненавидит саму мысль о том, что Мегуми хоть сколько-то приходится терпеть боль. Но других вариантов у них нет. Таким образом со временем им удается понять, что техникой Мегуми забросило сюда из будущего, что Сугуру он раньше не знал, Секо тоже либо не знал, либо лишь мельком, но, одновременно с этим, по какой-то причине – знал Сатору. По всей видимости, знал достаточно хорошо. А еще, как Сатору уже догадался – в том будущем он, кажется, уже мертв. Эта новость поражает, приводит в ужас Сугуру и Секо – но сам Сатору реагирует на нее лишь пожатием плеч. Он не уверен, почему – может, потому что и так уже догадывался, может, до него, до его сознания еще не до конца дошло, и он все еще пребывает на стадии отрицания. А может… Может, беспокойство за Мегуми перекрывает страх за самого себя. Может, это даже забавно – в конце концов, и Сатору, сильнейшего, смогли убить. Ну разве не занимательная новость? Когда он озвучивает последнюю мысль – Сугуру отвешивает ему подзатыльник, Секо бьет по его голени, оба смотрят со смесью беспокойства и раздражения, от чего Сатору уже ощущает себя виноватым, моментально затыкаясь. Но то, как дергается Мегуми, с какой болью и разрухой смотрит он… Это бьет по Сатору мощнее всего. Это напоминает – если для всех них троих смерть Сатору что-то абстрактное и далекое, существующее лишь в теории, пусть и в гипотетическом будущем. То для Мегуми она реальна. Если Сатору действительно мертв там, в будущем, из которого он пришел – то Мегуми пришлось это пережить, возможно, он даже был свидетелем, и… Пиздец. Это служит отличной, нахрен, ментальной оплеухой и причиной для Сатору закрывать свой гребаный рот, когда из него начинают рваться ебланские шуточки о собственной смерти. Даже если пошвыряться ими ну очень хочется. А вот что действительно поражает самого Сатору – так это тот момент, когда им удается понять, почему, предположительно, Мегуми вообще его знает. – Учитель? Я стал учителем?! Я что, с ума сошел? Как и какого черта я вообще стал учителем?! – возмущенно вскидывается и принимается частить Сатору, когда вся величина этой новости прямо-таки обрушивается ему на плечи. В ответ Мегуми бросает на него едкий взгляд, прямо-таки вопящий – да, я тоже задаюсь этим вопросом годами. Но тут же морщится от боли и шумно выдыхает – а Сатору спешит сменить тему. Он не рискует спрашивать о собственной смерти – чем вопросы серьезнее, существеннее и прямолинейнее, тем Мегуми больнее, и Сатору не знает, есть ли у этой боли хоть какой-то предел, может ли она дойти до того уровня, где он терпеть уже не сможет. Где у этого могут быть какие-то необратимые последствия. И уж точно не хочет выяснять. Но даже так, с учетом всей той боли и скорби, с которой Мегуми на него смотрит… У Сатору есть догадка, что это не случайность – то, что этот упрямый засранец попал под действие вот такой техники, связанной с путешествиями во времени. Он столько раз видел, как Мегуми без какого-либо инстинкта самосохранения бросается в драки, почти самоубийственно, заставляя Сатору одновременно уважать его и до пиздеца беспокоиться. С каждым из этих раз беспокоиться все сильнее. Не сложно представить себе, как Мегуми отправился на самоубийственную миссию по возвращению в прошлое, чтобы попытаться спасти своего придурка-учителя, который, очевидно, не смог позаботиться ни о себе, ни, что важнее, о своем ученике. Сатору не нравится думать о том, что из него, кажется, вырос довольно бесполезный тип. Но он определенно планирует это исправить. И Сатору все еще понятия не имеет, почему мысль о собственной смерти пугает его гораздо меньше, чем мысль о том, что Мегуми подписался добровольно на подобное дерьмо – а с другой стороны, это кажется ему очень правильным, будто иначе и быть не может. Что вообще может быть правильнее, чем переживать за того, кто ощущается семьей, ощущается братом, даже если знакомы они считанные месяцы? Ведь оказывается, что на самом деле совсем не месяцы – намного, намного дольше. Просто… Просто у Сатору нет этих воспоминаний – но ощущения все равно есть. Но и за эти чертовы месяцы Мегуми стал ему дорог и важен, стал ему другом – так с чего бы вообще удивляться, что Сатору переживает о нем больше, чем о себе? Это, конечно, только догадка, что Мегуми довольно, осознанно на такое пошел – и все же Сатору почти уверен, что прав. Но он сглатывает смесь беспокойства и злости и ничего не спрашивает. Не спрашивает. И все это определенно объясняет ту гребаную фразу про шестнадцать. Было ли Мегуми даже от нее больно? Наверняка было. Но тогда Сатору даже внимания не обратил, черт. Зато постепенно обращать внимание все же начал и теперь вспоминает все те мелочи, все те мимолетные фразы, которые казались ему незначительными – но на которые Мегуми почему-то реагировал тем, что вытягивался струной, бледнел и уходил. Так ты и в шестнадцать был таким же раздражающим… …потому что Мегуми знал его, и когда ему было уже куда больше шестнадцати, верно? Ты и в тридцать будешь таким же придурком… …потому что Мегуми знал его и в тридцать, верно? Испытывать мое терпение у тебя всегда получалось отлично… …потому что Сатору испытывал его терпение и в будущем, верно? Иногда так и хочется тебя чем-то огреть, это не меняется… …потому что и в будущем Мегуми захочет… или хотел – это с чьей точки зрения смотреть – его чем-то огреть, верно? Но однажды кое-кто тебя научит… …и Мегуми действительно знает, кто этот кое-кто, верно? Может быть, сам Мегуми и научит Сатору тому, как на ночном небе отличать не только Луну от звезд. И многие, многие другие фразы, которые теперь обретают смысл; обретает смысл реакция Мегуми на собственные же, случайно вырвавшийся слова Сатору. И про слишком взрослые глаз Мегуми, и о том, что он создает впечатление человека, который слишком многих потерял, и другие, другие фразы, иногда куда менее очевидные, которые Сатору безумно бросал, как настоящий мудак… Черт. Помимо прочего, они также узнают, действительно ли Мегуми назвал свое настоящее имя – и выясняют, что да. Сатору не удивлен. Так или иначе – а в будущем они все равно сопоставят и узнают его, верно? А фамилия Мегуми все равно не относится к известным шаманским кланам – так что сходу что-либо понять они все равно не могли. И, кажется, Мегуми знает Сатору достаточно хорошо, чтобы предугадать – он завершит поиск на шананских кланах, а дальше копать пленится. Насколько же хорошо Мегуми знал его в том, другом времени? Все еще остается вопрос, почему же он не использует технику, но Сатору думает, что это может быть слишком тесно с тем будущим, которое лишь для него, Сугуру и Секо – будущее. А вот для Мегуми – прошлое. И, соответственно – ему будет слишком больно. Так что это узнать они не пытаются – есть еще уйма вопросов куда более насущных и важных.***
Сатору также не спрашивает, почему Мегуми всегда исчезал. Почему просто не оставался с ними – они ведь были бы только ему рады, о чем он однажды даже прямо сказал… Но может, в том и проблема. Ведь Сатору помнит, как Мегуми тогда отреагировал, помнит его бледность, его напряжение, помнит ощущение, что ему больно физически. Теперь-то понять, что это было не ощущение; что ему действительно было больно. Вероятно, какие-то слова Сатору тогда это спровоцировали. Или попытки Мегуми на них ответить. И… сколько раз это происходило? Сколько раз Сатору, даже не задавая вопросов, все равно причинял Мегуми боль тем, что говорил? Сколько раз он, вероятно, даже этого не замечал – потому что Мегуми ведь отлично умеет боль скрывать и отследить какие-то ее признаки можно только тогда, когда она становится совсем невыносимой? Сколько раз… И каково это было бы для Мегуми, насколько это было бы больно – оставаться рядом с Сатору и его длинным языком еще чаще, еще дольше? Да удивительно, что Мегуми вообще его терпел, черт возьми! И Сатору не знает – может, есть еще какие-то причины, может, Мегуми, с его упрямым характером и неумением принимать ни помощь, ни заботу, помогая и заботясь лишь сам, вбил в свою слишком умную голову мысль глупость о том, что не хочет навязываться или еще что. Может…***
Но Сатору не спрашивает. Не спрашивает.***
Только надеется, что Мегуми действительно было, где провести все эти месяцы – но он умный, он сильный, он сообразительный и дерзкий, а у Сатору никогда не возникало ощущения, что у него с этим проблемы. Да, есть разруха, боль и скорбь в его глазах – но теперь Сатору понимает, что это относится к будущему, которое для Мегуми прошлое. И к тому, что ему действительно вновь приходилось смотреть на человека, которого он потерял. Да, он худощавый и Сатору все чаще на эту тему ворчал, заставляя его поесть – но худощавость его все-таки не настолько сильная, чтобы беспокойство переросло в панику. Да, у него периодически прослеживались тени под глазами и общая усталость, которую Мегуми пытался скрыть, из-за чего Сатору тоже беспокойно ворчал – но это объяснимо тем, как неутомимо он всегда швырял себя в битвы с проклятиями. А в остальном Мегуми выглядел относительно здоровым. Физически – относительно в порядке. Опять же, он умен, так что, если его возвращение в прошлое – не случайность, а план, то, вероятно, этот план был довольно продуман. Включая и пункт, где Мегуми остановиться и как выживать. Он, принципиальный и честный, не желающий принимать заботу и помощь, уж точно нашел способ справиться одному. И ведь как-то всегда знал, где именно искать Сатору и Сугуру, особенно в самом начале; всегда знал, где появиться, чтобы помочь. Сплошные загадки, этот Фушигуро Мегуми – думает Сатору со знакомым теплом. Но такая его осведомленность никак не напрягала раньше – не напрягает сейчас. Это просто Мегуми. Сатору не сомневается, что с этой его принципиальностью и честностью, он находил способы и искать их, и выживать исключительно принципиальные и честные. Что скорее глотку себе выгрыз бы, чем сделал бы хоть что-то плохое. Это знание. Данность. Аксиома. И все же мысль о том, что, когда их с Сугуру и Секо не было рядом, он оставался одинок – болезненно царапает по нутру. Хотя чем больше времени проходило – тем чаще Мегуми был рядом, тем больше времени проводил с ними всеми, с Сатору. Но рано или поздно все равно всегда уходил. Может, он прихватил деньги с собой, может, нашел работу – Сатору совсем не нравится думать, что ему приходилось работать в какой-нибудь кофейне бариста, тогда как у самого Сатору дохрена денег, которые он без сомнений отдал бы Мегуми. Но в целом мысли о том, что он уж точно мог о себе позаботиться, совсем немного успокаивают. Вот только успокаивают недостаточно.***
И все же, такие вопросы могут быть слишком тесно связаны с будущим-прошлым Мегуми. Так что Сатору все еще держит свой рот закрытым.***
И все же с того разговора на крыше, когда Сатору все понял, Мегуми больше не пытается уйти – а Сатору выдыхает с облегчением, потому что понятия не имеет, как смог бы его отпустить. Не знает, как собрал бы свое разорванное в клочья нутро, отпустив. Тем более… Тем более, что однажды ему отпустить придется – и Сатору, черт возьми, не знает, что с ним тогда будет. Как дальше после этого куда-то двигаться. Видимо, Мегуми что-то такое видит в нем, считывает – потому что остается. Остается.***
Пока что Мегуми здесь. А старательно контролирующий свой идиотский рот Сатору может дышать.***
И все же есть кое-что, о чем он спрашивает.***
И однажды, когда они опять сидят на крыше – Сатору колеблется долю секунды, а затем все же произносит: – Тот я называл тебя Мегуми-чан, верно? Это бесило тебя – и потому я так тебя называл? Мегуми бросает на него очень говорящий, подтверждающий догадку взгляд прежде, чем поморщиться от боли – и Сатору хмыкает, сглатывая беспокойство и тут же спеша перевести тему в более безопасное русло. – Ты всегда такой невозмутимый и сдержанный. Так и хочется хоть немного тебя выбесить. – Должен признать – у тебя неплохо это получается, – хмыкает Мегуми, выдыхая и переставая морщится. Прямо он этого не говорит, так что боль, очевидно, исчезает – но Сатору улавливает подтекст. У тебя всегда неплохо это получалось. Он хмыкает. Что ж, приятно знать, что кое-что не меняется, и Сатору из будущего такой же раздражающий придурок, как и Сатору из настоящего. Не хотелось бы потерять навык, обретенный с таким трудом! На какое-то время они замолкают. А затем вдруг вспоминается, как Мегуми отреагировал, когда Сатору потянулся взъерошить его макушку, как в его всегда невозмутимом лице проглянула уязвимость, как боль и скорбь в его глазах на секунду стали отчетливее… Он делал так в будущем-прошлом, да? – понимает Сатору с давящим чувством в грудине. Но больше ничего не спрашивает. Не спрашивает. У него столько вопросов – и с каждым днем их становится только больше, и больше, и больше, но он не может их задавать, не тогда, когда у Мегуми тут же стискивается челюсть, пока он пережидает приступ боли. Но черт возьми. Черт возьми.***
Черт возьми – потому что им нужно найти способ вернуть Мегуми в его время. Ну, кажется, будущее – то еще уродливое дерьмо, если судить по разрухе в его взгляде и по тому, что ему пришлось возвращаться в прошлое. И Сатору совсем, совсем не хочется туда Мегуми отправлять. Но… Придется, верно? Когда они пытаются спросить об этом у самого Мегуми, требуется время, чтобы найти способ выяснить его ответ, потому что прямо ответить у него, конечно, возможности попросту нет, даже через боль – но в конечном счете это оказывается да. А значит, рано или поздно они должны будут это сделать. И Сатору… Пусть Сатору и хотелось бы, чтобы все же позже, черт возьми, хоть ему и вовсе не хочется отправлять Мегуми в это гребаное ебланское будущее – он все же не может решать за него. Если догадка Сатору верна – а он все сильнее уверен, что верна, – и Мегуми вернулся сюда из-за него, из-за его смерти, значит, он уже сделал максимум того, что смог бы в таких условиях. Сатору знает, что умрет. Сатору, вероятно, сможет сам приблизительно выяснить, в какое время это произойдет – для этого ему нужно лишь узнать год рождения Мегуми, а дальше уже сопоставить цифры. А большего Мегуми попросту объяснить не сможет. И, возможно, в будущем его кто-то ждет. Возможно, там все же не совсем безнадежно, несмотря на этот разбитый взгляд Мегуми. Сатору хочется на это надеяться. Хочется надеяться, что они не отправят его в гребаный ад. Но даже если там ад… это Мегуми. Сатору узнал его достаточно хорошо, чтобы понимать – он не станет от ада бежать, он попытается сделать все, чтобы с этим адом бороться. В том числе и вернется в прошлое. А Сатору нужно будет оставаться здесь – и попытаться сделать все, чтобы будущее стало светлее, чтобы в ад не превратилось, чтобы Мегуми вернулся в лучший мир. И значит…***
Значит, равно или поздно это случится. Значит, рано или поздно Мегуми отсюда уйдет. Значит, черт знает, сколько у них еще осталось времени. Значит, у Сатору есть только здесь и сейчас, чтобы как можно осторожнее сформулировать все, что он хочет сказать, причинив Мегуми как можно меньше боли. И физической. И ментальной.***
Потому что другого шанса может не быть. Хотя, стоит признать – Сатору прилагает не так много усилий, как мог бы, к тому, чтобы способ вернуть Мегуми отыскать. И отказывается чувствовать за это вину, черт возьми.***
Так что, когда они в следующий раз находятся на крыше – кажется, на крыше происходят все их самые важные и страшные разговоры – Сатору глубоко вдыхает. И решает, что попытается. Попытается. Какое-то время они сидят в тишине, невообразимым образом вновь ощущающейся невероятно уютно, несмотря на тревогу, которая копошиться внутри Сатору с тех пор, как он понял, что Мегуми, по всей видимости, прошел через ад. Что ему придется с Мегуми попрощаться. И теперь он лучше понимает, откуда это ощущение семьи, возникающее рядом с Мегуми; почему всегда казалось, будто он должен Мегуми знать – и что не знать его так неправильно; откуда это желание защищать Мегуми, заботиться о нем, откуда это чувство, будто он – потерянный и найденный брат. Хотя Сатору предполагает, что в их будущем-прошлом это семейное чувство должно быть несколько иным. Раз там они учитель и ученик – то это, скорее, для того, другого Сатору, должно напоминать что-то родительское, верно? Хотя такая мысль кажется пиздецки чужеродной и ужасающей – Годжо Сатору и вдруг… Кто-то вроде родителя. Невозможно же представить себе! С другой стороны – Сатори и в роли учителя представляет себя крайне смутно, с изрядной толикой паники. И, тем не менее – это, похоже, реальность. Так что… Но здесь, в этом времени – они одногодки. Здесь они на равных. Здесь, наоборот – это Мегуми, с его взрослым взглядом и спокойной уверенностью, кажется намного взрослее, чем Сатору, с его ебланскими шутками и показательным легкомыслием; кажется тем, кто может его чему-то научить, пусть сильнейший здесь и Годжо Сатору. Но какое это имеет значение, кто сильнейший? У Мегуми за плечами. Кажется. Целая война. Тогда как Сатору… что ж, ладно, он уже видел некоторое дерьмо – но в сравнении с этим его жизнь, кажется, была довольно-таки беззаботной. Еще недавно он бы оскалился в лицо тому, что назвал бы его жизнь беззаботной, и выбил бы из него все дерьмо. Но, тем не менее. Хотя, кое-чему Мегуми и впрямь его научил – не в каком-то там возвышенно-сентиментальном смысле, не в плане научил храбрости, силе и еще что в таком духе. Пусть и не без этого, чего уж там. А научил его каким-то приемам, боевым выпадам, стойкам, даже советы по его технике давал – очень даже действенные, между прочим. И теперь Сатору думает… Это то, чему он сам научил Мегуми в их будущем-прошлом? И теперь Мегуми учит этому его самого? Выходит забавно. Если в происходящем вообще можно найти что-то забавное. Но Сатору в принципе сложно представить себе, что он мог бы Мегуми в чем-либо наставлять. Да, сложно представить, что он мог бы вообще детей учить – но Мегуми… это Мегуми. Сильный, упрямый, с этими его слишком взрослыми для шестнадцати лет глазами. Какова вероятность, что у маленького Мегуми тоже глаза не по годам взрослые? Насколько страшнее это смотрится с детского лица, если даже сейчас Сатору приходит в ужас при мысли о том, по каким причинам взгляд Мегуми такой взрослый? И ведь случайно брошенные – и теперь обретшие смысл – фразы Мегуми неоднократно намекали, что взрослый Сатору такой же придурок, как Сатору шестнадцатилетний. Там он тоже шутит ебланские шутки, широко щерится и ведет себя показательно легкомысленно? И какова вероятность, что это на самом деле маленький Мегуми чему-то Сатору научил? Научил его, бестолкового, быть хоть немного учителем? Потому что нынешний Сатору вот вообще в душе не ебет, как учителем быть; все еще не понимает, каким вообще образом к такому пришел. Но потом он смотрит на Мегуми – и… Может, и понимает. Хотел ли другой Сатору тоже, глядя в, предположительно, тоже слишком взрослые глаза еще маленького Мегуми – защитить его и позаботиться о том, чтобы он мог выжить в их уродливом мире? Ну, очевидно, он проебался – мрачно думает нынешний Сатору. Но встряхивается и старательно отмахивается от этих мыслей. Сейчас он не в состоянии думать о маленьком Мегуми или о том, как вообще его учителем быть – вся внутренняя боль направлена на Мегуми шестнадцатилетнего, сидящего рядом с ним; на его разруху, его боль, его скорбь. На тот факт, что, рано или поздно. Ему придется в уродливый мир будущего вернуться. И в эту конкретную секунду Сатору смотрит в эти серьезные, такие невозможно взрослые глаза со всей их разрухой, их болью, их скорбью – и осознает, что в ответ Мегуми глядит на него с понимающим, терпеливым ожиданием, будто знает, что он собирается что-то важное сказать. Да уж. Он и впрямь знает Сатору, верно? Так что Сатору вновь глубоко вдыхает, сглатывает тревогу и горечь – и наконец прерывает их уютную тишину. И наконец осторожно выдыхает те слова, которые отчаянно хочет ему сказать. Вытаскивая их откуда-то из-под ребер. – Я знал тебя совсем недолго – но я очень рад, что узнал, – хрипит Сатору. На секунду Мегуми кажется удивленным, будто, хоть он и ожидал чего-то, но не ожидал этого – а затем его глаза немного смягчаются, пусть челюсти и сжимаются крепче. И Сатору с хриплым выдохом и сбившимся сердечным ритмом – продолжает. Наконец озвучивает: – Иногда, когда я смотрю на тебя – у меня ощущение, будто ты давно потерянная семья, которую я наконец нашел. Это немного пугает, но не в каком-то плохом смысле. Просто это очень незнакомое ощущение тепла где-то там, в подреберье. Я не знал тебя раньше, но будто… – еще один хриплый выдох – и Сатору впервые произносит это вслух: – Будто должен был знать. Будто это неправильно, что я тебя не знаю. Может, поэтому ты мне показался таким подозрительным в самом начале – потому что эти ощущения уже были, но я сам их не понимал. Ну, а еще ты просто действительно был дохуя подозрительным с этим своим молчанием, ничего не выражающим лицом и загадочными появлениями и исчезновениями. Хотя даже тогда я знал, чувствовал, ощущал инстинктами, что ты не представляешь опасности и угрозы – не для нас, по крайней мере. А вот для проклятий – определенно. Со стороны Мегуми доносится короткое хмыканье, и Сатору видит, что хотя он пытается не подавать виду – плечи его кажутся стальными не только из-за внутреннего напряжения, вызванного услышанными словами. Сатору ведь научился отличать, когда ему больно только ментально, а когда эта боль физическая. Сейчас явно сочетание и того, и другого. Хотя Мегуми так же явно пытается и то, и другое скрыть. Глубоко вдохнув, Сатору снимает очки, на секунду сжимает пальцами переносицу – а затем вновь смотрит в глаза Мегуми. Но все же продолжает, боясь, что шанса может больше не быть: – Я привязался к тебе, ты стал мне очень дорог и важен. И я уверен, ты был еще дороже и важнее, если это вообще возможно, тому, другому мне, которому повезло знать тебя годами, а не только месяцами, как мне. И я надеюсь, что ты это знаешь, – не говорит Сатору, но очень, очень надеется, что Мегуми все равно услышит. А дальше… То, что дальше, он должен проговорить, даже если Мегуми будет больно. Поэтому Сатору поднимается, и проходит к нему ближе, и присаживается на корточки рядом, удерживая взгляд Мегуми и пытаясь как может показать, насколько он серьезен. Голос сбивается в хрип, но Сатору заставляет его оставаться твердым и уверенным; заставляет оставаться твердым и уверенным свой взгляд. Потому что это именно то, что он имеет в виду. Именно то, что он собирается выполнить. – Я найду тебя, Мегуми. Когда мы вернем тебя – я найду тебя здесь, в этом мире. И я защищу тебя. Я позабочусь о тебе. Я клянусь. Он уже думал об этом. Хотя пока что не позволял себе думать по-настоящему, не позволял себе зарываться в эти мысли, концентрируясь на том Мегуми, который сейчас рядом с ним. Но… Тот Мегуми, который принадлежит этому времени, сейчас либо ребенок, либо вскоре родится. Целенаправленно информацию о нем Сатору пока что – пока что – не искал и не знает, сколько было ему самому, когда он умер. Но очевидно, тот Сатору, из времени Мегуми – проебался. Если судить по разрухе во взгляде Мегуми – он пиздецки, пиздецки проебался, как его учитель. Да, Мегуми невероятно сильный, и смелый, и стойкий, и в принципе вызывает восхищение – он тот, на кого Сатору в свои шестнадцать хотел бы равняться. А он никогда и ни на кого не равнялся. Но что-то подсказывает – то, каким Мегуми вырос, скорее заслуга его самого, чем заслуга Сатору, как учителя. С другой стороны – разруха в глазах Мегуми? Это определенно чертова вина Сатору. Он должен был это предотвратить. Обязан был. И если ценой того, насколько Мегуми силен во всех смыслах, стала именно эта разруха – то оно нихуя того не стоит. Но Сатору не вырастит в ту версию себя. Он будет лучше. Он будет сильнее. Он сможет защитит Мегуми там, где не смог тот, другой Сатору. Он не говорит этого. Он боится, что говорить о том, другом Сатору, будет слишком больно для Мегуми – и физически, и ментально. Но нынешний Сатору клянется. И ему. И себе. И маска Мегуми вновь ломается – как в тот раз на другой крыше, когда Сатору обо всем догадался. И Мегуми смотрит на него с разрухой во взгляде, с болью и скорбью во взгляде, с отчаянием невероятной мощи в чертовом слишком взрослом взгляде, когда хрипит в ответ: – Лучше не умри. И тут же задыхается от боли. Сатору моментально, по наитию тянется у нему, прижимает к себе, укутывает в объятия, ощущая, как Мегуми тут же на них отвечает, перехватывая поперек спины и крепко прижимая к себе. Их объятия выходят немного судорожным, немного отчаянными, немного слишком крепкими – Сатору смутно осознает, что у Мегуми наверняка скулят ребра от его хватки точно также, как скулят собственные ребра Сатору от хватки Мегуми. Но не может заставить себя хватку ослабить. Но ни на что хватку Мегуми не поменял бы. И внутри у Сатору болит, болит надрывно, болит на грани. Болит недостаточно, потому что Сатору хотелось бы забрать хотя бы часть боли Мегуми себе – физической, ментальной. А лучше забрать ее всю. Но он не может. Не может. Он может только сжать Мегуми крепче и прохрипеть нему на ухо: – Не умру. Клянусь. Обещание. Клятва. Мегуми судорожно вдыхает – и крепче обнимает. И Сатору не уверен, что из них отчаяннее за кого цепляется – вероятно, оба. И давящая на их плечи тишина – смесь из семьи и обреченности, смесь из страха и тепла. Сплошные контрасты. И Сатору тихо-тихо спрашивает, выдыхает Мегуми в висок, хотя уверен, что ты и так уже знает ответ: – Это ведь не случайность, то, что ты попал под действие такой техники и оказался здесь, верное? Они отстраняются друг от друга лишь на расстояние, достаточное для того, чтобы заглянуть друг другу в глаза – и Мегуми, конечно, ничего не отвечает, не может, но Сатору видит ответ в боли, решимости и упрямстве его сильном взгляде. Конечно же, не случайность. Конечно же. Сатору уже знал – но все равно разбивает подтверждение, что он добровольно на это пошел. И он притягивает Мегуми еще ближе, цепляется за него еще отчаяннее, зарывается лицом ему в плечо. И он не уверен, сколько они так стоят, но постепенно Мегуми в его руках сбрасывает толику напряжения, боль его отпускает – по крайней мере, физическая. Наконец, он начинает отстраняться, и Сатору с неохотой выпускает его из рук. Когда они вновь встречаются взглядами – Мегуми смотрит внимательно, проницательно и чуть хмуро, будто на что-то решаясь. В конце концов, он шумно выдыхает, словно приняв решение. Поднимается на ноги, отступает на шаг, второй. А затем… Затем он складывает руки в печать. И Сатору впервые видит, как Мегуми применяет технику. Когда перед глазами появляется огромная, сотканная из теней гончая – Сатору шумно выдыхает, шире распахивая глаза. Ему не требуется много времени, чтобы понять. Тени. Шикигами. Техника десяти теней. Зенины. Зенины. Гребаные Зенины. Когда Сатору вновь переводить взгляд на Мегуми – тот смотрит твердого и пасмурно, с немного отчаянной просьбой в глазах. Только не спрашивай. Не спрашивай. Сатору не спрашивает. Очевидно, Мегуми знал, что он свяжет все воедино сразу, как увидит технику – но, наверное, не был уверен, как отреагирует на фамилию Зенин, потому не показывал. Сатору плевать. То есть, не совсем плевать, конечно – он теперь знает хотя бы какой-то намек на то, где искать. Гребаные. Зенины. Если Мегуми хоть ненадолго оказался в этом кодле, это также частично могло бы объяснить разруху в его глазах. Блядь. Блядь. Сатору ни за что не позволит их лапам, их яду, их ублюдочности дотянуться до маленького Мегуми. Сдохнет – но не позволит. …вот только он обещал Мегуми не сдохнуть. Что ж. Значит, ему просто придется выполнить все сразу. Не проблема. Но все, что Сатору делает сейчас – это лишь протягивает руку и зарывается пальцами в шерсть гончей, чуть улыбаясь, когда эта громадина ластится под прикосновение, как щенок. Для Сатору это не сила Зенинов – для Сатору это сила Мегуми. Это все, что ему нужно знать. Когда он вновь на Мегуми смотрит – у того глаза совсем чуть-чуть, редким для него образом смягчились, и это смягчает что-то внутри него самого. Но затем Сатору вдруг осеняет – и он от удивления даже ахает. С притворным обвинением тычет в Мегуми пальцем. – Так вот, как ты постоянно так загадочно появлялся и исчезал! Ты в тенях прятался! В ответ уголок губ Мегуми чуть дергается, и он начинает выглядеть совсем немного самодовольным – редкое и ценное зрелище, нечасто он позволяет себе подобное, а Сатору даже не может на него злиться. Напротив – он впечатлен. А еще, кажется, разговоры о технике Мегуми не причиняют боли ему, так что, видимо, он все же не показывал ее исключительно потому, что не знал, как Сатору отреагирует. Он вдруг особенно сильно жалеет о том, что вначале их знакомства здесь, в этом времени, вел себя, как еблан вместо того, чтобы попытаться доверие заслужить. Но затем губы Мегуми вновь вытягиваются в стальную линию, взгляд его остреет и твердеет, сам он становится серьезнее. Начинает выглядеть очень решительно, так, будто хочет еще что-то важное, что-то гораздо более важное, чем техника, сказать или сделать – а Сатору осознает, что там, бок о бок с решительностью, замечает также… Вот оно. Доверие. Черт знает, это доверие все же смог за последние месяцы заслужить он сам: это доверие вызвано тем, что он как-то правильно отреагировал на технику Мегуми; или это доверие принадлежит тому, другому Сатору, из другого времени – но оно в любом случае ощущается чем-то невероятно ценным. Чем-то, что хочется сберечь, хочется раз за разом доказывать, что действительно заслуживает. А затем Мегуми глубоко вдыхает. И… – Сестра. Спаси. После чего его от боли скручивает так, что почти падает – тут же ломанувшийся вперед Сатору едва успевает подхватить. Сглаживая беспокойство, он судорожно размышляет. Сестра? У Мегуми есть сестра? И… О-о-о. Сатору понимает. Возможно, он не единственный, из-за кого Мегуми вернулся в прошлое. Его смерть – не единственная. Опять же – Сатору ведь казалось при виде разрухи в глазах Мегуми, что он потерял многих. Так что… Похоже, ему нужно защитить не одного Мегуми. Все еще не проблема. – Клянусь, – твердо хрипит он на ухо Мегуми, продолжая его держать. Намеренный свою клятву сдержать.***
И они стоят там, на крыше, в объятиях друг друга, в алых отблесках солнца, валящегося за горизонт, как истекающий кровью смертник. И им обоим по шестнадцать. И в лучшей реальности они могли бы быть обычными, беззаботными подростками, юность которых сияет совсем не кровью. У которых впереди лишь рассветы и так далеко до закатов. И в лучшей реальности у них перед ногами мог бы простираться целый мир с уймой возможностей, с будущим, полным этих возможностей, полным света, тепла, чего-то прекрасного, может, иногда и идущего бок о бок с болью – но лишь иногда. И в лучшей реальности Мегуми умел бы легче смеяться и улыбаться, и глаза у него искрили бы огнем и дерзостью, а не пепелели разрухой. И в лучшей реальности – Сатору сейчас ощущал бы лишь тепло семьи. Без горечи отчаяния. И в лучшей реальности, попади Мегуми случайно – случайно, черт возьми – в прошлое, они бы провели эти месяцы, веселясь и страдая херней, лучше узнавая, что такое дружба, лучше узнавая, что такое семья, строя планы на будущее, которое обязано стать для них великим. И в лучшей реальности в какой-то момент они позвали бы сюда Сугуру и Секо, чтобы они, вместе с Мегуми, закатывали глаза, фыркали и смеялись из-за того, что Сатору опять ведет себя, как дурак. А Сатору был бы и рад выставлять себя дураком ради их смеха. Ради смеха Мегуми, который так услышать и не смог. Так и не смог увидеть его улыбок. И в лучшей реальности… Вот только они нихрена не в лучшей реальности. Они здесь и сейчас. Здесь и сейчас, где Мегуми не улыбается и не смеется. Здесь и сейчас, где глаза Мегуми – разруха, боль и скорбь. Здесь и сейчас, когда они делят одно отчаяние на двоих. Они здесь и сейчас, где им шестнадцать. За исключением того, что взгляд Мегуми – взгляд кого-то, кому куда, куда больше шестнадцати. Кто пережил больше, кто выдержал боли больше, кто потерял больше, чем положено на одну человеческую жизни – или даже на их множество. И Сатору… Он тоже не ощущает себя на шестнадцать. Какие, вхули, шестнадцать, если мир к чертям рушится? Но Сатору держит Мегуми – а Мегуми держит Сатору. И пока что они есть друг у друга. Пока что. И Сатору надеется, что он сам из того, другого времени, все же мог заставлять Мегуми хоть иногда улыбаться и смеяться, что дарил ему для того причины. И Сатору клянется, что сделает все, чтобы маленький Мегуми из этого, его времени, научился смеяться и улыбаться; чтобы у него были для это причины. Раз уж не удалось увидеть улыбок и услышать смех этого Мегуми. Которого обнимает сейчас. Раз уж не удалось его улыбки и его смех заслужить. И, может, их будущее тот еще ад, может, хоть Сатору шестиглазый и сильнейший – он, очевидно, не всесилен, этого, очевидно, недостаточно, раз в будущем он мертв, раз не смог предотвратить разруху глаз Мегуми. Но это не значит, что Сатору сдастся. Сатору все еще шестиглазый, все еще сильнейший. Сатору собирается выгрызть им лучшее будущее. Сатору собирается выгрызть это лучшее будущее для Мегуми. Сатору не сдохнет так просто – потому что поклялся Мегуми, а такую клятву точно нарушать нельзя. Сатору может быть тем еще упрямым ублюдком. Пусть гребаная вселенная это оспорит. Ему совсем не хочется отпускать Мегуми – кажется, стоит его отпустить, и он тут же исчезнет, растворится, а Сатору совсем не готов прощаться. Не готов, черт возьми. Пусть в каком-то смысле им не придется прощаться – потому что Сатору найдет здесь, в этом времени, маленького Мегуми, которому собирается подарить лучшее будущее; потому что там, в будущем, Мегуми найдет взрослого Годжо Сатору, вновь живого – то, о чем этот Сатору позаботится, черт возьми. Но все равно – Сатору привязался, начал дорожить этим Мегуми, который рядом сейчас. Но все равно – прощание есть прощание. А Сатору не готов. И не думает, что будет готов. Но прямо сейчас они все еще держат друг друга в руках, пока солнце плюется кровью, красочным трупом валясь за горизонт. И Сатору, безусловно, невероятно дрожит Сугуру и Секо – но не может позвать их в этот момент, не может разделить с этими это отчаяние, принадлежащее им двоим с Мегуми, под них двоих с Мегуми заточенное. Они поймут. Он знает. И, может, Сатору и Мегуми не в лучшем мире – но им все же шестнадцать. И будущее все еще в их руках. И Мегуми был достаточно силен и упрям, чтобы вернуться в прошлое, пытаясь его изменить – а Сатору будет достаточно силен и упрям, чтобы продолжить изменения, которым он положил начало. Они все еще будут друг у друга, даже оказавшись в разном времени. Они все еще будут друг за друга бороться, даже оказавшись в разном времени. Они все еще будут друг для друга семьей, даже оказавшись в чертовом разном времени. Этого отчаянно мало сжимающемуся болью сердцу – но в то же время этого достаточно, чтобы все изменить, чтобы сделать все лучше, светлее, чтобы наебать и вселенную, и время. Сатору знает, что рано или поздно ему придется отпустить Мегуми – отпустить из своих рук, отпустить в другое время. Но прямо сейчас он не обязан это делать. Прямо сейчас Сатору может обнять его крепче, ощущая крепость и правильность чужих объятий. Ощущая себя в безопасности, несмотря на всю боль, несмотря на все отчаяние. Ощущая себя рядом со своей семьей. Ощущая себя так, будто оказался дома.***
Они еще живы. Они еще дышать. Они друг у друга есть.***
Этого достаточно.***
В конце концов это становится последним их полноценным разговором. То объятие, проиллюстрированное кровью и смертью закатного неба – становится их последним. В конце концов, оказывается, что Сатору не нужно было бояться прощания – ему нужно было бояться того, что нормально попрощаться и не получится. Потому что нормально попрощаться и не получается. Все случается в каком-то вихре, калейдоскопе. Проходят всего каких-то несколько дней, полностью забитых поисками – но вот они узнают, какое проклятие им нужно. Вот принимаются его искать. А вот находят – в одном из тех мест, где меньше всего ожидали найти. Вот Мегуми рядом… …а вот его уже нет. Вот до него рукой дотянуться, макушку попытаться взъерошить, ухмыльнуться, по-дурацки пошутить, просто чтобы увидеть, как он закатит глаза. А вот на его месте – лишь пустота. Сатору дышит, дышит, дышит, пока яростью разрывает грудину. Пока мир осыпается пеплом. Пока он сам осыпается – валится на колени, скребет ногтями землю. Пока стискивает зубы, сглатывая отчаяние, злость, ощущение несправедливости – у них должна была остаться возможность хотя бы нормально, черт возьми, попрощаться. Но вселенная и время – гребаные мрази, которые не могли дать им даже этого, верно? Сейчас Сатору хочется что-нибудь уничтожить, разбить, хочется выплеснуть свою ярость, хочется весь гребаный мир разрушить… …но затем он ощущает это. Ощущает, как чужие объятия мягко, но настойчиво прорываются сквозь его бесконечность. Это не такие объятия, как объятия Мегуми – в них нет этого инстинктивного ощущения семейного тепла… Но они все еще родные, все еще правильные. Сугуру. Секо. Ярость Сатору истончается, схлопывается. На ее месте – сплошь боль, боль, боль, и он вдруг понимает, что в глазах жжет, что щеки становятся мокрыми. И Сатору разрушается в их руках – чтобы потом собраться себя обратно и оскалится вселенной. Оскалиться времени. И Сатору думает. Надеюсь, ты в порядке. Надеюсь, у меня получилось, и ты оказался в лучшем мире, чем тот, из которого ты отправился в прошлое, чтобы все исправить. Надеюсь, ты оказался в мире, который хоть немного тебя заслуживает. Надеюсь. Мы снова встретились.***
И Сатору заставляет себя дышать. Ему нужно дышать. Чтобы исполнить клятвы, данные Мегуми.***
А несколькими днями позже Сатору заставляет себя собраться, заставляет себя загнать боль за ребра, заставляя себя встать и идти – зная, что ему есть, ради чего и кого. А несколькими днями позже Сатору смотрит в такие знакомые, и впрямь оказавшиеся слишком взрослыми глаза, глядящие с совсем еще детского лица. И это и впрямь оказывается еще страшнее, чем смотреть в слишком взрослые глаза Мегуми-подростка. И Сатору вновь хочется надрать задницу тому, что успело сделать глаза Мегуми-ребенка – такими. И за ребрами – болит. И тому Мегуми, которого он знал, к которому привязался – было шестнадцать, он был сформировавшейся, сильной, невероятной личностью, он стоял с Сатору на равных, хотя казалось, никто кроме Сугуру не сможет. Но сейчас перед Сатору – ребенок. Он помнит, что обещал, в чем клялся – и не собирается клятвы нарушать. Просто… Просто Сатору самому шестнадцать, просто Сатору в принципе никогда не умел толком общаться с детьми, просто Сатору, кажется, близок к панике, просто Сатору вдруг особенно остро ощущает страх проебаться и клятвы свои не сдержать, стать тем, кто там, в будущем, так и не смог разруху в глазах Мегуми-подростка предотвратить. И как там Сатору думал? Что тот, другой Сатору, Сатору-из-будущего, должен был ощущать к Мегуми родительское тепло, раз он сам ощущал братское? Вот только какой из Сатору, к чертям, родитель?! Он же точно проебется. Он все испортит. Он… …но Сугуру и Секо – здесь, рядом. Твердой поддержкой за его плечами. И ребенок напротив – тот ребенок, для защиты которого Сатору сделает все. Сделает все, что выгрызть для него лучшее будущее. Сделает все, чтобы разруха никогда не поселилась в этих уже и так слишком взрослых глазах. Сделает все, что не проебаться и клятвы свои исполнить. И Сатору глубоко вдыхает, загоняя панику себе за ребра. И Сатору широко улыбается. – Ну здравствуй, Мегуми.***
А где-то там, сквозь пласты времени, шестнадцатилетний Мегуми открывает глаза. И судорожно, рвано выдыхает, когда видит знакомое лицо. Его накрывает такой мощью облегчения, что тут же начинает опрокидывать на землю – но осторожно подхватывают за плечи знакомые, безопасные, надежные руки, не позволяя упасть. Вскинув голову, он встречается взглядом с такими же знакомыми, пронзительно голубыми глазами, глядящими понимающе, тепло и с гордостью. Мегуми вдруг ощущает себя рядом со своей семьей. Мегуми вдруг ощущает себя дома. Как ощущал себя в последний раз, когда эти же руки, но только шестнадцатилетние, обнимали его на фоне кровавого заката там, в другом времени. Но тогда это ощущение смазывалось отчаянием и болью. Мегуми наконец ощущает, что сделал что-то правильно. Они оба – он и шестнадцатилетний Годжо Сатору, сдержавший свои клятвы в разделяющие их теперь годы, – сделали что-то правильно. А тридцатилетний Годжо Сатору широко ему улыбается: – Ну здравствуй, Мегуми.