О кривизне

«Верблюду сказали: „У тебя шея кривая“. „А что у меня прямое?“ — ответил верблюд.» (Персидская поговорка)

Это стекло отлито, как сумели, наверное, одним из первых в лагере: поверхность неровная, и у Итиля, видимого через наплыв, словно отросли уши. Наверное, майа, что ведет это светило, плоховато за ним спрятался! Эта печь у дальней стены греет, но так, что здесь, у окна, все-таки прохладно — и стекло запотело. Не то стекло, не та печь... да уж, еще скажи — не тот дом и не тот свет. Начни уж лучше с себя, — улыбаешься ты себе же, и тоже — как-то криво, — и пишешь на стекле мизинцем: Harina. То-что-искажено. Или неправильно, криво, неполно... А потом добавляешь — для ясности: Maitimo Harina Мизинцем левой — вот в том-то и дело, — да и не только в том... А в том, например, что если уж начинать думать, то это Maitimo не подходит к тому, кто сейчас зачем-то вывел его на стекле, куда больше, чем Russandol. Но что же тогда будет соответствовать этой кривой действительности: Nelyafinwe Harina? А то и вовсе Harina Russandol — вот так, взять и сразу обозначить, а потом на всякий случай уточнить... Наверное, это странное рассуждение, начавшееся с лунных ушей, поглотило тебя так, как мог бы расчет по сложной формуле. И поэтому рука на твое плечо ложится совершенно неожиданно. Ты оборачиваешься резко — потому что мало ли кто — искажение или нет, но это теперь вписано прежде и прочнее мыслей, в реакциях тела. Впрочем, через пол-мгновения, на половине поворота, уже знаешь, что это Финдарато. Верно, он же обещал показать новые карты — они с Турукано ходили в сторону моря с небольшим отрядом и, похоже, нашли что-то очень интересное. Ты сориентировался быстро — но все же не сразу, и он заметил. Так что говорить — «я не услышал», «я испугался» — нет и смысла, он и так все знает. И ты просто снова криво улыбаешься, как будто иначе и невозможно. Он чуть прикрывает глаза — как ответ — но продолжает смотреть, и не на тебя, а чуть в сторону. А, вот же, на стекло. А потом протягивает руку и зачеркивает Maitimo. Тоже левой — он подошел с этой стороны. И пишет сверху, умещая две небольшие тенгвы и знаки гласных на пространстве до рамы — Arda. Вначале ничего не ясно — едва ли он предлагает тебе взять такое имя... — Понимаешь ли, проблема шире, — произносит он. — Это нужно помнить, как бы ни были прекрасны земли вокруг, — да и невозможно не помнить. И назвавшись так, ты ничем не выделишь себя из остального. Нужно что-то иное. Ты отвечаешь ему — уже поднявшись с табурета и пройдя до стола. Где лежит листок бумаги — тоже неровной! — с написанными и отвергнутыми версиями. Всем вам — по обе стороны озера — нужны мириады вещей, от мисок и стрел до четкого плана, как противостоять Моринготто, — а ты с головой ушел в такую невероятно важную задачу — сделать себе новое имя — и что хуже всего, ничуть не преуспел! — Я устал, — честно признаешь ты поражение. — Имя, еще имя, еще прозвище, — и не годится ничего... ...хотя бы потому, что явилось и существовало в другом мире... - Хочется уже — вот так, — пока говорил, ты смял драгоценный — еще не исписанный на обороте! — лист бумаги, и теперь он летит в угол. — А это идея, — откликается Финдарато, и ты недоуменно оборачиваешься на него. Не бумагой же он предлагает кидаться, пока голову осенит какая-нибудь идея. Все-таки учеба, а особенно такая ранняя, когда не меньше тянет дурить, закончилась у вас очень давно! — Взять какую-то часть — ведь что-то еще вполне значимо, — и смять... соединить. Ты ловишь его образ — не выброшенная бумага, а комок глины или теста в руке — его, сминая, не собираются выбросить, а придают его новую форму, чтобы использовать... отрывая части от знакомых имен и пытаясь собрать из них что-то единое? — Нет, невозможно. Нелепо. Как... два обрубка. Он снова прикрывает глаза, словно твои образы ловить — не желает. И отвечает — снова о другом. — Для Квеньи — в самом деле. Как Хит-лум. Он произносит это слово отрывисто, словно оно и вовсе — два отдельных. В самом деле, словно обломок от Хисиломе. А здешним эльфам этого как раз хватает. Это иной язык, уже очень мало похожий на речь их родичей-телери за морем. На нем, узнавая его все больше, тебе не хочется создать трактат или раздумчивую поэму, но, пожалуй, — взгляд падает на карты на углу стола — на нем можно четко и ясно описать, как идет горный отрог, как с него спускаются реки, сливаясь в озеро... Он подходит этой земле. Что там говорил Финдарато — ты не так уж выделяешься из общей картины? Ты поднимаешь глаза: — Я... Договаривать «попробую» снова не нужно — это и так ясно. — И посмотри на то, что я принес. А потом приходи ко мне со всем, что надумаешь — обсудим. Итиль катится по небу, перекатывается по стеклу, отращивая уже не уши, а то хвост, то крылья, то вовсе становясь рыбой. Когда ты относишь Финдарато его и свои заметки, уже светает, а он — спит. Утром, проснувшись, он читает замечания о заливе Дренгист и прилегающей к нему долине — и подпись под ними: Maidros. И взявшись писать ответ, задумывается, вертит перо в руке, и в итоге пишет чуть ниже: Maedhros. И приписывает: «Не исправляй. Это моя версия». Каждый всегда немного по-разному виден снаружи — и изнутри. И думает, что кто-то, конечно, решил, что неплохо спрятался за новым именем — но все равно прекрасно виден. И даже думать, не закрываясь, снова выучился. А еще — что можно, пожалуй, сочинить какую-нибудь недлинную песню про длинные уши лунного майа.