Ты обо мне помнишь? Помнишь? Ты ведь моя единая и последняя любовь. Успокойся, я с тобой. Подумай обо мне, и я буду с тобой, потому что мы с тобой любили друг друга только одно мгновение, но навеки.
А. И. Куприн "Гранатовый браслет"
Толпа распадается и собирается в единый узор, ответвляется парочками, семьями, группами друзей и туристов, соединяется долгожданными встречами, вращается заинтересованными взглядами, муравейником копошится и путается. Спины укрыты рюкзаками, руки заняты чемоданами, тяжелые сумки тянут к полу, просят остановиться и передохнуть, просят обернуться и посмотреть в последний раз, просят задуматься: не забыл ли чего, не упустил ли? Муравей может поднять груз в разы больше собственного веса. Муравей сильный, он совсем не жалуется. Ойкава тоже не хотел бы, но его сожаления сами давят на плечи, растекаются по телу непрошеной ношей и, в конце концов, тянут собой сердце куда-то вниз. Куда-то, где нет опоры, и стучит все впустую, ненужно и незачем. Сбивается с ритма: срывается бессмысленно вскачь, – хотя догонять уже нечего. Кажется, что и тут уже опоздал. Что и тут – рассинхрон. Ойкава проверяет время и видит, что больше ждать смысла нет. Хватает ручку чемодана и идет к выходу на посадку. Не думает, совсем не думает о вчерашнем, кроша надежду в сжатых зубах. Распрямляя плечи в правильную дугу в попытке сбросить с них чувства утраты. Совсем не думает о бесконечных «что, если», то страшно гремевших в голове всю ночь в такт биению в межреберье, то сладко шептавших – с парадоксально горьким послевкусием. И все же вспоминает. Иваизуми тогда позвонил поздно, и это было неожиданно, потому что они разошлись всего двумя часами ранее. Ойкава только начинал складывать одежду: как раз разглаживал складки на новой, отливающей голубым форме. Солнце на аргентинском флаге выпирало и, если провести по ней сверху пальцами, приятно шершавилось. Ойкава собирался возвращаться домой после небольшого отпуска на Родине. Теперь все переменилось: его ждал теплый Сан-Хуан, песок берегов Южной Америки и товарищи по команде. Отныне в Японии он был лишь в гостях, хотя сердцем, конечно, все еще ее не отпустил. Разве можно взять и перечеркнуть жизнь, вытеснить людей оттуда, заменив? Иваизуми пришел с ворчанием, с раздражением на лице, путающимся с усталостью, пришел с тучами над головой, готовыми вот-вот – и ливнем с молниями. В этом и был смысл: Ойкава поворчал в ответ, отправив того в ванную мыть руки, попал полотенцем в лицо, разглаживая чужие брови в дугу удивления, и развеял бурю еще до первого грохота. Они всегда были успокоительными друг для друга, и Ойкава в детстве честно верил, что умеет перетягивать боль Иваизуми себе – чтобы половина на половину, чтобы легче терпеть. Он перестал так думать, но не перестал хотеть этого. Ойкава включил ноутбук на столе, садясь спиной к ванной. Студия была совсем крошечная, сама за себя говорила: я тут буквально на поспать, не привыкайте, я уже уезжаю. Курсор мышки плясал рядом с расписанием завтрашних рейсов, проверяя, все ли в порядке. Самолет в Аргентину никуда не делся, билеты были готовы, осталось разобраться с последними делами, чтобы с чистой совестью покинуть остров. «Последние дела» Ойкавы сели на диван, протяжно выдохнув. – Вырубаю всё, – произнес Иваизуми, отбрасывая телефон подальше от себя, – пока Касуми не начала названивать. Он откинулся на спину, наверное, действительно чувствуя себя свободнее, словно до этого его жена могла выпрыгнуть из мобильника и продолжить их, вероятно, ссору. Знаем, хмыкнул про себя Ойкава, проходили. Он бездумно листал ленту новостей и боком чувствовал волны напряжения, бьющиеся о стены, стол и самого Ойкаву. Он знал, что сейчас будет. Он уже привык к редким моментам, когда Иваизуми отпускал себя, жалуясь на семейную жизнь, на непонимания всего, что происходит, на мелкие бытовые неприятности, которые месяцами копил в себе. Ойкава считал это нормальным: всем рано или поздно нужно выплескивать эмоции, делиться ими и элементарно переживать их. Одного лишь он не понимал: почему Иваизуми проделывал это с ним, когда проблемы стоило бы решать с супругой. И быть ему лгуном, если бы он сказал, что ему это не льстило. Откровения женатого Иваизуми кружили голову: щемящая тоска переплеталась с совсем тихим постыдным удовольствием. Они тесными нитками обрастали вокруг внутренних органов, и Ойкава позволял толстым пальцам кукловода тянуть за них – кольнет сердце сначала, а потом придушит за легкие, и снова сердце – туго-туго. Казалось бы, прошло уже три года, но все ещё волнует и все ещё – в полную силу. – Уверен? – Хмыкнул Ойкава, потирая подбородок. Нахмурился экрану, где попался рекламный ролик с местными Шакалами. Закрыл вкладку, следом сразу захлопывая крышку ноутбука. – Она все-таки знает мой адрес. – Я не сказал, куда иду, – ответил Иваизуми. – Да и как-то... глупо получилось сегодня. Будто она не знает, куда ты приходишь каждый раз, вздохнул в мыслях Ойкава и присоединился к несчастному. Про «каждый раз», конечно, притянуто было, потому что сейчас все они виделись крайне редко. Однако это не мешало Иваизуми делиться переживаниями в звонках. Обычно он долго топтался на месте, вздыхая и сам не понимая своих чувств. А потом – прорванной плотиной. Ойкава знал, как тяжело это ему дается: Иваизуми явно не из тех, кто сомневался бы в своем выборе по-настоящему. Поэтому в такие моменты предпочитал просто выслушивать и давать поддержку – тут он явно не был советчиком. Не столько из-за своего холостяцкого статуса, сколько из-за собственных противоречий, просящихся наружу особенно сильно в такие переломные дни. – Я не хотел ссориться, – Иваизуми вдруг стал по-странному серьёзным и начал ковырять мозоль на ладони. – Касуми права, не знаю, что на меня нашло. Ойкава невольно скопировал чужое выражение лица, тоже сосредоточенно хмуря брови. Сейчас можно было спокойно рассматривать Иваизуми, потому что тот был полностью поглощен своими мыслями. Хотелось ударить того по руке, чтобы перестал мучить кожу. Пожевав губу изнутри, Иваизуми продолжил: – Мы уже больше полугода пытаемся, и она бесится, я тоже срываюсь, – голос распался на осколки отчаяния и вины. Прозвенел в пустоту, прохрустел стыдливо, – и я не должен себя так вести, ведь нам это нужно. Он всегда говорил: – Мне это нужно. У Ойкавы каждый раз что-то вяло в животе и просилось наружу на этих словах, потому что: – Может, что-то поменяется в лучшую сторону, все-таки ребенок – это общее, наше. Ойкава привык. Привык сжимать зубы, привык дышать ровно, привык держать взгляд. Еще до этих откровений, ещё до свадьбы, ещё в старшей школе. Прошло много времени, но легче не становилось. Это просто стало частью его жизни – примерно с того момента, когда он с улыбкой кивнул молодоженам, обменявшимся кольцами, – тоскливой и ноющей частью. – В то же время... Я боюсь снова оступиться, – произнес Иваизуми и сложил руки на груди. С улицы донесся гул мотора. Взгляд Иваизуми стал более осознанным, перестав отливать пустотой, и обратился теперь к Ойкаве. – Совершил, казалось бы, такой взрослый разумный поступок, – проговорил тихо, затравленно смотря в глаза напротив, – а будто ничего глупее не делал. Ойкаве показалось, что сейчас был тот самый момент, когда пора снимать чайник с плиты: грусть в Иваизуми переливалась, кипела и обжигала. Его слова делали больно, и Ойкава не мог не сочувствовать. Он почти открыл рот в желании успокоить, когда Иваизуми сквозь сжатые губы продолжил: – И я боюсь. Боюсь, что очередной взрослый поступок – ребёнок, Ойкава, – станет тоже ошибкой. Ойкава – отличный капитан, и он всегда знал об этом. Ему всегда было легко находить слова поддержки команде, он видел, на что нужно обращать внимание, чтобы не дать товарищам пасть духом. Но сейчас он слышал Иваизуми, и шум в ушах совсем не подсказывал правильных реплик. В голове гремело от тихих слов Иваизуми, а сердце в груди чувствовалось обломком камня. Ойкаве каждый раз приходилось пережидать эту бурю, которая обрушивалась на воздвигнутые еще в молодости стены, сметала все с пути, желая вырваться. Ему было стыдно, что вместе с сочувствием дало о себе знать и неправильное облегчение: вот Иваизуми сомневается – а может?.. Но никаких «может» быть не могло, и, пряча злость на себя, Ойкава отвернулся. Он правда хотел бы сказать, что все у того в семье наладится и что «ты, Ива-чан, был бы прекрасным отцом». Но Иваизуми за вечер три раза признался: «боюсь», – и Ойкава эгоистично думал только об этом, размазывая взгляд по стене, полу, столу. На языке уже сформировался относительно нормальный ответ, когда Иваизуми внезапно фыркнул: – Знаешь, – откинул голову на спинку дивана, магнитом притягивая взгляд на дрогнувший кадык, – было бы куда проще, продолжи я просто любить тебя. И с улыбкой, грустной и родной, посмотрел на Ойкаву. Который отвернулся в ту же секунду. В эту же секунду нашелся: – Думаешь, со мной было бы меньше проблем? – И как будто даже задор в его голосе был подлинным. Это пустило жизни в могильную атмосферу, так как Иваизуми хмыкнул: – Знаю, что нет. Может, даже больше. А на его лице было это самое нежное выражение – Ойкава заметил, рискнув кинуть взгляд. Оно было совершенно редким, в последний раз которое Ойкава видел в тот день – лучший и худший в его жизни, – когда его Ива-чан, смущенно посмеиваясь и ностальгически улыбаясь, рассказал о своих чувствах к нему – уже прошедших. А потом он женился через неделю, и у Ойкавы появилась какая-то необъяснимая чёрная дыра в груди. Чувство было, будто он забыл что-то важное, но никак не мог вспомнить – что. Словно он ждал падения звезды, и ровно в тот момент, когда он отвернулся, на небе сверкнуло. Ойкава тогда долго отходил после признания. Учился улыбаться без дрожи на губах, собирал по частям себя вечер за вечером, пока не скрепил каждый отломленный угол – так, как было. Так, как было, уже не будет, говорил он себе, думая о школьных годах и примеряя: он тоже меня любил. Сейчас Ойкава не понимал, зачем Иваизуми говорит такое. Настолько же сильно, насколько хотелось скривиться, Ойкава вытянул лицо, притворно оскорбившись: – Грубо, Ива-чан! Я был бы самым завидным женихом, не отрицай этого, – он поправил челку, прикрыв глаза, и понадеялся, что кризисное состояние друга отступило. Он знал, что Иваизуми не нуждался в советах и помощи в личной жизни, поэтому решил, что нужно просто сменить тему. Пусть даже на такую скользкую. В глазах напротив зажглись первые искры любопытства: – Кстати об этом, – прищурился Иваизуми. – Ты совсем ничего не рассказываешь, и это вообще на тебя не похоже. У тебя кто-то есть на примете? Ты три года в Аргентине обитаешь, и я ни за что не поверю, что ты одинок. Ойкава услышал не только интерес – в голосе слегка сквозило и обидой. Он правда перестал делиться чем-то сокровенным, хотя слишком отдаляться не планировал. Вот только жизнь сама разводила мосты, и некоторые вещи оставались лишь приятным воспоминанием. Ойкава бы, возможно, когда-то запереживал от вопроса, но он настолько научился с этим справляться, что просто пожал плечами: – Ничего особенного. Как-то не складывается, наверное, – усмехнулся, потер нос. – Не то, что в школе. Иваизуми фыркнул настолько искренне, что Ойкава готов был возмутиться. – И вот куда это тебя привело, ловелас. То, как закатил глаза Иваизуми, вернуло воспоминаниями в школьные времена. Когда Ойкава улыбался девушкам, чтобы не слишком висеть на Иваизуми. Когда он ходил на свидания, чтобы не таскаться в чужой дом каждый день. Когда целовался со старшеклассницами, чтобы перестать видеть во сне лучшего друга. Когда Ойкава затыкал себя и глупо посмеивался, стоило бы Иваизуми упрекнуть того в гуляниях. Для них же старался. А как оказалось: «продолжи я просто любить тебя». Как же глупо. И глупо, бессмысленно то, что Иваизуми продолжил откровенничать: – Да, это было тяжело, – возможно, тоже вспоминал, снова смотря в потолок. Ойкава готов был захныкать от темы, которую они подняли, потому что это становилось все невыносимее. Оно ковыряло все шрамы, вытаскивая то нечто большое и сильное наружу. – Знал бы ты, как сильно мне всегда хотелось тебя побить за свидания. – Но ты бил! – Не смог сдержаться Ойкава. – Я имею в виду... – Иваизуми завертел кистью в воздухе, пытаясь подобрать слова, – чтобы ты понимал, за что. Ойкава с силой сжал челюсти, но слова все равно просились изо рта. Он понимал, что весь диалог уходил в пустоту, рассыпался в никуда, и все же – все же он добровольно встал на эшафот: – За что же? От его взгляда не ускользнуло то, как Иваизуми посмотрел на свои руки и покрутил обручальное кольцо. Ойкаве вся эта ситуация так не нравилась, что его почти затошнило. Он ненавидел ощущение того, что его сердце билось в каком-то волнении, и разум отрицал совершенно противоречиво приятные волны, которые все накатывали и накатывали. Хотелось утонуть в них. Хотелось просто утонуть хоть в чем-то и прекратить все это. Он сухо сглотнул, в горле – пустыня. – Мы могли бы, – произнес Иваизуми и скосил взгляд на Ойкаву, – проводить больше времени вместе тогда. Мне хотелось. А ты постоянно был с кем-то. У Ойкавы определенно точно закружилась голова. В этом разговоре не было абсолютно никакого смысла, любая фраза звучала тупиком, возвышалась стеной. Ойкава заметался, не зная, в какой стороне выход, не понимая, как не упасть, не сдавить себя этими стенами, не потеряться в своих и чужих сожалениях. И все же он где-то споткнулся, так как выдохнул: – Ну, зато теперь все в точности наоборот. И, может быть, где-то далеко раскололся с грохотом айсберг, и скольжение льда разнесло по мерзлому воздуху страшный рокот. У Ойкавы откололся кусок от сердца и упал, но вместо взрыва брызг была лишь звенящая тишина в комнате. Они оба осознали сказанное не сразу. Ойкава осмыслил лишь потому, что с лица Иваизуми несколько секунд не сходило выражение самого сильного недоумения. Он всматривался в глаза Ойкавы с немым вопросом, хмуря брови. Возможно, он не понял. Возможно, он понял слишком хорошо. А потом Ойкава – глупый, пустивший все на самотек Ойкава – резко вздохнул в осознании. И этим – подтвердил. Секунда, две, пять – все это казалось вечностью. – Погоди… что? – Иваизуми нахмурился и всматривался так, будто пытался на самом Ойкаве увидеть ответ, скрытый мелким шрифтом. Прямо как в контрактах: подписал – теперь расхлебывай. – Тоору, это шутка такая? Ойкава же, он привык. Привык сжимать зубы, привык дышать ровно, привык держать взгляд. Покачать головой получилось с трудом. Он скорее вильнул ею, двинув неопределенно плечом. Хотелось прикусить себе язык, но было уже поздно. Нервный смешок сам вырвался из горла, и Ойкава закрыл глаза. Возможно, все еще можно было вернуть в правильное русло, но так не хотелось снова бегать, путая следы, путаясь в следах. – Поверить не могу, – прошептал Иваизуми спустя какое-то время. – Я бы и не смог, если бы сам… когда-то. Диван прогнулся, и Ойкава открыл глаза: Иваизуми сел, оперевшись локтями на колени. Вся его поза казалась какой-то тяжелой, измученной. И правда, подумал Ойкава, со мной не легче. – И как… давно? – спросил Иваизуми, и Ойкава понимал, что лучше ему этого не знать. Он буквально слышал, как шевелятся в чужой голове шестеренки, видел это в блеске глаз. Но сколько можно уже врать? – Всегда? Иваизуми встал и отошел. Стало как-то слишком холодно, хотя только что щеки почти начало пощипывать от незапланированных откровений. Все было каким-то наискось и не по размерам. Студия распалась на углы, а потолок растянулся куполом. Фигура Иваизуми казалась чем-то далеким, острым, печальным: руки в боки и опущенная голова. Совсем не похожа на ту, которая гордо стояла рядом с невестой. Сияла и переливалась счастьем. Казалось тогда – ну больше некуда. А потом Ойкава произнес речь, закончив серьезным: «Я люблю тебя, Ива-чан», – взгляда не отрывая, но оторвав что-то от себя, от груди, от сердца, и – может ему показалось, но – сделав Иваизуми как будто еще ярче. Все снова собралось в одну точку, возвращая в реальность, когда Иваизуми нынешний сел совсем рядом. Ойкава посмотрел на него и образ счастливого друга разбился о приподнятые брови, сжатые губы, большие глаза и не хотел сливаться, расслаиваясь, расстраиваясь: звуки мимо нот, ноты – за такты, так ты, как и я, мы – игра в четыре руки, ты торопишься, нет, это я отстаю, мы валимся за нотный стан, падаем все ниже и ниже, бемоль за бемолем: ты полутон и я полутон – так похожи, так близко, секундным интервалом: звук резкий и напряженный, несочетающийся. – Ойкава, я не знаю, что… – растерянно произнес Иваизуми, – мне так жаль. Его взгляд забегал по лицу Ойкавы, будто видел его впервые. – Боже, Ива-чан, прекрати, – Ойкава отмахнулся, но слишком вяло. – Кто здесь, в конце концов, главная королева драмы? Иваизуми не поддался: – Но я не могу просто взять и… – Конечно, можешь. Ойкава перебил его твердо, воздвигая незримые стены. Он знал, что Иваизуми видит, как блестят его глаза, но ничего с этим поделать не мог. И руку, которая потянулась к его лицу, чтобы – как когда-то в детстве – поймать слезы и растереть боль (чтобы половина на половину, чтобы легче терпеть), он остановил. Схватил ладонь, опуская, но продолжая сжимать: – Не нужно. – Мне, правда, так жаль. Ойкава коротко улыбнулся. Он знал. Наверное, он и сам не мог бы сейчас описать, насколько глубоко в него вгрызались сожаления, как много они уничтожили и – осталось ли вообще от Ойкавы что-то. Пальцы Иваизуми были теплыми, мягкими – родными. Но сам он ощущался как никогда далеко, недосягаемо. Ойкава слышал его дыхание, узнавал его запах – и сердце хотело привычно успокоиться. Но их сцепленные руки не были правильным решением, не были достаточно твердым мостом над пропастью между ними. – Подскажи, что мне сделать, – попросил Иваизуми. Ойкава видел в этом лишь одно: – Пусть все остается, как прежде. И все же вспоминает. Вспоминает, каким неловким был уход Иваизуми, который наполнил коридор неозвученными вопросами: все ли в порядке? справишься ли ты? Это было в его глазах, в сжатых кулаках, в той минуте, когда он просто стоял, хмуря свои брови – прямо как в школе. А потом была тишина, ослабленные тиски, горячий душ, горечь во рту, прерванные ранее сборы, горечь во рту, бессонная ночь, горечь во рту, горечь во рту, горечь во рту. Уже в аэропорту Ойкава получает сообщение: «Проспал. Постараюсь успеть, но не обещаю». А перед вылетом: «Я облажался, извини. Хорошего полета, Тоору». И через время: «Позвони, как получится. Забей на время, я отвечу». Он несколько раз перечитывает короткий односторонний диалог, без выражения водя взглядом по бессмысленным буквам. По бессмысленным строчкам. И сердце бьется, срывается бессмысленно вскачь, – хотя догонять уже нечего. Кажется, что и тут уже опоздал. Что и тут – рассинхрон.