Как невеста

      Когда Габриэль приходит к Паромщику, бурные воды вечно голодной Стикс почему-то кажутся не такими бурными, словно присутствие архангела сглаживает негодование океана. Паромщик бросает все дела — не то чтобы ему в принципе было много чем заняться, кроме как ремонтом парохода, — и обращает всё внимание к его сиятельству.       В Совете до Паромщика никакого дела нет. Совет, кажется, вообще не знает, что он существует. И Габриэль часто пользуется этим, покидая свой пост и отправляясь на пятый слой. Габриэлю нравится бушующая Стикс, ставшая бескрайним океаном и передающая собой холодеющую душу атмосферу неизбежного катаклизма: ничего никогда больше не будет как прежде.       И нравится Паромщик, который умудряется в одиночку следить за бурными водами. Его корабль цел и ни разу не терпел крушение, а сам Паромщик относится к своей работе с полной отдачей.       Габриэль думает, что если Паромщик сделает что-то не так и Совет прикажет убить его, он не сможет этого сделать, даже если Совет будет угрожать лишением света Отца.       Паромщик бесшумно ступает по влажной палубе, но золотые украшения всё равно звенят на голых синих костях, выдавая его шаги. Солёный ветер треплет святое одеяние, лижет любимое весло. Паромщик преклоняет колени перед Габриэлем, не смея поднять головы.       Тот выглядит каким-то не таким, словно его что-то беспокоит. Паромщик слышал от душ, которых перевозил, что случилось на других слоях; видел то, что случилось с этими душами и то, как они выглядели после этого.       — Я слышал, что тебе однажды довелось переправить Сизифа и Миноса через Стикс.       — Верно, ваше сиятельство, — шелестит Паромщик. Он чувствует, что что-то не так, чувствует, словно с Габриэлем что-то происходит, но не может понять, что именно. Разве такой, как Паромщик, может ему чем-то помочь? — Я переправлял правителей… Миноса и Сизифа когда-то давно и несколько раз.       Правитель Минос, желавший счастья для своего народа, казнён без разбирательства. Армия правителя Сизифа, жаждавшего отмщения, разбита в прах. Не осталось ничего от их мечт и стремлений, один только пепел истоптанных надежд и желаний.       Паромщик переправлял их давно и даже несколько раз. А теперь уже никогда не сможет.       Ладони Габриэля всё ещё мелко подрагивают. Он чувствует жар, источаемый песками. Золото дюн проникает под броню и зудит на коже, жар пропитывает тело выжигающим солнцем. Габриэль слышит раздающиеся эхом мольбы Миноса, резонирующие с писком в ушах и болью в висках. Он не знает, зачем пришёл к Паромщику. Не для поддержки ведь. Габриэлю никакая поддержка не нужна.       Ему нужно вернуться в Рай, к Совету, доложить об успехах и насладиться кровавым порядком, выстроенным на чужих костях. Но вместо этого он почему-то смотрит на Паромщика, словно чего-то ждёт.       — Поднимись. Зачем вставать на колени?       Действительно: зачем вставать на колени перед убийцей?       Вид Габриэля говорит за себя: опущены плечи и крылья, тихий голос теряется в шуме Стикс. Габриэль берёт Паромщика за плечо и осторожно — боясь сомкнуть пальцы слишком сильно — тянет вверх, ставя на ноги.       Паромщик испытывает изумление. Как Габриэль может прикасаться к такому грязному, уродливому существу? Ангельская милость его сиятельства должна быть неизмерима, если он имеет благосклонность даже к такому, как он.       Если бы у Паромщика было сердце, оно бы однозначно трепетало, но у него нет ничего, кроме этих грешных костей.       — Вы делаете слишком многое, ваше сиятельство, — шелестит он. А после, дурея от смелости, всё-таки поднимает взгляд.       Габриэль на самом деле делает слишком многое. Не для Паромщика, а для Совета. И Габриэлю действительно стоило остановиться, но разве он, полностью подчинённый Совету, мог это сделать?       Габриэль выглядит потерянным и печальным, говорит едва-едва слышно, но Паромщик уверен, что именно так звучит ангельское пение. Ему бы отойти подальше, чтобы не пачкать Габриэля своим грехом, но он не может сделать ни шага.       И не хочет. Глупый-глупый эгоистичный Паромщик со своими грязными-греховными мыслями, которому самое место на дне Стикс.       — Вы… расстроены? — слабо спрашивает он и тут же готовится броситься обратно в ноги Габриэля, вымаливая прощение.       — Я не расстроен. Я поступил правильно.       Габриэль отпускает плечо Паромщика и тяжело вздыхает. Он же сделал всё правильно, сам об этом говорит. Тогда почему ему так тяжело?       Стикс урчит-шелестит за бортом, как требующая еды кровожадная хищница. Паромщик знает: настанет момент, когда её голодная пасть снова сомкнется на грешных душах, спаивая их воедино в единое месиво. Паромщик тоже мог бы быть в их числе, если бы не Габриэль, который спас его, вытащив со дна в последний момент.       Но слова рвутся из щёлкающей челюсти сами по себе. Паромщик, перевозивший сотни, тысячи душ, знает, что случилось, знает, в чём был смысл; он лично общался с правителями, видел меланхолическую грусть правителя Миноса и терпкую ярость правителя Сизифа, потерявшего друга, почти брата.       И Паромщику больно. Габриэль — святой архангел, теперь уже занявший пост Судьи Ада после смерти предыдущего Судьи, Миноса, и не Паромщику ему о чём-то говорить. Умирать не страшно — страшно промолчать о том, что изгрызает синие кости похлеще морской соли.       — Правильно — отнять у грешников последний шанс на спокойное посмертие, ваше сиятельство? — тихо, смешивая голос с шелестом Стикс, спрашивает Паромщик, зная, что, скорее всего, не переживет этот разговор. Не ему на что-то указывать самому архангелу Габриэлю.       — Страдания — удел глупцов, которые даже не в силах понять, что делают не так. Минос нарушил правила, Сизиф воспользовался беспорядком в Раю и поднял революцию.       Эмоций Габриэля не видно: шлем закрывает его лицо, и только голос, тихий и отстранённый, выдаёт задумчивость.       Жалеет ли Габриэль? Нет. Минос заслужил, и его убийство справедливо, а Сизиф питался обожанием своей армии и был столь тщеславен, что стал грешен.       Злится ли он? Да. Но на что? Скорее всего, на Паромщика и его острые слова, вонзившиеся куда-то внутрь.       Габриэль отворачивается и медленно шагает к борту. Он не хочет его видеть? Паромщик не станет возражать, если такова его воля. Габриэль совсем не знает, что жестокость Сизифа вспыхнула не на ровном месте, а после смерти Миноса. Потеряв Паромщика, как бы поступил Габриэль? Тоже вышел бы из себя.       — Совет вынес своё решение, грешник. Их слово — закон.       Паромщик качает головой, сцепляя пальцы в жесте покорности. Его кости мерно сияют в прохладном полумраке, и Паромщик кажется сам себе похожим на маяк.       — Многие грешники даже не знают, в чём они греховны, — замечает он. — Бесконечный цикл пыток не помогает им очистить душу, не помогает искупить грехи, лишь низвергает в пучину страданий и боли.       Он перевозил сотни, тысячи душ, разговаривал со многими из них лично после того, как стал Паромщиком и оторвал голову своему предшественнику. Паромщик знает, видит и слышит многое, и у него болит то, что осталось от души. Он сам грешен до такой степени, что был вынужден содрать с себя плоть, но если он этого заслуживает, то другие — нет.       — Правитель Минос хотел, чтобы грешные души не страдали. Это была его цель — создать утопию для тех, чей грех — любить другого человека. Разве его можно назвать глупцом просто потому, что он осуществил свои мечты? — тихо спрашивает Паромщик. Он наклоняется и поднимает любимое весло, сцепляя на нём ладони. Украшения на костях, облизываемые ветром, мелодично звенят. — Правитель Сизиф горевал о смерти друга, почти брата, и хотел доказать Раю, что грешники тоже заслуживают покоя.       — У Миноса были другие грехи, не оправдывай его. Он ответил по справедливости. Сизиф погряз в ненависти, и его захлестнула обида.       А сам ничем не лучше. Даже представлять боится, что бы случилось, потеряй он Паромщика. Это ведь тоже по мнению Совета «грех» — любить другого.       Габриэль не садист, иначе бы фрески и картины с его изображениями не украшали первые четыре слоя от и до. Его сострадание к грешникам известно во всех уголках Ада, и потому убийство Миноса и Сизифа вызывает вопросы.       Как же так получилось, что ангел, являющийся настоящим ангелом, а не одной из тех дряней, которые сидят в Совете, служит негодяям и мерзавцам? Как же так получилось, что ангел, чистый по натуре и олицетворяющий настоящую божественность, окунул руки в кровь по локти?       — Отец считал, что они это заслужили. Совет верит, что чем тяжелее грешникам, тем лучше, — глухо отвечает Габриэль. На Паромщика он всё ещё не смотрит. — Они считают, что страдание лечит.       А что считает Габриэль? Не так уж и важно.       — Даже если Отец считал, что это заслуженно, а Совет уверен, что тяжесть и муки искупают грехи, что страдание лечит… — шелестом волн повторяет Паромщик, крепче стискивая древко весла костистыми пальцами, переступает с ноги на ногу.       Он бросает быстрый взгляд на идол, умиротворенно стоящий посреди палубы, и молча радуется тому, что Габриэль до сих пор его не убил за наделение демона святой энергией. Это ещё один грех на его душу, и Паромщик точно никогда больше не сможет подняться на небеса и всё-таки стать ангелом; несбыточную мечту можно утопить в Стикс вместе со своими уродливыми грешными костями.       Если бы Рай был немного более справедлив к грешникам, мог бы Паромщик оказаться на небесах? Могли бы все те несчастные грешники, вынужденные выживать при жизни, страдать чуть меньше, отчаянно пытаясь уцелеть в сводящем с ума жестоком Аду?       — Вы считаете так же? — спрашивает Паромщик, и под пустыми ребрами расцветает что-то печальное и холодное, похожее на стылый привкус горечи. — Вы тоже считаете, что страдания — это всё, что уготовано за ошибки при жизни?       И, качая головой, сокрушённо добавляет:       — Разве у вас, мой свет, нет никого, чья потеря могла бы свести вас с ума и преисполнить слепой яростью ко всему миру?       Паромщик и так наговорил излишне много; Паромщику давно бы следовало укоротить голову, чтобы он больше не смел ставить под сомнение то, что делает пресвятой архангел, заботящийся о грешниках. Если бы Габриэлю было всё равно, он не стал бы спасать эти несчастные грешные кости, не стал бы говорить утешительные слова, не вынес бы на руках из жадных глубин Стикс, а просто оставил бы сливаться с массой тел.       Тот Габриэль, спасший Паромщика, и этот, вырезавший Миноса, Сизифа и его армию; чем они отличаются? В чём разница между этими двумя архангелами? Паромщик не знает. Зато знает сам Габриэль.       Если бы Рай был немного справедливее к грешникам, существовал бы Ад вообще? Ведь только глупец не видит очевидного: страдания жестоки и чрезмерны.       Минос был действительно справедливым судьёй. Он распределял грешников по Аду в зависимости от тяжести их деяний и давал шанс тем, кто желал его и молил о нём. А теперь его не стало, как и Сизифа, и весь Ад накрыл хаос, который когда-то был на небесах. Разве Габриэль прав в своих действиях?       Габриэль не отвечает — не хочет отвечать. Весь его напряжённый вид говорит об этом. Если страдания уготованы за ошибки при жизни, то Габриэль должен был попасть к Люциферу, на самое дно Ада.       — Если бы я потерял того, кто мне дорог, я бы перебил весь Ад и устроил бойню в Раю. А потом бы за пару часов до смерти осушил бы Стикс, — говорит Габриэль и оборачивается к Паромщику, уперевшись ладонями в борт корабля.       И пусть он сам думает, к чему были последние слова.       Паромщик удивлённо склоняет голову, не веря в услышанное. Опираясь на весло, он смотрит на Габриэля и чувствует: что-то в нём изменилось. Но что? И кости почему-то странно гудят от ответа, и внутри застывает что-то опасливо-неверящее. Это же не может быть правдой, как бы Паромщик на это ни надеялся, ему это всё кажется, правда ведь?       — Ваше сиятельство, — изумлённо выдыхает он, отступая на шаг, и понимает, что его голос дрожит. — Вы же не… вы же…       Хотел ли Габриэль этого на самом деле? Или это лишь воля Совета, который навязал необходимость следовать своим установкам? И откуда только у них столько силы и власти, которыми они явно злоупотребляют?       Габриэль ничего не знает. И не хочет даже подозревать, что его просто обманули и продолжают обманывать. Все видят это, только Габриэль не замечает. Не хочет замечать.       Если Паромщик считает действия Габриэля ошибочными, то весь Ад тем более.       — Только не нужно убегать от меня, грешник, — с усмешкой произносит Габриэль и шагает навстречу к Паромщику. — Даже если в твоих глазах я убийца невинных и так низко пал после содеянного.       Дождь становится сильнее, небо рассекает буйствующая гроза, Стикс завывает за бортом. Паромщик крепче сжимает древко весла и подавляет желание отступить, и если бы у него остались внутренности, то они обязательно скрутились бы узлом.       Но у Паромщика есть только кости, и ничего больше. Он покорно опускается на колени прямо в воду, собирающуюся рваными лужами на палубе, и складывает руки в умоляющем жесте.       — Мой свет, вы всегда остаетесь самым святым ангелом, покровителем грешных душ, что бы ни случилось, — шелестит Паромщик; его раздирают противоречивые эмоции, и он боится сказать что-то такое, что заставит Габриэля окончательно отвернуться от него. Этого он точно не переживёт, а потому снова бросится в Стикс. — Просто, пожалуйста, объясните мне, глупому, чьими словами вы говорите: своими или тех, кто стоит над вами?       — Даже святые совершают ошибки, — осторожно произносит удивлённый Габриэль, но не может ни притронуться к Паромщику, ни отойти. Так и стоит, превратившись в одного из вырезанных им идолов, и чувствует, как всё внутри мертвеет. — Мои слова — воля Совета. Я нераздельно связан с ними.       И совершает ошибки Габриэль во имя Совета, а не из-за собственной глупости.       — Ваша воля сильна и непогрешима, ваши действия однозначны и правильны. Только ваша ли эта воля? Является ли она продолжением вашей мысли… или результатом чужого влияния?       Паромщика несёт, от осторожности не остается и следа, и он, сгорая от стыда, страха и смелости, порет какую-то чушь и не может остановиться. А Габриэль почему-то слушает, хотя мог бы уже давно заставить замолчать раз и навсегда… и даже отвечает.       — Ваше сиятельство, — шепчет Паромщик, клацая костяной челюстью под святым одеянием; его несчастные синие кости светятся ровным белым светом, разгоняющим тоскливый мрак. Он не смеет поднять взгляда от блестящих от влаги досок палубы; не смеет потянуться вперёд и, ухватив чужую ладонь, поцеловать тыльную сторону, прижаться к ней лбом. — Подумайте о том, как вы были нежны со мной, когда вытащили из вод Стикс. Почему вы пожалели грешного, грязного Паромщика и бросились за ним? Почему решили, что этот Паромщик заслуживает спасения от вечного угнетающего забвения, а другие — нет?       Паромщик похож больше на Миноса, чем на Сизифа. Кажется мягким и нежным, но словами может ударить не слабее, чем Землеройщик — копьём. И считает, что грешники заслужили счастья.       Габриэль боится, что Паромщик повторит путь Миноса, и Совет прикажет убить его. А Паромщик будто ничего не боится.       Грешники заслуживают такого же спасения, как и он. От умножения их страданий не случится ничего хорошего.       Габриэль молчит, не реагирует и не шевелится, и Паромщику становится по-настоящему страшно, и этот страх впивается в кости, разъедая их как проклятой солёной водой. Он не знает, что делать дальше, не знает, как реагировать, что сказать; а что, если он уже всё безнадёжно испортил, что, если Габриэль больше никогда не одарит Паромщика своим лучезарным присутствием?       О, Паромщик бы прочитал десятки, сотни молитв, лишь бы Габриэль, его свет, всё-таки вернулся к нему. Он бы поклялся молчать навечно, не стал бы произносить ни слова против и продолжил бы верно следовать воле Габриэля, накрепко заперев все чувства внутри, однако сейчас он, штормимый бурными эмоциями, может лишь робко потянуться, обхватывая костлявыми пальцами широкую крепкую ладонь, и судорожно прошептать:       — Вы мой свет, Габриэль. Вы спасли меня тогда — и продолжаете спасать до сих пор. Я существую только ради вас и благодаря вам.       И, думая, что сходит с ума, сначала прикасается скрытым под святым одеянием костяным ртом к тыльной стороне ладони, а после прижимается к ней лбом и замирает, не в силах пошевелиться.       Габриэль всё ещё не двигается. Дождь сползает с его доспехов, капает на палубу; он стоит так почти минуту, рассматривая, как плотная белая накидка липнет к фигуре, очерчивая кости, и пропитывается страхом.       Если однажды Совет прикажет убить Паромщика, Габриэль ослушается.       — И даже в том случае, если я сделал жизнь грешников ещё более невыносимой? — вздыхает Габриэль. Очаровывающий чистой влюблённостью Паромщик заставляет его расслабиться и понять, что он действительно совершил ошибку. Страшную, зверскую ошибку. Но жизнь на этом не заканчивается, и шансы всё исправить ещё есть.       Паромщик ждёт секунду, другую — готовится всё-таки поплатиться за наглость и излишнюю самоуверенность, но всё-таки ничего не происходит. Он выдыхает, очень-очень медленно поднимая голову, и застывает, когда чужая ладонь касается острого костяного подбородка.       — Вы мой свет, — упрямо шепчет Паромщик, замирая от собственной смелости и невозможности происходящего, и боится сжать ладонь Габриэля сильнее положенного. — Вне зависимости от того, что вы сделали или сделаете в будущем. Если бы не вы, меня бы уже здесь не было.       Паромщик так и застывает: коленопреклонённый, жалкий в своей греховной, всепрощающей любви; над ним можно только посмеяться и снова сбросить в Стикс, чтобы не позорил своими уродливыми желаниями пресвятого архангела. Поэтому он только говорит:       — Разве можно сделать жизнь грешников ещё более невыносимой, чем сейчас?       — Ты слишком добр ко мне, — качает головой Габриэль и осторожно давит на подбородок Паромщика снизу, заставляя подняться. А затем берёт за костлявую ладонь под тихий перезвон украшений и смотрит на мокрый от ливня браслет. — Особенно после всего, что я сделал для Ада и как всё испортил.       Почему-то признавать это перед Паромщиком гораздо проще.       — И откуда в тебе столько всепрощающей доброты?       Паромщик чувствует, что вот-вот умрет ещё раз: первый раз был не по-настоящему, второй раз — сейчас осуществит Габриэль. Откуда в нём столько осторожности в отношении к этому грязному, грешному существу, оступившемуся до Рая на один шаг? Паромщик не знает, Паромщик не понимает.       И совершенно не представляет, почему Габриэль с ним настолько… нежен? Нет-нет, быть не может, это ему всё-всё кажется, это невозможно, это…       И Паромщик давит позорное желание сбежать, когда Габриэль гладит золотой браслет.       — Вы святейший из ангелов, в ваших силах сделать многое, — скрежещет челюстью Паромщик, и Стикс довольным рокотом вторит его словам. — И это… это вы слишком добры ко мне, Габриэль, что вы!..       Исправлять уже нечего: как вернёшь убитых и вытащишь души из клеток плоти? Но Паромщик верит в невозможное, но его ласковые слова ложатся на сердце и внушают невозможное. Габриэль правда сможет всё исправить.       Если не воскрешением убитых революционеров, то кое-чем другим. Более радикальным и жестоким, направленным уже не на Ад, а на Рай.       — Ты снова назвал меня по имени. Уже второй раз, — непонятно, что здесь такого смешного, но Габриэль замечает это с ухмылкой. Ведь прежде Паромщик никогда не называл его по имени. Габриэль опускает его руку, разжимая запястье.       Лучше бы в Паромщика ударила молния и разломала эти проклятые грешные кости в прах, развеяв их после по ветру. Паромщик в ужасе и неверии — как он посмел, как он только посмел? — делает неловкий шаг назад, отступает, едва не поскальзывается на луже.       А после разворачивается и опрометью бросается к борту, намереваясь перепрыгнуть через него и дать оголодавшей Стикс сожрать себя.       Какой стыд, какой позор, какой ужас… и как только Габриэль его терпел, как только сносил все грязные, безбожные слова и действия Паромщика? Их можно искупить только бесконечным страданием, и своё наказание Паромщик, выбирая наглеть до конца, назначает себе сам.       Он ловко взбирается на верхнюю палубу, без труда перескакивает через борт, и!..       Бедный, бедный неловкий Паромщик! Украшения звенят, и Габриэль, мягко рассмеявшись, догоняет его и ловко хватает за запястье. Паромщик едва успевает перескочить за борт, как его резко дёргают на себя.       — Куда же ты? Хочешь, чтобы я и во второй раз доставал тебя со дна?       И быстро ловит легчайшего Паромщика, его скелетное тело, прижимая к себе. Кости скользят, норовят выскользнуть, и Габриэль перехватывает его поудобнее. Паромщик по инерции пытается вырваться, но вскоре затихает. Когда же это было?.. Он даже не помнит, но ощущение чужого тела заставляет его замереть, как напуганное животное.       — Прошу прощения, ваше сиятельство, я безумно провинился, — с дрожью выдыхает Паромщик, упираясь уродливыми костлявыми руками в широкие плечи и стараясь отстраниться: не хочет запачкать Габриэля собой. — Позвольте мне утопиться в Стикс, чтобы никогда больше не позорить вас своим грязным грешным видом…       — Не стыдись, грешник, — нежно произносит он, и рвущийся с неба ливень не помеха его ласковому голосу. Паромщик слабый. Хрупкий и беспомощный, по крайней мере, сейчас. — И даже не думай ринуться снова в Стикс. Это очень опасно.       Паромщик замирает, смотря на Стикс и пароход с высоты полёта, и недоумевает, почему его ещё не бросили в бурлящие воды, а несут куда-то… в сторону капитанской каюты?..       Уже внутри Габриэль закрывает дверь и только потом ставит его на доски. В капитанской каюте сухо и спокойно, лишь ветер и дождь яростно завывают за окном. Паромщик неловко переступает с одной костистой ступни на другую, смотрит на лужи, стекающие с одеяния и костей, и поднимает лицо. Габриэль не даёт и секунды, чтобы он пришёл в чувства: обхватывает его череп ладонями и поднимает, заставляя посмотреть на себя.       — Ты весь мокрый.       — Ваше сиятельство, — невнятно бормочет Паромщик. Кажется, он умер и всё-таки попал в Рай, и провёл его туда лично архангел Габриэль. — Что вы… что вы… делаете?.. Вам не следует, я вас запачкаю…       И замирает. Паромщику бы развалиться грудой костей прямо на месте, а не стоять перед архангелом в непосредственной близости. Габриэль гладит Паромщика по лицу, осторожно приподнимая ткань, и опускает руки ниже.       — Ты не грязен. И твои кости не омрачены, грешник, — утешает он, касаясь костяных предплечий, и делает шаг вперёд, мягко подталкивая вглубь комнаты к месту, напоминающему кровать. Наверное, так Паромщику, напуганному и встревоженному, готовому чуть что ринуться в Стикс, будет удобнее. — Не бойся меня.       Паромщик уже не помнит, что такое близость с кем-то, кто не является грешной душой или демоном; он едва ли мог вообразить, что кто-то по своей воле захочет прикоснуться к нему. Он должен стоять перед Габриэлем на коленях и замаливать грехи, тщетно надеясь однажды всё-таки попасть в Рай, но уж точно не прижиматься к вычищенному до блеска нагруднику в ожидании продолжения.       Он боязливо оглядывается назад и снова поворачивается к Габриэлю. Паромщик уродлив, у Паромщика вместо лица — посиневший череп, сияющий ровным белым светом от святой энергии, и вряд ли это зрелище может хоть сколько-то порадовать глаз. Он пытается отвернуться, хочет закрыться и спрятаться, уйти от неожиданно осторожных рук, но не может.       Не может. И не хочет?..       — Ваше сиятельство, вы… вы… — невнятно шелестит Паромщик, боязливо укладывая костяные ладони на наплечники. — Разве вы… разве вам?.. Я грешен и недостоин, и…       Габриэль не отступает. Он подводит Паромщика к кровати, подхватывает его под грудную клетку, крепко сдавливая ребра, и, вырывая сдавленное ахание, усаживает на кровать. Разве она не ассоциируется с уютом и чувством безопасности?       — Ты мне не отвратителен, — спокойно говорит Габриэль и, уперевшись коленом в кровать, нависает над Паромщиком. Он прижимается лицом, скрытым под шлемом, к плечу, поворачивает голову чуть в сторону и утыкается туда, где должна быть шея, но теперь есть лишь крепкие позвонки. Габриэль осторожно давит на грудь, намереваясь уложить Паромщика на кровать. — Ты слишком нежный. Слишком ласковый. Слишком добрый. Я начинаю волноваться за тебя.       Добрые существа долго не живут, и Минос, полный добродушия к грешникам и надежд на светлое будущее, тому замечательный пример.       Паромщик понятия не имеет, что Габриэль хочет от него, что он вообще может от него хотеть; это ведь не очень-то и нужно — что-то делать с несчастным Паромщиком, разве есть в этом что-то интересное?..       Синие кости глухо скрипят, поддаваясь давлению. Паромщик беспомощно сжимает костяные пальцы на наплечниках, сбито скрежещущим, и никак не может оторвать взгляд от шлема с золотым крестом. Не может этого быть, ну просто не может. Это невозможно, разве такой, как Габриэль, может интересоваться таким, как Паромщик?..       — Мой свет, пожалуйста, не переживайте за меня, я не заслуживаю этого, — шелестит он, откидываясь на кровать и позволяя Габриэлю делать всё что захочется. — Ваша воля ведёт меня, ваши защита и наставления всегда со мной, а пока они со мной, мне ничего не страшно, прошу, ваша светлость…       Костяные ладони скользят по наплечникам к шее и бездумно гладят, хотя Паромщик даже не понимает, что именно делает, но Габриэль не отстраняется и подаётся ближе, ставя на кровать второе колено.       Габриэль ничего не знает, и неопределённость сжирает его — Паромщик ярко чувствует чужую потерянность, пока внимательно следит за каждым действием. В конце концов, Габриэль, явно уставший и сдавшийся под напором обстоятельств, ложится рядом, на эту кошмарную страшную лежанку, именуемую кроватью… и даже не чувствует отвращения. Он складывает полупрозрачные крылья — прекрасные святые крылья — и крепко прижимает к себе, подтягивает накидку, скрывающую Паромщика с головой, чуть выше и касается шершавых из-за морской соли рёбер.       — Ты как невеста, — замечает Габриэль, прижимаясь лбом к виску. — Разве что костяная. Никогда не боялся, что ветер обглодает твои кости и сотрёт их в пыль?       Паромщик трепещет от близости, от неверия, от непонимания, от… нетерпения. Почему Габриэль настолько близко к нему? Почему он прикасается к нему, почему старается настолько тесно прижаться к нему? Разве это приятно — быть рядом с Паромщиком? Разве это доставляет удовольствие — касаться грешных костей?       Может, ещё не поздно выскочить из иллюминатора?..       Но Паромщик вместо этого осторожно гладит по кромке шлема, дурея от смелости. Был бы человеком — у него сперло бы дыхание, но Паромщик — лишь груда старых грешных костей.       — Я стараюсь ухаживать за костями, и меня защищает святое одеяние, — тихо отвечает он, боясь пошевелиться, лишь поводит головой, прижимаясь виском ко лбу. Металл шлема прохладный и приятный на ощупь. Паромщик переводит ладонь ниже, на отполированный нагрудник. — Вам… не больно?       Габриэль ничего особенного не чувствует — только усталость и покой, придавившие тревожность. Паромщик дрожащими пальцами касается его подбородка, всё ещё ожидая, что Габриэль оттолкнет его или все это окажется просто шуткой, потому что невозможно, чтобы всё было настолько хорошо. Но этого не случается: тот чуть приподнимает подбородок, ёрзает, укладываясь поудобнее, и зажимает костяные ноги между бёдер. Габриэль гладит его, перебирает кости, трогает позвоночник и спускается ниже, к широкому разрезу тазовых костей.       Тощие костяные ноги кажутся уродливыми на фоне крепких закованных в латы бёдер. Паромщику жгуче стыдно за себя и своё ужасное тело.       И особенно стыдно — за то, что Габриэль без малейшего стыда гладит кости, светящиеся в полумраке, и его движения играются тенями на стенах капитанской каюты. Паромщик дрожит, когда касается костяными пальцами шеи и ведёт дальше, к затылку, невесомо трогая кожу.       — Почему мне должно быть больно? — удивляется Габриэль.       — Вас могут ранить, — отвечает Паромщик шёпотом. Габриэль с тихим вздохом переворачивается на спину и тянет его к себе, и Паромщик клацает челюстью от неожиданности. Он переступает коленями, седлая крупные бёдра, и горбится, упираясь костяными ладонями в нагрудник. — Неужели вам… совсем не больно?       Паромщик красивый, что бы он о себе ни думал. Его синие кости сверкают, и выглядит он уже менее взволнованно. Ладони, лежащие на нагруднике, подрагивают. Габриэль весело говорит:       — Ты смеёшься надо мной. Как твои кости могут меня ранить?       Он знает, что Паромщик имеет в виду совершенно другое. Но сделать атмосферу менее напряжённой и расслабить её просто необходимо.       — Нет-нет, я бы не посмел никогда и ни за что на свете вас ранить, — шелестит Паромщик, звонко клацая челюстью, и чуть сводит колени, прижимая их к бокам Габриэля. Он невольно выпрямляется, когда Габриэль укладывает ладони на его тазовые кости, и робко качает головой. — У вашего тела есть плоть и кровь, и вы всю жизнь проводите в сражениях. Ах…       Он вспоминает, с кем разговаривает — с неуязвимым архангелом, — и спешит добавить:       — Я нисколько не хочу сказать, что вы слабы или… — Паромщик тянется к челюсти Габриэля и робко касается подбородка кончиком костяного пальца. — Просто, пожалуйста, берегите себя.       — Я же шучу, грешник, — ласково отзывается Габриэль, обводя пальцами изящно изогнутую овальным крылом подвздошную кость. Паромщик крупно вздрагивает, сводит колени ещё крепче; прикосновения ощущаются странно, непривычно — было бы у него тело, тогда было бы всё совсем иначе, но как именно, Паромщик даже не помнит.       Габриэль слышит голос Паромщика, слышит гремящий за окном ливень, барабанящий по стеклу, и думает, что эта встреча с ним — одна из лучших. Он такой напуганный, взволнованный и нервный, что Габриэль начинает понимать, почему Паромщик так к нему интуитивно тянется и одновременно боится. Он, не сводя с него взгляда, опускает ладонь с таза на свой пояс. Спрятанная под золотым поясом пряжка поддаётся и ослабляет неприятное давление на пах.       Неужели Габриэлю приятно? Неужели ему нравится? Скользнуть бы тазом чуть дальше, чтобы проверить… но вместо этого Паромщик спрашивает:       — Вам правда… хорошо? — выдыхает он, покорно склоняясь, подставляет голову, чтобы было удобнее прикасаться; ладони проскальзывают дальше, к плечам, хватаются за края доспехов. — Это грешное тело состоит из костей и не сможет… не сможет…       Паромщик прячет лицо, склоняя голову ниже, и шёпотом добавляет:       — Подарить вам удовольствие.       Габриэль мягко давит на спину Паромщика, заставляя наклониться. Он проводит рукой по голове, позволяя отследить это движение, и касается золотого полумесяца за затылком. Габриэль сам не понимает, что делает. Возможно, что-то неправильное. Но сердце у него бьётся мерно и глубоко, в низу живота сгущается приятная тяжесть, и он почти уверен: это хорошо. Так и должно быть — мягко и осторожно.       Паромщик застывает, как выточенный из демона идол, не в силах ни отреагировать, ни пошевелиться, и завороженно следит, как Габриэль сначала двигает его, а потом направляет костяную ладонь. Всё ниже, ниже и ниже, пока не накрывает пах, и костяные пальцы смыкаются на продавливающем ткань штанов возбуждении.       — Мне кажется, что ты с удовольствием захочешь проверить сам.       — Ваше сиятельство, — ошарашенно шепчет Паромщик, не находя сил стиснуть внушительную крепкость чуть сильнее. Он трепещет и дрожит, когда Габриэль заставляет его сжать пальцы, и взволновано качает головой. — Эти кости… разве вам нравятся эти кости? Как они могут вас… ну… это…       Паромщик стыдливо прижимается тазовыми костями к паху, инстинктивно желая почувствовать больше, сильнее; он никак не может поверить в то, что это правда. А потому осторожно сжимает ладонью член — о, Боже! — и робко проводит пальцами вверх-вниз.       Габриэль едва слышно вздыхает: прикосновение чувствуется остро и приятно. Он никуда не торопится; сжав браслет на запястье Паромщика, медленно он ведёт ладонь немного выше.       — Посмотри сам, — смело намекает Габриэль и плавно уводит пальцы под пояс. Он сгибает колени, выдыхая более слышно, и расправляет полупрозрачные крылья. — Не бойся, грешник.       И выпускает руку, надеясь, что Паромщик понял, что именно нужно делать.       Паромщик дрожит от переизбытка эмоций: он мало того, что не помнит, когда в последний раз прикасался к чужому телу, так ещё и в таком развратном ключе!..       — В-ваше сиятельство, Габриэль… — Паромщику страшно и трепетно одновременно, и в происходящее он не верит; но костяные пальцы прикасаются к возбуждению, и по костям проходится дрожь. — Позвольте, ваши штаны?..       — Что «штаны»? Если они тебе так мешают, ты можешь приспустить их.       Паромщик чуть качает костями, слегка проезжается по тазу, и медленно ведёт пальцами вверх и вниз, и хочет, чтобы Габриэлю просто было… удобнее. Если это правда ему нравится; если это будет последнее, что сделает Паромщик в своей жизни. Он мерцает в полумраке белым светом, отбрасывает тени на стены капитанской каюты; он с максимальной осторожностью приспускает штаны Габриэля, позволяющего ему до преступного много, и тянется дальше, глубже.       Габриэль осторожен к Паромщику. А Паромщик — к нему. Он не останавливает Паромщика и, положив ладонь на костяную скулу, не задирая накидку, тянет к себе.       — Будь смелее, Паромщик. В этом нет ничего зазорного.       Габриэль не думает, что после этого точно окажется в Аду. Он уже одной ногой в нём, только выйди из каюты и осмотрись, где именно находишься и что тебя окружает. А Паромщик любит его.       Любит. Единственное проклятое создание в этом до абсурдного огромном мире, которое взаправду что-то чувствует к нему.       Паромщик, немного осмелев, подключает вторую ладонь, стараясь двигаться максимально аккуратно, чтобы ни в коем случае не причинить боль. Удивителен сам факт, что он может привлекать Габриэля, не говоря уже о том, чтобы доставить ему удовольствие. Но у него почему-то получается, судя по тому, как отзывается крепкое тело, и Паромщик старательно продолжает, гладя костяными ладонями гладкую кожу.       — Вам… вам нравится? — шелестит он, склоняясь над Габриэлем, когда их лица — точнее, череп и шлем — оказываются непозволительно близко друг к другу.       От движений, которые Габриэль так ярко ощущает, становится хорошо, а по телу ползёт дрожь. Он гладит Паромщика, трогает крепкие тазовые кости и, надеясь не спугнуть, пробирается ладонью под накидку.       Тело Паромщика хрупкое. Габриэль боится лишний раз прикасаться к нему: вдруг сломает? Он трогает рёбра, дышит чаще, наслаждаясь движениями цепкой костлявой руки, удивительно нежной, и ощущает, как в низу живота становится почти до боли туго.       — Откуда ты этому научился? Посещал слой Похоти, пока меня не было? — с тяжёлым вздохом шутит Габриэль. Он стягивает перчатку с руки, накрывает ладонью кости и парой быстрых движений доводит себя до грани.       — Нет, мой свет, что вы, никогда в жизни, клянусь, — шепчет Паромщик. Вязкая влага заливает костяные пальцы и обжигает их огнём. — Ни за что, ни за что.       И Паромщик, этот греховный, жалкий Паромщик, никак не может совладать с глухим тоскливым желанием вернуть себе содранную с костей плоть.       Ему никогда не будет дороги в Рай, не после соблазнения пресвятого архангела.       Он выдыхает, когда крепкие пальцы сжимают его ладонь, и робко тянется к лицу Габриэля, невесомо очерчивая челюсть.       Может, это и к лучшему, что у Паромщика голые кости. Будь у того тело, Габриэль бы согрешил и с удовольствием покинул Рай. В такие нежные тёплые минуты он готов примкнуть к греху и ни о чём не задумываться. Даже таким святым, как Габриэль, нужно отдыхать и расслабляться.       Особенно после того, какие ошибки они совершают.       — Тогда откуда такие познания?       Паромщик ахает и осторожно тянет руку на себя; кости вибрируют от переизбытка эмоций. Он даже зажмуриться не может, потому что у него нет век и глаз, поэтому он лишь зачарованно смотрит на то, как Габриэль, сжав его пальцы, растирает влагу между костей.       А после Паромщик медленно спускается с крепких бёдер, переступая коленями по подобию постели, и укладывается под бок, сворачиваясь в клубок.       Эмоций слишком много. Паромщик тихо отвечает, робко сплетая пальцы с пальцами Габриэля:       — Я был когда-то человеком, мой свет. Грешным человеком. А теперь я здесь.       Если при жизни такие добрые люди — Габриэль уверен, что Паромщик добрый, — попадают в Ад, то с этим миром явно что-то не так. Он вздыхает, поправляя штаны, переворачивается к Паромщику и потеснее придвигает его к себе, обнимая. Тонкие костлявые руки соскальзывают с нагрудника, Паромщик пытается обнять в ответ, но едва ли он, хрупкий и тонкий, способен обхватить Габриэля.       Габриэль гладит его по спине, скользя ладонями с неровных рёбер на прохладный позвоночник, и решительно спрашивает:       — Хочешь со мной в Рай?