Задыхаясь от отчаяния

Тихая мелодия фортепиано разливалась по помещению достаточно долгое время. Она, словно нежные капли, стекающие с листьев высоких деревьев после дождя, разбивалась о стены, отражая звук. Холодные клавиши словно трепетали, поддаваясь лёгким касаниям пианиста. Тихо заскрипело старинное дерево, а нота прозвучала трижды, затем вдруг прерывая мелодию. Отрывок звучал четыре раза, затем пятый и вот и вовсе замолк. Фредерик не двигался несколько секунд, словно статуя глядел на белые клавиши, не в силах даже пошевелиться. Фортепиано словно говорило с ним тихо, передавало нечто особенное. И вновь тихий отрывок, как отголосок все более сломанной души музыканта, прозвучал снова со скрипом жалостливым, даже несколько противным. — Фредерик, я устал слушать эту часть мелодии, — послышался раздраженный голос писателя за спиной, — Ты вновь не можешь подобрать звучание? — Нет, просто фортепиано расстроилось, — он сделал паузу, словно желал собраться с мыслями перед тем, как произнести слова, так тяжело для него дающееся. — может даже сломалось. — Хорошо, я тебя понял. Скажи мне, ты сможешь его настроить когда меня не будет в комнате? Композитор обернулся и бросил оскорбленный взгляд на спину писателя. Фортепиано, музыка, гаммы и октавы были для него всем, спасал его от бесконечных кошмаров вместе с ночником, подаренным графом. Орфей говорил о его спасательном круге как о чем-то раздражающим, о чем-то мешающим, а тем самым он задевал и душу человека за инструментом. Он не смог бы играть, если бы его фортепиано вышло бы из строя окончательно, не смог бы и дальше погружаться в свой собственный мир, отделенный от поместья и игр в нем, после одной из которых он до сих пор чувствовал сложность в дыхании, а рана на голове ещё не затянулась. В сердце его зародилась печаль, невероятная тоска, и пусть он знал, что в залах есть ещё несколько музыкальных инструментов, однако что он будет делать, если и они тоже выйдут из строя? Что, если он не сможет отсюда сбежать к тому времени, как они расстроятся? Останется один на один с темнотой, в глубокой тишине наедине с самим собой, без малейшего намёка на гаммы. — Боюсь, что я не смогу его настроить. Если бы барон нанял человека, что смог бы. — музыкант замолчал на некоторое время и поднялся со своего места, отходя к двери. — Возможно, господин Антонио сможет помочь. — Фредерик, зачем ты снова все усложняешь? В этом поместье много других музыкальных инструментов. И тебе совершенно ни к чему обращаться к охотнику. Ты забыл свой последний матч? Что если и этому голову снесёт? — Антонио хороший человек. К тому же, мы так и не закончили с ним работу над произведением. — Послушай, не стоит обращаться к кому-то вроде него, это опасно. — Хватит, Орфей. Ты словно боишься меня отпускать от себя дальше, чем на десять метров после случившегося. — Крейбург глядел на человека, сидящего за столом с неким негодованием, словно тот говорил чепуху, бред. — Я просто беспокоюсь за тебя! — вмиг голос писателя изменился. Он словно стал ниже, грубее. Орфей поднялся со своего места и подошёл к композитору ближе, так, словно желал пройти сквозь него. — Всё, что я делаю, я делаю ради тебя. — Я понимаю это, но к чему эта излишняя осторожность? — Фредерик отступил к стене, слишком близко к ней, чем стоило. — Ты прекрасно знаешь, что для меня значит этот инструмент. Почему ты просто не можешь дать мне спокойно поговорить с Антонио? — Это слишком опасно, как ты не понимаешь? — теперь тон был слишком мягким, так же как и прикосновение к щеке, лёгкие, почти невесомые касания, но отчего-то по спине композитора пробежал холодок, что-то внутри говорило ему бежать от этого человека как можно дальше. — Ты такой глупый. Антонио не поможет тебе, никто не сможет тебе помочь. О чем говорил этот человек? Фредерик не мог понять, он говорит о помощи с фортепиано, или помощи с побегом? Нет, композитор не хотел от него убегать, однако страх, затаённый где-то в душе, оставался. Музыкант желал ответить, но стоило ему только лишь произнести звук, как с громким ударом совсем рядом с его головой оказалась сжатая в кулак рука писателя. Он улыбался как обычно мягко, так же с любовью глядя на музыканта, одной рукой поглаживая его щёку. — Не говори ничего. Если ты не будешь противиться, тебе ничего не будет угрожать. — Писатель говорил спокойно, слишком спокойно, чем должен был в этот момент. Казалось, словно он действительно всё контролировал. Фредерик лишь нахмурился и сжал в руке запястье писателя, что так бесцеремонно касался его. Музыканта и правда пугал взгляд человека напротив, пугали действия и слова, но он ведь не первый раз видел и ощущал подобное отношение к себе. Пускай сейчас будет страшно, рано или поздно Орфей поймёт, что виноват здесь именно он. — Мне кажется, что ты зря считаешь, что я не могу за себя постоять, — с лёгкой досадой и агрессией произнёс композитор, отбрасывая от себя руку ДеРосса. — Я пойду. А тебе следовало бы успокоиться. Дверь захлопнулась за спиной музыканта, оставляя помещение в безмолвной тишине. Отчего-то Фредерику было не спокойно. За ним словно следила тысяча маленьких глаз, что вслушивались в каждый его шаг, чтобы передать все своему невидимому хозяину. Простирающийся хвойный лес за окном был безжизненным, пустым и навевал тревогу, словно страшные тени, заточенные там, надеялись вырваться наружу и схватить его, разорвать плоть на многочисленные куски, а затем сожрать, не оставляя ни малейшей капли крови. Он внезапно возжелал вернуться в комнату и извиниться перед писателем, однако задетое чувство гордости вцепилась в его сознание не позволяя ни повернуть, ни пойти туда, куда собирался изначально. Ноги вели его вдоль по бесконечным коридорам, по лестницам вглубь поместья. Заворачивая в каждый проход, заходя в каждую, попадающуюся на его пути, открытую дверь, он надеялся найти хоть что-то, только все никак не мог понять, что именно он искал и для чего именно ушёл. Вмиг память его стала подводить, он забыл куда зашёл ранее и куда идёт сейчас, потерявшись в лабиринте из стен и окон, из которых смотрело бесконечное количество глаз, что можно заметить лишь только боковым зрением. Тихим гулом раздавались его шаги, поместье словно вымерло, слишком пусто, слишком страшно. Комнаты идентичны, он будто был заперт во временной петле, что и не думала заканчиваться. Ещё немного и он сорвался на бег, пробегая пролёт за пролётом, заворачивая в другие стороны, но все равно отказываясь в том же месте с теми же комнатами. Композитору показалось, что он начал сходить с ума, слушая только свои шаги, эхом отражающиеся от стен. Затем он вновь услышал голоса, что давным давно покинули его. Он снова оказался в удушающей темноте, которая давила на него словно все четыре стены упали на плечи, придавливая к земле. Но в тьме появился голос, знакомый, но уже позабытый ранее. Музыкант чувствовал прикосновения к плечам, лёгкую тряску, словно кто-то пытался привести его в чувства. Однако он бежал, бежал вперёд, пытался вырваться из крепкой хватки человека, а затем. Он оказался на месте. Стоял ровно, пусть дыхание все ещё было сбито. Мир вокруг расплывался, кружился и ноги подкосились, не в силах удержать на месте мужчину. Тёплые руки подхватили его до удара об пол, ещё до того, как Фредерик полностью опомнился, его крепко держали и покорно ждали, когда он сможет прийти в себя. — Mon chéri, Вам все ещё плохо? — пролепетал вежливый голос откуда-то сверху. — Я думал, что вы будете отдыхать в вашей комнате, но вы, видно, решили выйти. Однако, что же с вами? Глядите в одну точку и совсем не реагируете на слова, а затем падаете прямо мне в руки. Фредерик наконец встал на ноги и повернулся к своему, так называемому, спасителю от очередного болезненного падения. Невысокий, по сравнению с другими, человек, вновь стоял перед ним и с беспокойством осматривал композитора, словно переживал о нем намного больше, нежели другие окружающие Фредерика люди. — Нет, что вы, — прошептал музыкант, оборачиваясь за спину, чтобы убедиться в том, что то, что он видел, исчезло. — Просто задумался. Мне уже лучше, благодарю за беспокойство. — К чему эти любезности, Mon chéri. — Джозеф рассматривал пианиста ещё некоторое время, задумчиво обводя его фигуру взглядом. — Не составите мне компанию? Фредерик кивнул. Он и не помнил, зачем уходил и куда шёл, почему его тянуло по бесконечным коридорам и предложение охотника оказалось как нельзя кстати. Музыкант смог выровнять ранее сбившееся дыхание и зашагал за графом слишком даже послушно. Они дошли до очередной двери, что вела в одну из многочисленных комнат, однако, вопреки любым предположениям пианиста, помещение оказалось небольшим залом с, казалось, совершенно новым роялем. — Я нашёл это место не так давно, однако рояля в прошлое время не было. — граф прошёл в помещение и устроился на диване, что мирно расположился напротив очередного камина. — Что же вы застыли в проходе? Взгляд Фредерика, что был прикован к роялю в центре помещения, вернулся к французу рядом, а затем музыкант помотал головой и прошёл в зал, не забыв прикрыть за собой тяжёлую дверь. Крейбург не спеша прошёл к роялю и невесомо провел по клавишам рукой. — Вы позволите мне.? — Как ваша душа пожелает, Mon chéri, — С лёгкой улыбкой мягко произнёс Джозеф, вмиг поняв, что же хотел спросить его собеседник. — Я давно желал услышать вашу игру. Пианист кивнул, провожал взглядом графа, что подошёл к полке у стены, с интересом изучая книги, которые были выставлены в ровный ряд. Фредерик уместился за инструментом и глубоко выдохнул. В его душу вновь закрался страх, что этот инструмент тоже будет расстроен, как и тот, что находится в комнате. Ноты, что ранее грели душу, теперь выглядели так словно они сами были жестоким охотником, готовым вцепиться своими клыками в нежную шею пианиста. На сердце вдруг стало тяжело, руки будто налились свинцом. Голова закружилась, где-то в душе зародилось чувство, что он совершит что-то совершенно непоправимое, то, что никогда не должен совершать, что может разрушить всю его жизнь. У него наконец появился ещё один слушатель, независимый, однако это только сильнее давило на бедную больную голову, словно он выступал на сцене вновь, перед разочарованной публикой. — Что же вы медлите? Иль я вас смущаю? — Француз оказался рядом, совершенно неуважительно опираясь на Рояль и листая книгу, что, вероятно, заинтересовала графа. — Я сам совершенно не умею музицировать, так чего же вы боитесь? Даже если вы сыграете плохо, то могу ли я вас за это осудить, коли сам даже гаммы сыграть не смогу? — Прошу прощения за это, — тихо произнёс Фредерик, вновь устремляя взор на черно-белые клавиши. — Вероятно я растерялся. — Что же гложет вашу душу, Mon cher? — В моменте граф захлопнул книгу и устроился на банкетке, поворачиваясь к музыканту, что слегка подвинулся, дабы уступить охотнику место. — Вы можете мне рассказать. — Некоторое время назад я поссорился с одним человеком, — слишком легко начал Крейбург, словно Дезольнье был для него ближе многих. — Меня беспокоят его слова и, отчего-то мне кажется, что барон, этот сумасшедший, и человек, с которым я стал близок, на самом деле один и тот же псих. — Если он вам близок, то как вы можете быть так уверены в своих высказываниях? — Но я ведь совсем не уверен в этом, — музыкант опустил руки на свои колени, а затем сыграл несколько нот. — Но его слова и действия лишь убеждают меня в обратном и я совершенно боюсь даже мыслей о том, что все это окажется правдой. — Если это вдруг окажется правдой, тогда что же вы сделаете, Mon chéri? — Дезольнье так же сыграл пару нот, хоть и не понимал каких и как же сильно они подходили тем, что ранее сыграл композитор. — Неужели вы станете меньше его ценить? — Не стану, вы правы, однако как можно спокойно относиться к тому, — и снова тихое звучание клавиш, создавшее короткую симфонию из совершенно неподходящих друг к другу мелодий. — Что на протяжении всего этого времени он был тем, кто и создал это дьявольское место. — Я могу вас понять, но вы не думаете, что у него могут быть и свои причины для этого? — Какие могут быть причины, господин Дезольнье? — и вновь, лишь после нескольких сыгранных нот, он поднимает взор свой на графа. — Разве они могут быть столь серьёзны? — Конечно могут быть, — Дезольнье провел тыльной стороной ладони по мраморной коже пианиста, смотрел с такой нежной улыбкой, что была Фредерику столь же знакомой, сколько чуждой. — Вы не должны обвинять его без доказательств и без уверенности в том, что причины действительно не столь важны. Музыкант кивнул и улыбнулся, груз словно стал не таким тяжёлым, и он вновь смог вдохнуть полной грудью, забывая всю тревогу, что скопилась в его душе за столь короткий срок. Лишь стоило графу подняться с банкетки и удобно устроиться на диване, как живая, быстрая мелодия наполнила помещение. Она была слишком быстрой, совсем не подходила виду спокойного музыканта, однако отчего-то так же сильно и описывала его, хоть и не была такой же холодной, как он. Фредерик словно сейчас играл то, что так давно желала сыграть его душа несколько лет назад на сцене, откуда выгнали его с великим позором, с которой началось его существование, закончившее жизнь. Но как и следует обычно, мелодия стала тише, медленнее, спокойнее, будто бы тот, о ком она говорила наконец высказал всё и этого оказалось слишком много, чтобы он продолжал надеяться на хорошую жизнь. Если раньше мелодия заставляла улыбнуться, несмотря на все преграды продолжать стараться, то сейчас сложно было сказать, что осталось от всего этого. Разбитые эмоции, чувства и слова, скопившись на черно-белых клавишах одинокого рояля, в мгновение разлетелись, только пианист перешёл на другую октаву. И снова мелодия стала быстрой, вновь наполняясь надеждой, словно прошлого отчаяния и не было вовсе в его музыке. Дезольнье слушал его с замиранием сердца, и, пусть музыкант и играл немного хуже, чем ранее слышал краем уха граф, эмоции, что вкладывал Фредерик в каждую ноту, которую играл, стали чем-то особенным, чем-то, что заставляло представить все, что пианист пережил за свои двадцать лет. Однако мелодия прервалась, закончилась так же резко как и началась, а композитор глядел на клавиши спокойно, так, как раньше глядел на них, не отрывая взгляда. Он некоторое время держал руки в воздухе, показывая этим, что наконец закончил. Некоторое время Фредерик так и сидел, вслушиваясь в тишину с замиранием сердца, ожидая недовольства со стороны своего собеседника. — Вы невероятно играете, — Вместо недовольства произнёс мужчина, похлопав в ладоши несколько раз, — Пусть я и слышал игру лучше, однако, Mon chéri, ваша игра заставила меня действительно её слушать. Но отчего же вы так печальны? — Мне приятна ваша похвала, но потерявший Эвтерпу уже не сможет играть как раньше, — печально говорил пианист, наконец поднимаясь с банкетки и закрывая клавиши, — И коль более не могу я играть свои творения, не могу подобрать октаву мелодии, я буду играть произведения своего отца. — Так значит, это было одно из них? — Верно, но, признаться честно, вы первый, кто говорит, что игра моего отца не так хороша. — Фредерик улыбнулся и поднял взгляд на графа, улыбаясь ему тепло и как-то даже расслабленно, — Я давно не играл то, что когда-то написал. Не помню уже и ноты, что записывал тогда. — Должен признать, мелодия вышла и правда больно резкой, — мужчина глядел на него с интересом, пусть и с улыбкой, но взглядом хищным, словно он мог наброситься на музыканта и растерзать его в клочья. — И, честно говоря, желал бы я послушать произведение ваше, а не человека, что играл когда-то у меня в поместье. — Тогда я с радостью это уважу, но только вот, сыграть смогу вам позже, мне кажется, что мне следует поговорить с тем человеком, вы ведь согласитесь с этим. — Верно, тогда идите, не буду вас задерживать, Mon chéri, — Дезольнье встал со своего места и поклонился, затем открыл дверь, пропуская пианиста. — Благодарю за вашу компанию, буду ждать с нетерпением нашу новую встречу.