Букет цветов

Золотой латексный костюм, облегающий худощавое тело с груди до паховой области, открывающий вид на обнаженные бедра в крупной сетке колготок, которые с легкостью можно было порвать всего одним резким движением руки, белые манжеты на бледно-пурпурных руках, аккуратно застегнутые черной пуговицей, такого же оттенка воротник и закрывающая неприятно помятые уголки черная бабочка, со складками, будто вылепленными по какому-то определенному образцу, почти не отличающиеся с обеих сторон аксессуара, и, самое главное, ободок, закрытый копной фиолетовых волос, которые неряшливо торчали во все стороны, (и только черная резинка сзади помогала собрать все это нечто в общий высокий хвост на затылке), выделялся своими торчащими латексными длинными ушками кролика, такими же золотистыми. При каждом движении персоны в данном одеянии они мотались из стороны в сторону, сгибались под движением тонких длинных пальцев, которые тянулись к кончикам ненастоящих животных атрибутов. Но все это не мешало следить за представлением, не мешало отводить алый взгляд из под треснувших очков самого обычного менеджера, которые, наверное, были в каждом заведении, требующего к себе определенного работника, готового работать со всей структурой чьего-то бизнеса. Но не каждый работник способен увидеть то, что происходило сейчас перед мужчиной, что так болезненно сжимал в руках кипу бумажек, которые совсем не были белыми, как те манжеты на объекте взгляда. Чернила, когда-то напечатанные стареньким рабочим принтером покрылись кровью, такой же, что была по всему кафельному полу, цветом и расположением похожему на шахматную доску. Такой же черной и белой. Всего минуту назад человек в столь сексуальном и одновременно странном костюме из какого-то журнала с пометкой 18+ казался сотруднику в светлой рубашке и темных брюках неизвестным, сумасшедшим типом, которого нужно было вывести из коморки, заполнявшейся кровавыми, узкими потоками по маленьким выемкам между шахматными плитами. Но сейчас красные глаза, вспомнившие черно-фиолетовые волосы некогда живого коллеги, наполнялись прозрачными слезами, приобретающие с каждым невнятным морганием алый оттенок, потому что стекла очков трескались все больше и больше, царапая слизистую одного из органов чувств. Но шанс остаться навечно слепым не развязывал руки, все также сжимающие бумаги, которые должны были отправиться в мусор, как и человек, что упомянут чернилами, который давно уже отправился в мир иной. Не было освобождения от этой колющей боли, что в глазах, что в сердце. И эти импульсы соединялись болезненным комом в глотке, а организм живого существа будто всегда пытается причинить себе вреда еще больше, поэтому единственная попытка спасения от зрелища – это тупой рефлекс сглатывания узла, доставляющего дискомфорт в области шеи, что приводило лишь к лишним покраснениям напряженных клеточек кожи. То, что отражалось в глазах смотрящего, было похоже на танец. А потом рвалось и билось в агонии, из-за чего тонкие пальцы неожиданного знакомого лица срывали с себя кожу, открывая кровавые просветы, а потом все снова успокаивалось, давая свободу гниению – одному из процессов тела после смерти. И так по кругу. Успокоенное тело в латексном костюме извивалось в правую сторону, сгибаясь в талии, наверное, в попытках замедлить процесс открытия кости, с которой то и дело стекала уже не алая, а черная кровь, лишь при блеклом свете отражающая свой истинный цвет. Движения рук, которые будто бы боялись испачкать свои белые манжеты, все равно прикрывали открывшиеся дыры тела, все также плавно. Казалось, что человеку, который теряет себя по кусочкам, абсолютно все равно на происходящее. Но вот «рана» (если это уродство вообще можно так обозвать), открывается все больше, идет к самой шее, намереваясь повредить воротник, и тело дергается, сгибается в резко треснувших коленях, падает на окровавленный пол, издавая характерный мокрый шлепок еще целых бедер о жидкость. Минутная плавность снова превращается в неистовые порывы боли, рвущие столь прочный материал на теле, но все еще не трогающая самую хрупкую ткань колготок. Белые кости все больше выделяются, вся грудная клетка уже превратилась в музейный экспонат для биологов – открытые ребра с постепенно счищающийся темной-бурой вязкой субстанцией. Агония добирается до области живота, вскрывает его, потроша все органы, вытягивая изнутри длинный кишечник, который, если промыть, окажется нежно-розовым. Остается у слабо пульсирующего выпавшего сердца, легкого, которые уже теряют свой первоначальный вид, превращаясь в красную грязь. А потом все также неожиданно затихает, руки бывшего коллеги тянутся к волосам, совсем слабые, отпадающие в плечах, но все еще держащиеся за возможность поправить покрашенные фиолетовой краской волосы, однако пачкающиеся липкой кровью. Как же, наверное, больно терять свой полюбившийся цвет волос, пачкать белые манжеты и воротничок, но сдерживать все это за плавными движениями, держась на одних костях, мотая головой и закрывая белесые глаза. Осознание приходит скоро – стоило плавно вытянуть ногу, как вновь – треск, и резь внутри тела вновь начинает грубо рвать по частям организм. Бедра, что были однажды в руках коллеги вместо бумаг, будто швы колготок – трескаются, кожа на них спадает как ткань, открывая алое мясо. Ноги неистово трясутся, дергаются, но продолжают по ниточкам мышц расщепляться на черную грязь, закрытую от слабого света. Уже нет тех красивых конечностей, вытягивающиеся на постели точно также плавно, как и тело. Минутное спокойствие сменилось минутной болезненной агонией, такой же, как и страстью когда-то. Как это было хорошо. Как это было приятно. Как это было вкусно. Нежно. Красиво. И, в какой-то степени, убого. Остается лишь мозг, одной своей розовой извилиной понимающий, насколько должно быть больно. Но падают, словно белый снег, волосы с головы, разрывающейся на половину, теряющей холодный кончик носа, вытекают светлые глаза, оставляя за собой красные дорожки чего-то жидкого и вязкого одновременно, словно смесь. Но это уже все неважно. Падает ободок с золотыми ушками кролика на пол, покрытый одной лишь кровью. Нет больше запаха дешевых сигарет, кошачьего неочищенного лотка, и человека со странным, но столь любимым лицом тоже нет. Зритель в офисной одежде, что наблюдал за всем этим, уже тоже потерял свои глаза, они выпали точно также, в то же время, что и у выступающего, выкатились через полностью разбитые стекла очков, окрашенные в алый цвет. В черной земле теперь покоится белый гроб с человеком, глаза которого были словно рубины, красные. Который всегда носил белую рубашку, черные брюки и такого же цвета галстук. И на теле которого всегда были красные следы его извечного спутника, творившего столько грехов, сколько непозволительно было иметь даже в аду. Больше нет ни того, ни другого. Остался только черно-белый шахматный кафель с лужей засохшей крови.