Уголёк

— Тебе светит колония для малолеток. Что, допрыгался? Сухой и резкий голос действовал на нервы, рассекая тишину и духоту кабинета. Черницкий стоял у двери, исподлобья глядя на сидящего за столом директора специнтерната для трудных детей и подростков. — То, что ты пырнул ножом Ковалёва, не может быть спущено на тормозах. Тебе придётся ответить за свой поступок. Будет возбуждено уголовное дело, — Виктор Алексеевич пристально смотрел на парня, сцепив пальцы в замок. — Срок тебе дадут реальный — не отвертишься. Черницкий не изменился в лице, словно говорили не о нём, и услышанное его не волновало. — Тебя, я вижу, устраивает перспектива колонии? — злобно поджал губы директор. — И чего я с тобой вожусь, пытаясь вразумить? Ты же не слушаешь даже. Тебе всё равно. — А чё я могу уже изменить? Уже же пырнул, — пожал плечами парень. — Если очень хочется, то изменить можно многое, — как-то странно отозвался Виктор Алексеевич. — И как? — Как-как… Для начала, принести извинения, а не строить из себя героя. Черницкий вздохнул и задумчиво почесал щёку. Он вовсе не сожалел о том, что нанёс придурку удар ножом. Ковалёв, местный хулиган, давно доставал его. В детском доме он имел славу неуёмного преступника, по которому давно плачет тюрьма. — Я не хочу извиняться, потому что… правильно всё сделал, — негромко, но достаточно твёрдо отозвался Влад. — Скажите пожалуйста, — протянул Виктор Алексеевич, явно удивляясь. — С каких это пор насилие стало правильным поступком? А? Черницкий просто смотрел на мужчину. — Тебе и ответить нечего, — ухмыльнулся тот. Потом деловито поправил стопку документов на столе. — За что ты его хоть? — Да за всё. — А подробнее? Несколько мгновений между директором детского дома и воспитанником шла зрительная борьба. Кто кого. Поняв, что сейчас лучше не играть с нервами Виктора Алексеевича, парень заговорил. — А вы не в курсе, что ль, как он достаёт людей? От него уже все вешаются. — Ха! То есть, ты, такой благодетель, рыцарь, который защищает общество от бандита? — иронично протянул мужчина, щуря узкие водянистые глаза. — Он и меня достал. Драку начал. Вот и всё. — А ты, как я погляжу, прям непробиваемый. Черницкий смотрел на директора прямым взглядом. Видимо, тому это нравилось, потому что голос его смягчался всё сильнее, но не показать авторитет он не мог. — Что ж, я подумаю, как разрешить эту ситуацию. Но положение твоё так себе, помни об этом. Ещё одна криминальная история с тобой, и всё. Это ясно? Влад кивнул. — Иди пока. Черницкий вышел в коридор. Стояла тишина. наступило лето, а это значило, что те, кто имели родственников, были забраны на каникулы, а остальные оставались тут, предоставленные самим себе. Влад шёл по коридору, на голубой стене которого висели различные плакаты, посвящённые хорошей учёбе и упорному трубу, слева тянулись широкие окна в пол. Из них лился приятный и спокойный солнечный свет, который бывает только в те тихие летние дни, когда вся природа словно замирает в томной, нежной грусти, глядя в зеркальное голубое небо. А облака, невесомые и пышные, плывут в чудесную далёкую страну. Остановившись около одного из окон, Владислав обвёл взглядом пустой стадион, прилегающий к интернату. Сочная листва деревьев отбрасывала светотень, переливалась зелёным и золотым, а из форточки тянуло запахом горячего асфальта. Некоторое время Черницкий просто наслаждался короткими мгновения душевного умиротворения, а потом пошёл к себе. Его спальня, которую он делал с Вовой и Лёней, находилась на третьем этаже. Оба приятеля куда-то свинтили, поэтому в комнате было тихо. Взяв со стола красное яблоко, которое дожидалось его ещё с завтрака, Влад с удовольствием впился в него, хрустящее и сочное, зубами. Начал жевать. Повалился на кровать, пощупал рукой под подушкой. На месте. Достав тетрадь в синем шершавом переплёте, с ручкой, вложенной внутри, он открыл её. В этой тетрадке Черницкий записывал стихи. Найдя нужное, только начатое стихотворение, он, шмыгнув носом, начал вносить правки. Что-то зачёркивал и снова писал. Наконец, прочитал то, что получилось, едва шевеля губами. Я стою у черты, Где кончается Связь со Вселенной. Здесь разводят мосты Ровно в полночь — То время бессменно. Я стою у черты — Ну, шагни, И окажешься сразу бессмертен. Оглянусь, а за мною дни, Что дарили мне столько света. И я Сделать последний шаг Не могу. Но торопит время. Утром меркнет моя звезда И черта обернулась мгновеньем. Оставив тетрадь на груди, он посмотрел в потолок. Поэтический дар преследовал парня с раннего детства. Тогда, будучи ещё несмышлёным, мальчик сочинял какие-то не по возрасту взрослые и осмысленные стихи. Иногда они были не особенно в рифму, иногда — в самый раз. Это было мучительно — он не мог не писать, словно кто-то управлял его рукой. Дождь. Ночь. Разбитое окно. И осколки стекла застряли в воздухе, Как листья, не подхваченные ветром. Вдруг звон. Точно так Обрывается жизнь человека. Это он написал в шесть лет. Дар не дался Владу легко. Он садился на его кровать страшным холодным призраком посреди ночи. Он сжимал его горло. Он утаскивал следом за собой в чёрную пропасть. Он обдавал ледяным. Он никогда, никогда не отпускал. Частенько под покровом ночи, когда всё вокруг стихало и бледная луна впадала в дремоту, стихи мучили маленького Влада, играя с его эмоциями и чувствами. Они проникали внутрь него, словами выжигая каждую клеточку его сущности. Казалось, стихи были источником болезненного пробуждения его души. Бессонница стала неразлучной спутницей Черницкого. Он лежал в постели, закрыв глаза, одеялом закрывшись до носа, но дарованные стихами образы кружились вокруг, не давая покоя. Сон, как сухой песок, скользил мимо него. Эта атмосфера страха и мучительного желания написать что-то, что вкладывали голоса в его голову, проникала сквозь каждую мелкую щель в его существовании. Строки, как невидимые узы, душили Влада. Никто, кроме его самого, не мог понять, как они распирал его грудь. Черницкий был пленником собственных эпитетов и метафор, запутанных внутри его сознания. И только он один знал, насколько они непростительно красивы и уродливы. Мальчик рос болезненным. Его мучила жуткая бессонница и приступы астмы. В восемь лет начались приступы эпилепсии. Тогда же Влад начал сбегать из дома, ввиду чего родители от него отказались, и оставили давно ненужного ребёнка в специальном интернате для «трудных детей и подростков». Те ощущения, которые преследовали Влада, когда в голове зарождались стихи, надиктованные чьим-то голосом, навсегда остались с ним. Он всё так же мало спал и чувствовал вокруг себя странные движения энергии, которые и позволяли ему творить. Но это всегда были вымученные стихи. Тяжёлые. Только голосов больше не было. Они оставили Влада. Дверь заскрипела, принудив парня посмотреть на себя. На пороге стоял Димка. — Там к тебе пришли, — неуверенно произнёс он и почесал веснушчатый нос. — Кто? — Я не знаю. Парень какой-то. Влад дождался, пока Дима исчезнет, и убрал тетрадь под подушку. Вариантов, кто мог навестить его, не так уж и много. Скорее всего, это был его брат. От первого брака у матери Черницкого был сын Егор. Иногда он навещал Влада, видимо, испытывая в его отношении какое-то чувство вины. И впрямь. За ржавой изгородью стоял Егор. В правой руке он держал пакет. Светлая чёлка спадала на левый глаз. — Привет. Решил тебя проведать. У тебя же начались каникулы? — брат с улыбкой протянул Владу гостинцы, протиснув руку между железных прутьев. — Прива. Да, каникулы. А это чё? — Черницкий заглянул в пакет. — Вкусного тебе пожрать купил. — Вау, батончики. Спасибо, — глянув на брата, кивнул Влад. — Ну, что у тебя нового? — Да ничё, — жмурясь от солнца, Черницкий пошёл вдоль изгороди. Брат шёл по другую сторону от неё. Создавалось впечатление, что общались заключённый и его визитёр. — А у тебя? — В порядке. На новую работу устроился. — И куда? — Газета «Ведомости». Уж получше прежней шарашки. — Ясно. Влад никогда не находил тем для общения с братом. А тот, и он это чувствовал, всегда ощущал себя виноватым. Ведь это не его, а Владислава отдали в интернат. Ведь это не он, а Владислав был с самого начала нелюбимым ребёнком. Мать никогда не баловала его, не ласкала, не подходила к нему. Она не стеснялась говорить при младшем сыне, что «ненавидит этого урода». Наверное, тот запомнил это, сам того не осознавая. Он впитывал эту ненависть с самого рождения и, быть может, хранил на подсознании. — Твой отец пропал. Найти его не могут. До меня слухи дошли, — неловко кашлянул в кулак брат. — Егор, а у меня нету отца. Влад остановился. Егор тоже. Второй приоткрыл рот, явно пытаясь собраться с мыслями. Черницкий обхватил ладонями прутья, горячие от солнца, и подался вперёд. Пакет держался на запястье. — Дай мне сигарет, а? Будь другом. И нагловато ухмыльнулся. Егор облегчённо рассмеялся. Его всегда удивляло, что брат никаким образом не касался в разговорах своей семьи, словно той действительно никогда и не существовало.