Осторожно: «тихий омут»

Полумрак и тишина — чудесное сочетание. Молчание само по себе безупречно, как явление. Постоянный разговор и посторонний шум мешают сосредоточиться, отвлекают на себя, не позволяя полностью отдаться процессу. Кэп тишину любит. В его лаборатории и кабинете нет места лишним звукам, что перетянут внимание на себя. Он поэтому наушники и носит: весь сервер молчать не заставишь, а так очень удобно просто снизить чужой микрофон до минимума. У него таких бзиков не то, чтобы сильно много. Просто имеются некоторые. Диамкей помнит каждый. Трудно забыть о том или ином негласном правиле, когда получаешь напоминание с завидной регулярностью. В моменты, когда ему позволяют стоять вплотную к себе, а иных не подпускают ближе двух-трех блоков, Диамкей едва скрывает надменный вид победителя. Чувствовать себя особенным приятно. Ощущать, что тебя выделяют среди прочих по собственному желанию — бесценно. И у вампира от этого ощущения в груди расползается что-то бесформенное, до жути чувствительное и тёплое. Почти горячее. Оно собой заполняет всё пространство под рёбрами, приятной асфиксией сдавливает дыхательные пути, затапливая всецело. Самая чувствительная эрогенная зона любого — эго. У капризного нарцисса — тем более. Кэп говорить любит и умеет, и самолюбие чужое ласкает умеючи. Словами, действиями. Мелочами, из которых собирается цельная картина. В чужом доме непривычно пахнет медикаментами и чем-то химическим, особенно вблизи лаборатории. На втором этаже меньше — множество причудливых растений, цветущих на подоконнике в спальне, впитывают в себя лишний запах. Жертвуя своим видом ради очищения воздуха, они приобретали на листьях пятна, меняя цвет и форму от перенасыщения химическими элементами. У Кэпа в спальне светло за счёт светодиодных проводок, расположенных под самым потолком. Они регулируются просто — голосом. И Диамкей невольно напрягается, слыша с какой предвкушающей улыбкой хозяин дома обращается к ИИ. — Ральф, задёрни шторы. И приглуши свет, будь добр. Результата вампир не видит: алая повязка плотно прилегает к глазам, лишая зрения. Но искусственный интеллект отзывается своим цифровым голосом, информируя о выполнении просьбы. На втором этаже дома Диам впервые, в комнате Кэпа — тем более. Исключительно из уважения к личному пространству спрута и только поэтому, он никогда не наведывался в жилище в отсутствие хозяина. Хотя мог бы, и сейчас жалеет, что не делал этого: пространство ему неизвестное, а временная слепота сводит любую самостоятельность к нулю. Полагаться приходиться исключительно на Кэпа. Мягкий, почти осторожный толчок раскрытой ладонью в грудь, тихий скрип матраса под весом опустившегося на него тела. Диам прислушивается, руки плавно заводит за спину в качестве опоры. Оценивает обстановку. Без зрения обостряются другие чувства: осязание, обоняние, слух. Примерно так и живут летучие мыши, коротающие свою жизнь в пещерах. Так научился жить сам Диамкей, добровольно лишив себя возможности лицезреть мир вокруг. Действие это носило характер исключительно религиозный и трактовалось как отказ от красоты мирской в пользу красоты духовной. В случае Диамкея это больше походило на околосектанскую ересь. Безусловно, Кэп не собирается посягать на чужое право цеплять на себя любые побрякушки и тряпки, какие только взбредет в голову. Однако, он правда находит забавным, насколько искренне вампир уверен в собственной праведности. Существо, убивающее ради удовольствия, а не пропитания, сеющее хаос везде, где только пройдёт, тряслось над соблюдением условных церковных норм, которые само же и придумало. Для выходца из морских глубин всё это странно и смешно. Но он не против. Сейчас повязка на чужих глазах становится необходимой. У Диамкея кожа серая, мертвенно бледная и холодная. Ему дыхание спирает от того, насколько ярко чувствует прикосновения к себе. Теплом отпечатываются поцелуи под челюстью, в самое незащищенное и слабое место шеи. У Кэпа в этом месте пульс стучит, а под кожей кровь циркулирует. Живая, обжигающе человеческая и вкусная. Укусить хочется до искр под сомкнутыми веками, до надрывного вздоха, вырываемого из груди новым поцелуем. Вот так подставлять горло опасно, когда имеешь дело с хищником. Опрометчиво. У Кэпа вдоль позвоночника мелко рассыпается дрожь: вампирские клыки скребут по коже, едва касаясь. Замирают над сонной артерией. Под языком бьётся пульс и Диамкею его хочется накрыть губами. Так чутко, нежно. Пробующе. У спрута всё внутри приятно в струну натягивается, сминается в заведённую пружину. О, если Диамкей хочет похвастаться своим самоконтролем, то он выбрал не ту игру и не того соперника. Осознание ловушки, захлопнувшейся над его головой, приходит к Диаму несколько запоздало. Слишком уж он привык к трогательно заботливому образу учёного, совершенно безобидному и светлому на вид. К тому, что если попросить — ему уж точно ни в чем не откажут. Растерял бдительность. И поэтому, когда его запястья плавно обхватывают ладонями, вампир спокойно поддаётся. Сам тянется навстречу и слепо жмется губами к чужой щеке. Кэп такой трепетно живой и дышащий, что от необъяснимой нежности к нему мёртвое сердце биться начинает. К нему прикасаться хочется, продлить тот редкий контакт кожи к коже и запомнить как можно лучше эти мгновения. Ксеноморф не любит, когда его трогают. Не любит настолько, что когда сам берет Диама за руку и первым делает шаг навстречу, у вампира вся его кровожадная сущность восторженно воет от зависти к самому себе. Чернота церковных одеяний сползает с острых плеч, и красную рубаху под ней тянут за тонкие верёвочки, распуская изящную шнуровку. Кэп не торопится, медлит неуместно, как считает сам пастор, а потому сам порывается стащить с себя одежду через голову. И неожиданно обнаруживает свои руки крепко стянутыми верёвкой. Так ненавязчиво, едва давяще. Диамкей машинально пробует крепость пут, дергая руками в стороны. Нет, ничего. Спрут снова подошёл к вопросу скрупулёзно-тонко: знал ведь, что обычные верёвки Диам порвёт и не заметит — после обращения сил у нечисти заметно прибавилось. — Это бесчестно, — Диамкей жмурится под повязкой от нового поцелуя. Ему не нужно видеть, как приподнимаются уголки бледных губ — и так знает, что лицо спрута озаряется улыбкой. Почти незаметной, но полной удовлетворения. Знает же, что отвлек на себя всё возможное внимание, лишив даже шанса заметить верёвку вовремя. — М-м-м. Возможно, — ни капли сожаления в голосе, даже намёка на него. И голос — не голос, а сытое мурлыканье кота, прижавшего добычу к полу. Диамкей нервно вздыхает. Ему снова на грудь давят, толкают спиной на постель. Пепел волос по подушкам растекается жёсткими прядями, сгрести их пятернёй и сжать — возможность одна на миллион. Кэп себе в этом не отказывает. Оттягивает, вынуждая голову запрокинуть назад, любуется тем, как дёргается под кожей острый кадык. Зацеловывает, проходясь по старым отпечаткам своих губ. Вампир сглатывает судорожно. У него от нетерпения кровь в ушах стучит, и абсолютно тяжело дышать становится. Его взглядом сейчас препарируют и он действительно чувствует себя лягушкой на разделочном столе. Приятным напряжением отзывается клокот под самым горлом, жаром бьёт в голову. Возбуждением сворачивается в узел пониже живота. Кэп и правда разглядывает. Ему торопиться совершенно некуда. Если Диам ест, чтобы наесться, то Ксеноморф едой предпочитает наслаждаться. Эту трапезу ему хочется растянуть на подольше. Тлеющими углями по груди рассыпаются поцелуи, перетекают на обнажённые плечи. Диам шутить пытается, но голос у него дребезжит так, словно вот-вот трещинами пойдёт да на части развалится. Так смешно выглядит. У спрута это вызывает умиление. Пастору признать тяжело, что сегодня ведёт не он. Хочется инициативу проявить, хоть какую-то, на себя перетянуть самую малость влияния. Но под Кэпом особо не поёрзаешь: если он контроль отдавать не хочет, то не отдаст даже намёк на него. Диамкей иногда напрочь забывает о том, что если уж спрут что-то решил, то от идеи не откажется уже ни за что. — А секс у нас будет всё-таки сегодня или завтра? — смирившись с тем, что отпускать его даже не думают, вампир шумно фыркает. Подгоняет. Хочет сказать ещё что-то такое же, язвительно колкое, но слова сбиваются, вылетая изо рта удивлённым вскриком — в плечо от души впиваются зубами. След быстро темнеет, кровью наливается. Спрут усмехается негромко. Укус губами накрывает и длинно вылизывает, смазывая по коже проступающий бисер кровавых капель. Прихватывает кожу мягко, обманчиво ласково. И наслаждается тем, как от нового укуса под ним дёргаются. — Знаешь, я считал тебя девственником, — а Диамкей не замолкает принципиально. Дышит так, словно захлёбывается, но продолжает зубоскалить. Кэп лишь приподнимает одну бровь в немом вопросе. Он этот диалог поддерживать не собирается, как и отвечать в целом. В таком тоне они говорить не будут, нет-нет. Кровать поскрипывает, а тяжесть чужого тела пропадает. Диамкей дергаёт острым ухом, прислушиваясь: Кэп отстранился. — Эй, ладно тебе. Ты же не собираешься бросать меня так? — ощущая мимолетную свободу, он пытается опереться на связанные руки и занять сидячее положение. Почти сразу же слышит тихое цыканье: его нетерпением недовольны. На этот раз Кэп с ним не церемонится — уверенно вдавливает собственным весом в постель, прерывая попытку подняться. И прежде, чем тот успевает сказать что-то опять, ловит пальцами за острый подбородок. — Не собираюсь, — шепчет в самые губы, тихо так, почти буднично. Позволяет ухватиться за свой костюм и притянуть ближе. Диамкей целуется напористо, смято, очень голодно и немного больно. Задевает клыками, вспарывая тонкую кожу, и тут же кровь тёплую лакает, оттягивая зубами прокушенную губу. На ощупь находит молнию белоснежного костюма и рывком вниз тянет. Ничего страшного, он связанными руками вполне неплохо справляется. От злости прорычать хочется, когда Кэп поцелуй разрывает. Вампир выдыхает тяжело, сбито. Облизывается плотоядно. Спрута ему мало до жуткого. До обидного. А тот только играется: то ближе подпустит, то оттолкнет, то сам притянет. Диам отрывает рот и явно собирается огрызнуться, получить моральную компенсацию за свои мучения, но только удивлённо распахивает глаза под шёлковой тканью: зубы сталкиваются с плотной резиной кляпа. По своей же глупости сжимает игрушку крепче — от негодования челюсть сводит. Возмущение и стыд вспыхивают пятнами румянца на щеках, обдавая жаром всё тело. — Вот так. Теперь наш диалог будет более конструктивным, — Кэп его по щеке гладит. До дрожи трепетно, ласково так. Большим пальцем придавливает тёмный кожаный ремешок, служащий креплением для кляпа. Даёт почувствовать материал. И застёгивает. — Прости, я привык работать в тишине, — дыханием обжигает шею, целует тягуче и влажно. И так вовремя в ладонях стискивает тощие бёдра. Хватка у спрута крепкая: до россыпи мелких синяков на коже и краснеющих следов от ногтей. — А ты очень громкий, — Кэп переходит на шёпот. Едва касается губами мочки уха, ловит каждый чужой звук. Диамкей и правда громкий, музыкальный почти. Отзывается так искренне и желанно. Приглушенно мычит в кляп, вонзая в твёрдую резину клыки, и головой дёргает — ему ушной хрящ зубами прихватывают. У Диама грудь вздымается неровно, прерывисто, ему кислорода в лёгких не хватает катастрофично. Он плавится медленно: от любви чужой, накрывающей с головой волнами; от ласки и положения собственного, в котором только подчиняться выходит; от родного голоса, звучащего сейчас незнакомо-твёрдо. Кэп себя художником чувствует, каждый миллиметр кожи мёртвой расписать хочет метками. На плечах и шее места живого нет уже, но так даже лучше — острее почувствуется. Догадка верная: вампир глухо вскрикивает, и звук теряется, растекаясь стоном сквозь заткнутый рот. Новый укус перекрывает пару предыдущих. Это месть за каждый случай, когда спрута неожиданно кусали, вонзая клыки в мягкую плоть. Просто напоминание, что из них двоих зубы имеются у каждого. Милый сердцу холст под руками трепещет и ерзает. Огнём пёстрым горят укусы на груди, мазком краски застывает темнеющий засос на ребрах. Красиво. Кэпу нравится. Он ладонями бедра худые оглаживает, от острых коленей ведёт вверх. Солжёт, если скажет, что ноги эти на своих плечах не представлял ни разу. А реальность всяко лучше фантазий: Диамкей под ним отзывчивый такой, распалённый — печь доменная. Обжечься можно. Ничего, Кэп потерпит. И ожоги эти в памяти лелеять будет. Контрастной прохладой остаётся на коже лубрикант, прозрачными каплями стекает на простыню — много очень. Спрут внимательно следит за реакцией: пока Диам говорить не может, следует действовать осторожнее. Чужое тело расслабленно. Податливо, словно масло, медленно таящее в лучах жаркого, любящего солнца. — Тише, — Кэп в висок целует, в щеку, скользя двумя пальцами внутрь. Плавно и глубоко, до самых костяшек и обратно. Он уверен, что мог бы войти уже сейчас, если использовать больше смазки. Диам по грубости тащится немилосердно, ему определённо понравилось бы быстро и жёстко, почти насухо. Кэп выбирает иное: выверяет строгую дозировку, увеличивая мучительно медленно. Вслепую всё ощущается иначе. Нервные окончания — оголённый провод, прикосновения — короткое замыкание, обрывающее любую возможность здраво мыслить. Диамкей стонет хрипло, воет больше, до вмятин кусая злополучный кляп. Пытается сглотнуть слюну, накопившуюся во рту, но та лишь больше стекает из уголков зацелованных губ. Вниз, по линии челюсти и к шее. На мокром месте глаза, пусть под повязкой этого и не видно. Их утереть хочется, сморгнуть застывающие солёными каплями слезы. Получается лишь жалобно проскулить. От желания мысли в комок сами связываются, давят зудящим возбуждением в паху. Руки не опустить никак, правилами игры не предусмотрены такие вольности. Сил (даже моральных) на выебоны не хватает. Все шутки и сарказм пропадают как-то незаметно и быстро вместе с любыми цельными словами. Хочется большего. Хочется уже банально попросить об этом, но даже этой возможности вампира лишили. За какой грех над ним так издеваются? У Кэпа пальцы длинные, с чётко выделяющимися суставами. И он ими двигает правильно, подушечками надавливая и поглаживая. Изучает. И тихо ликует, когда Диам под ним срывается на ноты, которые даже кляп перекрыть не может, призывно разводя ноги. Проталкивает внутрь третий палец, ощущая, как рефлекторно стягиваются мышцы. — Ну, ну. Ты ведь сам хотел ускориться, разве не так? — ответом стоит нервный кивок и задушенный, гортанный рык. — Знаешь, наш диалог и правда стал продуктивнее. Ты так не думаешь? — Кэп ладонью накрывает чужой член, размазывая капли предэякулята по всему стволу. Двигает рукой грубо, порывисто, именно так, как нужно, когда от перевозбуждения колючая дрожь расползается паутиной по телу. И внутри пальцы сгибает аккуратно. Массирует, давит, и снова двигает кистью, ловя идеальный ритм. Наконец перестаёт мучить. — Ты такой красивый сейчас, — Диам толком не слышит и не соображает, что от него хотят. Он жмёт к груди руки, за Кэпа пытается ухватиться, но только скребет по ткани чужого термо-белья, когтями вспарывая эластичный материал. Правда красивый ведь: раскрасневшийся, взмыленный и взмокший. С сердцем, стучащим где-то в горле, и смазкой, влажно хлюпающей снизу от каждого движения пальцами. Кэп обязательно этот кадр запомнит, как драгоценную картину в памяти сохранит. То, как Диамкей в оргазме содрогается и рефлекторно колени сводит, сжимая его руку. Как в спине выгибается до тревожного похрустывания с немым криком. Ох, спрут и забыл совсем. Кляп. Он снимет его, обязательно. Нельзя лишать себя возможности слышать такую музыку. Это просто кощунство. Но чуть позже, когда наиграется. Некоторые возможности выпадают один к миллиарду и упускать их — самая большая ошибка в мире. Диамкей думает, что в его случае ошибкой было посчитать спрута неспособным на нечто подобное. Тело прошибает холодком мелких звёзд, иголками рассыпающимся под кожей от соприкосновения груди с кроватью. Его переворачивают и прижимают к постели легко, просто давя рукой между лопаток. Диам понятливый, он рыпаться не пытается. Елозит только, устраиваясь поудобнее: подтянуть подушку, прижимаясь к ней щекой — необходимость. Иначе лицом вниз и дышать не выйдет совсем. А дышать хочется. Хотя бы немного. Кэп цыкает, придирчиво оглядывая любезно предоставленный ему простор фантазии. Спина у Диамкея чистая совершенно, ни одного красного следа от ногтей или зубов. Упущение. Необходимо наверстать. Ладонью ведёт от разлета чужих плеч вниз, легонько пальцами позвонки пересчитывает. Так, играюче, совсем не требовательно и не обязательно. Его понимают без слов. Диамкей взгляд на себе ощущает безошибочно и ком в горле проглотить пытается, представляя, как выглядит сейчас со стороны. Он уверен, что чертовски сексуально: грациозно прогнутая поясница и спина; приподнятые бедра, к которым прижимаются сзади. Красуется безбожно, гад. Знает ведь, что этот метод рабочий и безотказный на все сто. Кэп наклоняется ближе, в затылок выдыхает смазанно. Его самоконтроль трескается, от головы до кончиков пальцев распускается по швам. Носом утыкается в волосы, прикрывая глаза: вот оно, счастье его, прямо в руках. Из плоти и крови, существующее, не выдуманное. Воском церковных свеч и клюквой пахнет. Он ближе хочет, а ближе некуда. И выход находится тот же, что и обычно: вцепиться и не отпускать. Сдавленный крик перетекает в надрывный скулёж, и Диам мычит, дёргаясь в крепкой хватке. Его за холку кусают до крови, оттягивая зубами кожу. Боль притупленная и пульсирующая, яркая до пятен перед глазами, горько-сладкая и вяжущая рот. Поцелуи — нежность людская. Укусы — это когда нежности недостаточно. Когда тебе человека мало настолько, что не просто прижать к себе хочется, а почувствовать, на вкус попробовать. Когда эмоций много, и слов не хватает, чтобы их выразить. После оргазма тело чувствительно до болезненного. Диамкей замирает выжидающе и жмурится довольно: чувствует, как о него потираются стояком, размазывая остатки смазки по промежности. От каждого прикосновения, кажется, лёгкий ожог остается, а в голове становится до приятного пусто. Первый толчок на пробу, проверить силы своего организма и чужого. Второй — резче и сильнее, медленно погружаясь глубже. Третий — уверенно и твёрдо, входя до конца и замирая. У пастора мир под закрытыми веками всполохами огня переливается, отзываясь приятной судорогой в нервных окончаниях. Ему кричать уже нечем: связки голосовые болят от напряжения и в горле пощипывает неприятно. Под креплением кляпа рука бледная возникает, хватая, как за узду, и тянет на себя. Диам повинуется. Он спиной голой к груди чужой прижимается, нервно задерживая дыхание. Слышит, как бешено у Кэпа сердце колотится, и всё спокойствие спрута в его глазах становится таким показушно-театральным. Диамкей обязательно подумает об этом позже. О ладонях прохладных, к которым хочется лицом прижаться, лишь бы жар собственный унять. О том, как будут выглядеть желтеющие синяки в местах, где ученый зубами щедро прошёлся. Обязательно, когда дыхание от темпа, в котором его любят, сбиваться перестанет. Кэп и правда контроль теряет, отпуская всегда туго натянутые поводки. Позволяет себе больше, чем обычно. Больше, чем разрешает думать. Примерно всё и сразу. Выверенный ритм бьётся вдребезги, растекается во что-то размашистое и сладко-терпкое, на вроде дорогого коньяка или вина. Что-то, чего так много за раз нельзя, иначе привыкание. Иначе отпускать не захочется. Отпускать, кстати, не хочется с самого начала. Диамкей под ним голос тянет на особых звуках, какие на диск записать надо бы, да одинокими вечерами переслушивать. Его трясёт крупно и он лицом в подушку утыкается, изливаясь на простыни. Слабо отзывается прикосновение к плечу, — немому вопросу «ты в порядке?» — лишь лениво ведёт им. Кэп продолжает. У него лёгкие приятно сжимает отдышкой от подступающего экстаза и он сердца своего не чувствует, когда резко покидает обмякшее тело, кончая. Некоторое время они и правда проводят в молчании. Ксеноморф приходит в себя первым. Тянется к чужому затылку, расстегивая металлическую застежку, и бережно помогает достать изрядно пострадавший от острых клыков кляп. Диам жадно глотает ртом воздух, как после хорошей пробежки: говорить он пока не в состоянии. Кэп его запястья рассматривает очень настороженно, серьёзно даже, и хмурится. Следы от веревок впились в кожу и не сойдут ближайшие пару часов, если не превратятся в синяки. Он ведь не переборщил? Не сделал больно? Тревога не успевает развиться полноценно, как сходит на нет под напором логики: было бы Диамкею плохо, он бы сейчас не под боком у него грелся, а крыл спрута матом с соответствующими пожеланиями. Кэп неуверенно тянется к красному шёлку повязки, касается предупреждающе, будто разрешения спрашивает, и, не встречая сопротивления, избавляется от ткани. — Как ты себя чувствуешь? Диамкей кашляет, прочищая горло. Утирает лицо от подсохших слез и слюны. Ему нужно несколько секунд, чтобы собраться. — Я.? Охуенно, — у него голос надтреснутый и взгляд мутный, усталый. Но какой же довольный. Вампир посмеивается сипло, негромко совсем, стоит ему только подумать о том, как завтра будет ходить, немного прихрамывая. А может и не будет: по субъективному мнению Диама, этот раз было куда мягче чем то, к чему он успел привыкнуть ещё до знакомства с Кэпом. И ничего, ходил же раньше как-то, не жаловался. В спальне так и остаётся полумрак. В него приятно вернутся после слепящих белых ламп ванной комнаты, которую вампир, худо-бедно, но почтил своим присутсвием. Он падает в кровать, тут же сминая свежие простыни. Вскоре, рядом снова обнаруживается живое тепло, что сначала заботливо перестелило постель, а после помогло дойти в ванную. К этому теплу прижимаются охотно, и объятия чужие ощущаются ладонью, уложенной прямо на грудную клетку. Тишину нарушает только мерное дыхание. А с проблемами синяков можно разобраться и утром.