***
Основной дипломатической бюрократией занимался Крепус; на него король тратил больше времени, чем на кого-либо еще из мондштадтской делегации, позволяя Дилюку и остальным проводить свой досуг так, как им заблагорассудится. Джинн Гуннхильдр, дочь главы мондштадтской стражи, почти все свободное время проводила в обществе Анфортаса; они обменивались опытом и спорили, так как им, рыцарям двух королевств, было, чем поделиться. Дилюк остался один. Вне постоянных прогулок и развлечений он блуждал по необъятному каэнрийскому замку и с любознательным усердием рассматривал предметы искусства, и вместе с этим чувствовал необходимость присутствия кого-то, кто разбирался и смог бы объяснить ему, что он видел. Поэтому, к неудовольствию Джинн, он то и дело присоединялся к ним и встревал в их серьезные споры о снабжении гарнизона со своими вопросами. Очень скоро он начал наблюдать за придворными: к счастью, каэнрийский двор почти ничуть по своему строению не отличался от двора мондштадтского царства. Он видел придворных дам и слуг, слушал беспечные разговоры стражников, сталкивался с художниками и алхимиками, бежавшими по первому зову кого-то из королевской четы. Но помимо привычного наполнения монаршего двора он не мог не заметить группки людей, одетых в одинаковые плащи и мантии. Волосы они также носили одинаково, а на груди у каждого и каждой отражали свечной свет восьмиконечные звезды. Это были монахи Ордена Солнца. — «Орден Солнца»? — озадаченно переспросил Дилюк, когда Анфортас ответил на его вопрос. — Монахи? Но подождите, разве… — Я знаю, о чем вы подумали. Нет, они никому не молятся, ни солнцу, ни богу. Монаший орден в Каэнри’ах оставил от значения, которое вы в него вкладываете, только название. Он древний, история его начинается еще во время правления Первой династии, до отказа от божественной природы вещей. Сейчас монахи служат скорее учителями и советниками и всего лишь соблюдают более строгий образ жизни. Такова их философия, но не вера. Вера, как вы уже знаете, это… —…сомнительная трата времени, — продолжил за него Дилюк. Он уже давно не боялся перебивать Анфортаса или как-либо выказывать ему, что скучает или не согласен с его словами. Так было и сейчас, и рыцарь-маршал, не способный наказать мальчишку за его наглость, только широко выдохнул. Он выдавил из себя улыбку, и Дилюк улыбнулся ему в ответ. Знакомый с дипломатией человек, увидев их общение, ужаснулся бы, как еще эти две змеи не вонзили свои клыки друг другу в шеи. — Как я сказал, из местных монахов выходят отличные учителя. Быть может, вам стоит расположить к себе одного из них? Уверен, вам будет гораздо интереснее беседовать с ними, ежели со мной. — Понимаю. Жаль, что вас столь мало интересует архитектурная традиция родной страны. — Она интересует меня ровно столько же, сколько вас интересовала бы архитектурная традиция Мондштадта. То есть, почти никак. Дилюк узко улыбнулся, глаза его сощурились, когда он поднял их на мужчину, чтобы посмотреть ему в лицо. — Я могу обсудить с вами и мондштадтскую архитектуру, и вы не сможете выйти из комнаты по меньшей мере следующие пять часов, пока я буду говорить. И то лишь пять часов: на шестой вы, вероятно, от скуки попытаетесь выпрыгнуть из окна. Они напряженно рассмеялись, еще раз поклонились друг другу и разошлись, каждый своей дорогой. Дилюк понял: Анфортас совершенно точно не придерживается тех взглядов на вещи, в которые верует король Ирмин. Среди угрюмых и молчаливых монахов, не проявляющих никакого интереса к его вопросам и просьбам, выделялся один. Поначалу Дилюк избегал подходить к нему, так как тот появлялся редко, а внешность его не располагала к дружелюбным беседам. На нем была мантия в пол, она врезалась в стеклянную поверхность, по которой ступали гости и придворные. Именно так в Каэнри’ах отличали чужаков, тех, кто привозил грязь на своих сапогах. На груди у него висела, как и у прочих монахов Ордена Солнца, восьмиконечная звезда, каждый ее конец смотрел в свою сторону света, потому что каэнрийцы не принимали полумер. Один глаз был скрыт волосами — прямые и длинные, они ниспадали по спине и растворялись в одеждах таких же темных цветов. Вероятно, свой постриг он прошел довольно давно. Об этом говорили и пальцы правой руки: на каждом Дилюк нашел по нескольку чернильных колец, которые монахам наносили за каждый год, проведенный в ордене. У него отсутствовал мизинец. Это означало, что монах был предателем, которого Орден по какой-то причине простил. В наказание он должен был всегда ходить, обнажая правую ладонь, и все должны были видеть его натуру. Так он давал людям решить, стоит ли он их доверия, и это показалось Дилюку страшнее всякого изгнания. Он держался отдельно от остальных, а потому не мог не заинтересовать его. К тому же, на вид ему было не больше, чем самому Дилюку, и тот, решив, что общества стариков ему достаточно, в один из дней подошел к высокой тонкой фигуре, как и всегда обнажившей правую руку на уровне живота. — Да осветит ваш путь ваше солнце, — пропел он и поклонился, наблюдая, как подолы каэнрийского платья срастаются с отражением и уходят куда-то в недра земли. Ему показалось, будто юноша испугался его внезапного внимания и оттого не поприветствовал его в ответ. — Прошу прощения, мы не знакомы. Я… — Рагнвиндр, — перебил его монах. Он был выше его почти на голову, и Дилюку пришлось поднять глаза, чтобы увидеть, как его равнодушное каменное лицо ломается и складывается, рождая одно-единственное слово. — Вы — Дилюк Рагнвиндр. Я знаю, кто вы такой, и знаю, кто такой ваш отец. Зачем вы прибыли сюда, я тоже знаю. Но мне непонятно, почему вы подошли ко мне. Дилюк был в восторге от того, как он говорил с ним. Он улыбнулся ему, ярко, светло и почти искренне, сощурил глаза, чувствуя над его замешательством власть, и, позволив себе небольшую шалость, наглость, которую могли позволить себе только приезжие, протянул ему руку. Монах нахмурился, смотря на нее и не протягивая своей — то, чего Дилюк ждал. Тогда он взял его за правую ладонь, потянул на себя, и тело незнакомца подчинилось, и он поцеловал ее, еще раз при этом поклонившись. В благоговейном ужасе монах выдернул ладонь из рук мондштадтского делегата, а тот, нагло улыбаясь, распрямился и с улыбкой склонил голову, и несколько рыжих прядей упало ему на лоб. — Я хочу, чтобы вы присоединились к сегодняшней прогулке. — У меня нет таких полномочий. — Выезжать на прогулку? — Покидать замок. Дилюк опустил взгляд на его руку. Он насчитал десять чернильных колец и в очередной раз содрогнулся от явного уродства. — Это ваше наказание? Монах поджал губы. В его глазу, не скрытом волосами, сверкнул гнев. Дилюк больше не пугал его; он его злил, он надоел ему, но он был бессилен что-то с этим сделать. — Одно из многих. — Тогда, судя по количеству наказаний, вы — любитель нарушать правила и превышать свои полномочия. А ежели вы боитесь гнева короля или своего аббата, то можете не переживать: я, как представитель дружественной делегации, могу гарантировать вам безопасность. Прикинуться дураком, упросившим красивого юношу сопроводить меня на прогулке, не составит большого труда. Уголки его губ дрогнули, и Дилюк посчитал эту не родившуюся улыбку своей победой. Монах поклонился ему, так же, как изначально поклонился Дилюк. Он произнес: — Я Кэйа. Зовите меня так. Дилюк улыбнулся ему. В обозначенное время и место Кэйа не пришел. Дилюка это изрядно расстроило, ведь он поспешил предположить, что эта маленькая миссия — найти себе союзника — оказалась удачной. Всю прогулку он был мрачен, хотя со стороны это проявлялось разве что чрезмерным молчанием, заметным только мондштадтцам. И, хотя обычно все, что было связано с Каэнри’ах, приводило его в искренний восторг, конная прогулка по холмам к цветочным полянам, которые умудрялись зацветать без света истинного солнца никак не отозвалась в его сердце. По пути назад, когда гости уже спешились и с удовольствием обсуждали предстоящий обед, его за плечо тронул каэнрийский вояка. Дилюк хмуро осмотрел его, ожидая, что тот ему скажет. — Из всех птиц вы выбрали на приручение самую дурную, — усмехнулся Анфортас. Дилюк улыбнулся ему, посчитав это комплиментом. — Но будьте осторожны. Теперь я жалею, что сказал вам о монахах Ордена Солнца. — Это почему? Вы соскучились по моим расспросам касаемо торговли? — С этим вы прекрасно справляетесь вместе с королем, — они посмеялись. — Я не все рассказал вам об этом ордене. И, пускай я и не поддерживаю пыл Его Величества касаемо открытия ворот, никакого зла внешнему миру я не желаю. Однако не все разделяют мои взгляды. — Вот как, — Дилюк посерьезнел. — Благодарю за предупреждение. — Если бы оно еще сколько-нибудь весило в ваших глазах. Возвращаясь в замок, он намеренно высматривал в монашьих кружках высокую фигуру и темную ладонь, выставленную напоказ, но нашел Кэйю по глазам — он смотрел на него, задумчиво и туманно, и отвечал поклоном головы на его короткие улыбки.***
У мондштадтцев был свободный доступ к королевской библиотеке, ограничивающийся несколькими правилами: нельзя выносить книги и ступать в те отделы, которые им обозначили как запретные. Дилюк боялся, что ему придется нарушить это правило, но про монахов Солнца писали открыто, не создавая вокруг них тайны. Писали точно мутили воду в старом тухлом пруду: Дилюк не столь хорошо знал каэнрийский, и труды короля Арундолина оказались скудной детской присказкой по сравнению с реальностью. Здесь ложное и истинное поменялись местами, но Дилюк корпел, сидя за столом напротив небольшого искусственного оазиса, зная, что ничего, кроме имен членов монашьего ордена времени династии Багряной Луны он не найдет. — Не лучше ли узнать интересующее у живущей плоти, чем перебирать кости? — он вздрогнул, услышав знакомый голос. Кэйа плавно опустился рядом, смотря на него и на его книгу. — Или по этому журналу вы пытаетесь понять, были ли среди монахов ваши далекие предки? — Моих предков, пожалуй, стоит искать среди натланских рабов. — улыбнулся Дилюк, закрывая книгу. Кэйа наблюдал за ним, на его лице застыла улыбка. Он рассматривал его. Он поглощал его, и Дилюк поежился от того, каким прозрачными и одновременно непостижимым был его взгляд. — Как? Разве вы не аристократ? — Такого статуса мои предки добились доблестью и верностью своему королю. — Вот оно как. Натлан… — он задумчиво пожевал губу, цепляя глазами остатки знаний об истинном мире с пола, как если бы перед их разговором Дилюк разбросал их вокруг себя. — Страна на западе, верно? — Верно. — Какому архонту она поклоняется? — Мурате. — Что они символизируют? — Войну. — А ваш бог? — Свободу. — И ваши предки отвергли войну ради свободы? — фыркнул он. Дилюк, подумав, кивнул. — Отвергли войну, стали свободными и отдали себя в обмен на титул? Он пытался его задеть, и Дилюк видел это. Он не разозлился. Кэйа не был первым, кто высказывал открытую неприязнь идее начать торговлю с внешним миром, и те, кто в присутствии короля улыбались им, в его отсутствие были готовы плеваться мондштадтцам под ноги. Кэйа, и это было видно по его лицу, вряд ли снизошел бы до плевка в обувь; он предпочитал колоть равномерной ненавистью, делая вид, что в его речах нет никакой враждебности. Дилюк поднялся и подошел к стеллажу, чтобы поставить книгу на место. Через плечо он видел, как Кэйа пожирает каждое его движение, как смотрит, дико, хищно, как не собирается отпускать. Из любопытства? Из желания унизить? — Это не совсем так, — вновь улыбнулся он. Кэйа улыбнулся ему в ответ, как зеркало, хотя взгляд оставался таким же диким и все так же скалился в его сторону. — Вы, вероятно, не знаете, но много лет назад в Мондштадте процветало рабство, и под началом тирана Декарабиана истинная знать по роду считала людей ниже их титулов своей вещью. Грянуло восстание, вознесся новый бог, а мои предки были награждены за свою верность свободе. Получается, я принадлежу аристократии, но мой прапрадед пришел с других земель чужой игрушкой. Я горжусь этим. — Я понял. — А кто вы? Кэйа задумчиво хмыкнул. Он продолжал держать руку на весу, когда Дилюк повернулся к нему. Его свободное время заканчивалось: Крепус хотел, чтобы сын присутствовал вместе с ним за столом переговоров. — О, я простой монашек. Овечка в стаде таких же глупых овечек, — пропел Кэйа с широкой улыбкой. — Хожу, бормочу про себя догмы и учусь быть хорошим. Никаких знатных рабов у меня в роду нет и не было, и я вам, — он согнулся, сгорбился, смотря исподлобья, и Дилюк не верил ему, но никак не высказал своей неприязни. — Совсем не ровня. Не знаю, почему вы вдруг тратите на меня свое время. — Обычное любопытство, только и всего. Такое же, как и у вас. — Вы мне неинтересны. — Разумеется. Поэтому вы так смотрите мне в спину, когда я прохожу мимо. Кэйа рассмеялся, прикрыв лицо рукой, после чего нагнулся к нему, выдохнул в лицо: — Вы красивый, только и всего. Я любуюсь вами и думаю, что мог бы сделать, не будь я простым монашком, — он облизнул губы, и Дилюк, подняв бровь, наблюдал, как он вновь вырастает, выпрямляется, сидя рядом с ним. Он поклонился Кэйе, и тот рассмеялся его большому наклону. Так кланялись королям и вельможам; простому монаху, как он себя обозначил, было достаточно одного кивка головой.***
— Он соврал вам. Это была идея Дилюка — пригласить каэнрийского маршала на конную прогулку вдвоем. Не было стражи, не было Крепуса или короля. Под холодным светом ложного солнца Анфортас с удовольствием смотрел, как поменялось после его слов лицо Дилюка. Получалось так, словно он единственный разбивал в его голове какие-то мечты и доводы. Дилюк смешил его своей наивностью: два дня назад в зал переговоров ворвался один из придворных алхимиков и попытался напасть на Крепуса, крича, что им не нужно никакой чужой истины, кроме своей собственной. К счастью, никто из присутствовавших не посчитал эту нелепую выходку достойной называться международным скандалом. — «Простой монашек», так он сказал? — усмехнулся еще раз маршал. — Слышали ли хоть раз Его Светлость о семье Альберихов? — Разумеется! — фыркнул Дилюк, хотя не мог быть уверен, что знает достаточно для такого уверенного ответа. — Во-первых, вы — Анфортас Альберих. Маршал расхохотался. Шутка ему понравилась. — А что-нибудь еще? Что регентом во времена Кризиса Короны был именно мой брат, Клотар Альберих, например? — Ваш брат? — переспросил Дилюк, но Анфортас проигнорировал его, чтобы с торжественностью, от которой мондштадтский мальчишка чуть не свалился с лошади, завершить свой маленький монолог: — А что именно Клотар Альберих посадил на трон короля Ирмина Одноглазого? Сейчас вы спросите: какое отношение имеет ко всему этому Кэйа? И я вам отвечу: Кэйа Альберих — младший сын моего брата и, соответственно, мой племянник. Дилюк молчал. Он сжал лошадиные поводья и хмурым взглядом пронизывал холодное небо. Уже три недели они жили под светом ложной звезды, и он начинал скучать по теплу, которое дарило земле живое божественное солнце. — Если он — сын регента, то почему ходит в монашьей рясе по меньшей мере десять лет? — Дилюк тихо задал свой вопрос. Он не чувствовал разочарование от того, что оказался обманут, однако нечто мешало ему дышать свободно. Вспомнилась изуродованная рука предателя, которая предупреждала его ярче, чем слова любого каэнрийца при королевском дворе. — Такова частая судьба младших детей. Быть может, раньше Орден Солнца был сборищем авантюристов и праведников, сейчас в него скорее приводят, ежели вступают, и скорее ненужных родственников и опасных детей, ежели простых верующих или добродетелей. Если бы вы удосужились сопоставить монашьи списки в книгах, которые столь скрупулезно изучали, с фамилиями знатных семей Каэнри’ах, то нашли бы очень любопытную закономерность. Но неудивительно, что ваше любопытство подвело вас там, где вам пока не хватает опыта. Дилюк почти ощутимо скрипнул зубами, и пропущенное тут же показалось ему самой страшной ошибкой, которую он совершил за свою недолгую жизнь. Показалось оно ему таковым исключительно потому, что на него указал незнакомый человек. — И почему же он соврал, если ни для кого это не является секретом? — А потому, — усмехнулся Анфортас, — что Кэйа любит врать и придумывать всякое. Вы правда думаете, что членам ордена запрещено покидать замок или близлежащий монастырь? Ему запрещено, это верно. Потому что каждый раз, когда он сбегал, с кем-то в городе обязательно случалось некое зло. Увы, Ваша Светлость. Скажите, вы единственный ребенок у своего отца? — Да, — Дилюк кивнул. — Моя мать умерла после моего рождения. Больше ни одной женщины отец не полюбил. — Тогда вам будет непонятна мысль, что каждый новый отпрыск в семье получается как будто слегка подгнивший изнутри. Кэйа — седьмой сын. Ненужным Альберихам стал еще пятый. К тому же, какой ребенок мог появиться у четы, в которой мать уже потеряла возможность рожать, а отец все свое время проводил в королевском дворце? Он еле сдержался, чтобы не воскликнуть, не выкрикнуть то, за что всю делегацию вполне могли выкинуть за каэнрийские ворота. Он опустил голову и нахмурился, задумчиво хлопая лошадь по шее в знак одобрения и поддержки, и та дружелюбно поклонилась воздуху перед ними. Он больше ничего не спрашивал, а Анфортас не говорил, разве что когда в момент мнимой тишины и шума резкого холодного ветра он пробормотал что-то себе под нос, что-то на родном языке, но Дилюк услышал и понял: — Безумцу самое то носить монашью рясу, какой бы царственной ни была его мать.***
Дилюк широко улыбался. Он поймал Кэйю в небольшой беседке внутреннего сада, тот скучающе переворачивал страницы одной из мондштадтских книг, подаренных королевской библиотеке. — У вас глупые сказки, — фыркнул он. — Я их не понимаю. Точнее сказать, очень глупый язык. Дилюк не обижался. Они сидели рядом, он касался плечом своего неизменного белого камзола его плеча и водил по страницам, читая на мондштадтском наречии вслух. Услышав же его слова, он повернулся, улыбка порезала его лицо, надменная и хитрая. — Монашек не знает других языков и потому считает их глупыми? Кэйа поперхнулся, поджал губы, шумно задышал от гнева. Дилюк ничуть не испугался его. Он знал: ему это нравится, понял это, когда из его рта случайно вырвалось какое-то незамысловатое и невинное оскорбление кэйиной наивности. Самому Дилюку доставляла удовольствие такая невинная шалость. Поэтому он говорил всем, что является простым монахом, когда никто из знатных детей не скрывал своего имени. И, хотя всех механизмов этой шалости Дилюк не знал, он догадывался, что монаший балахон Кэйа предпочитал брюкам отнюдь не из-за моды или своего статуса. Когда он не видел, Дилюк трогал ткань рясы, гладил ее и незаметно пытался проникнуть в складки темных тканей, вышитых незаметными узорами. Каждый раз, когда Кэйа садился так близко, каждый раз, когда он наглел и открывал ему те кусочки своей жизни, которые хотел открыть, в нем росло то самое сладкое, тянущее желание. Поэтому можно сказать, что они отдавали друг другу сполна свой долг за наглость и оскорбления. — Тогда читайте вы! — С удовольствием! — Кэйа больно шлепнул книгу ему на колени, и Дилюк, взяв ее в руки, перевернул к самой первой странице. — Бесконечные дни в бесконечных мирах. Иногда я думаю: нечего делать в этой деревне. Как было бы глупо прожить тут всю свою жизнь… Кэйа наклонился к нему, положив голову на плечо, и Дилюк слышал, как он дышит. Он знал, что Кэйа не слушает, а тянет руки, чтобы обхватить его талию. Он так уже делал, а Дилюк позволял. Его дыхание царапало кожу под ухом, он нагло, словно уже владел им, снял с его плеча волосы и переместил их на другое. Дилюк читал, улыбаясь прикосновениям, и не заметил, как они перестали казаться простой щекоткой. Он повернул голову, и Кэйа поцеловал его, резко, тяжело, не позволяя отстраниться. Он крепко держал его талию, сжимая в кулаке ткань камзола, и все целовал, и Дилюк чувствовал мокрый язык и губы, и то, как он распаляется. Книга упала на темную вялую траву, он сильно сжал бедра, а руками потянулся к его одеждам, забираясь под них и чувствуя тепло кожи. Кэйа ничего не носил под монашеской рясой, ни рубашки, ни туники, вот, почему он казался тоньше остальных, острее остальных. И он тихо сипел, когда Дилюк, обнаружив это, потерял в прикосновениях нежность. Ему захотелось сорвать эту рясу, лохмотья, куски тканей, не предназначенные ему по статусу и при этом как ни что иное подходящие, но так же резко, как прильнул к нему, Кэйа отстранился и поправил свою одежду. — Шаги, — пояснил он, опустил глаза Дилюку на штаны и заулыбался. Дилюк вспыхнул, поднял книгу и уместил ее обратно на колени. Крепус нашел их за чтением. — Дилюк, — позвал он. Кэйа не поднял на него глаз и без слов принял книгу, когда Дилюк встал. Только Крепус заметил его немигающий змеиный взгляд, который следил за ним, уводящим из сада своего сына. Он не воспринял это всерьез. Когда они вышли из внутреннего сада и оказались в пустом коридоре, ведущем в покои замка, он холодно отчеканил. — Вот, чем ты занимаешься, пока я стараюсь наладить отношения с государством, которому совершенно это не нужно? — И чем же, по-твоему, я занимаюсь? — так же холодно ответил Дилюк. Они спокойно прогуливались, и только их сапоги легко постукивали по дворцовым залам. Всякий, кто находил их в этой беседе, думал, что два мондштадтца просто переговаривались на совершенно безобидные темы. — Точно так же, как и ты, дорогой батюшка, я стараюсь сделать так, чтобы те, кому это совершенно не нужно, поменяли свое мнение. — И как же ты это делаешь? — Крепус воскликнул в негодовании и тут же прокашлялся. — Лезешь под монашью юбку? Ты хоть знаешь, что это за мальчишка? — Знаю. — При дворе его считают безумным. В детстве он изувечил себя, стремясь быть похожим на короля. И свое наказание он понес не за простое юношеское бунтарство, а за то, что своими руками задушил человека. Дилюк улыбнулся, видя, как вместе со злостью на лице отца проступил страх. Он все еще был сыном для него, маленьким ребенком, которого надо защищать. Сам Дилюк таковым себя, разумеется, не считал, но слова отца его заинтересовали, и он, в благодарность за них, решил тоже открыть свое тайное знание: — Он — сын королевы. Крепус замер, так и не закончив то, что хотел сказать. Он выпрямился, одномоментно вернул себе статус королевского дипломата, а не простого отца. — Откуда ты можешь знать? — Я кое с кем пообщался, порылся в некоторых книгах и обнаружил закономерность: именно когда королева потеряла ребенка в родах, в чете Альберихов родился седьмой сын. К тому же, при дворе даже сейчас ходят слухи о том, как он похож на Ее Величество. — Доводы, слухи и сплетни. Мы ни разу не видели Ее Величество помимо семейных портретов, и вряд ли увидим, если не сможем ее переубедить: она отказывается появляться там, где расположилась мондштадтская делегация. — Именно! Что, если при всем дворе в ее союзниках остался только ее сын? Королева против того, чтобы ворота открыли, и он будет верен ее мнению. Он заперт во дворце не в наказание, а чтобы быть ближе к ней. И она любит его, потому что других детей у королевской четы нет. И слушает. Это ведь из-за ее слова так затянулась наша поездка? — помедлив, Крепус кивнул. Дилюк улыбался. Крепус понял, что хотел сказать ему сын, и больше не видел причин, чтобы ворчать и противиться ему. Он сказал, разве что, вздохнув и устало прикрыв глаза: — Просто не будь так беспечен. Дилюк хмыкнул с той же надменностью, с какой каэнрийцы превозносили себя над теми, кто молился богам.***
— Вы пробовали вино из Мондштадта? Кэйа скользнул взглядом по плоской круглой бутылке с буквами, которые уже были ему знакомы. На мондштадтском вине было написано его название, цифры, а в виноградных лозах, обрамляющих красивую, нарисованную специально для делегации, этикетку, затерялся год. Дилюк внимательно следил за ним. Кэйа отвернулся. — Мне запрещено пить. — Да? — улыбнулся он, взял нож и аккуратно срезал печать. Багровое вино потянулось в небольшие пузатые кубки без ножки, из которых каэнрийцы пили алкоголь. — Тогда я настаиваю, чтобы вы оценили хотя бы запах. Держа его за горлышко, Дилюк протянул бокал Кэйе. Каэнрийцы пили алкоголь горячим и разбавленным, и он, не желая разрушить вкус вина из внешнего мира, старался не согревать его теплотой пальцев. С явным недоверием Кэйа нагнулся к нему, прикрыл глаза, вдохнул и остался стоять так несколько мгновений, и по его лицу Дилюк понял, что с вином тот, несмотря на запрет, был знаком отнюдь не понаслышке. — Попробуйте. — Если настоятель узнает... — Не узнает. Это же один бокал. Если вы опьянеете с одного бокала, то я честно приму на себя весь гнев вашего настоятеля. Дилюк поступал рискованно, то и дело предлагая разыграть карту приезжего дурака и подвергнуть всю делегацию порицанию, однако сам он был у своих действиях уверен: он знал, что половину из тех соблазнов, которые он предлагал монаху, Кэйа испытывал самостоятельно. С лёгкой улыбкой он смотрел, как тот берет бокал из его рук и, держя его за края, делает несколько медленных глотков. Он поморщился и поспешил сказать Дилюку, что то, что он только что выпил, ему не понравилось, но всё же распробовал, и слова оказались проглочены вместе с терпким привкусом неизвестных ему фруктов. — Это виноград с винокурни моего отца. Немного цитрусовых, специй, — улыбаясь, он вложил бутылку в его руку и сложил вокруг нее пальцы, накрыв их своими. — Пить слегка охлаждённым и не разбавлять. Кэйа молчал. Он повертел плоскую бутылку, ещё раз невидящим взглядом прочитал то, что было написано на этикетке, и холодно отчеканил: — Это вино мне не предназначено. Вы, должно быть, ослепли от его крепости, но я все ещё самый обычный человек, без королевского знамения на челе. Или все в замке получили от мондштадтской делегации по такому дорогому подарку? Дилюк не повёлся на оскорбления и такую смешную, обиженную провокацию. Он поднялся, немного прошёл по дорожке рядом с темной травой — они снова сидели в беседке, и рядом с ними тихо журчал фонтан. Лицо Кэйи освещала ложная звезда, и оно казалось холодным и чужим. Оно было вырезано из камня, и он охранял замок, как монстры на фасаде главного мондштадтского собора. — Не переживайте, Его Величество никто не обделил. К слову, ему тоже понравилось. — Да? Ну тогда я жалею, что не могу выплюнуть все, что только что проглотил. — с внезапным негодованием рявкнул Кэйа и отвернулся. Дилюк, слегка удивленный, встал напротив него и вынудил, смотря пронзительно и неотрывно, повернуться обратно. — Зачем лишать себя очевидного удовольствия? — мягко спросил он и, не получив ответа, продолжил. — Вы ненавидите Его Величество, но продолжаете служить при дворе? — Продолжаю. В королевской чете есть не только Его Величество. — Да. Жаль, что перед нами ни разу не появилась королева-мать. Кэйа поджал губы. Он осторожно поставил бокал рядом с собой на мраморной скамье, там, куда ранее положил бутылку. Дилюк сел с другого его бока и мягко, одними лишь кончиками пальцев коснулся его платьев, прекрасно зная, что когда он пойдет дальше, из головы лжеца тут же вылетит вся его ненависть. Его преданность матери поражала Дилюка в той же мере, в какой умение Кэйи отрицать до последнего их родственную связь. — Она вас ненавидит. — процедил он. — Меня? — Вашу идею. То, что вы хотите сделать, что поменять, что впустить к нам, сюда. И вашего отца, — уверенно шептал он и повернулся к Дилюку, и смотрел на него, как остро заточенное лезвие ритуального ножа, желая причинить ему столько боли, сколько сам бы почувствовал, услышав подобные слова, — она ненавидит сильнее всего. Однако Дилюк, пронзенный, изуродованный, оставался таким же красивым и так же мягко улыбался, и чувствовал, как в плотно сжатых губах Кэйи затерялся отчаянный крик. Он опустил взгляд, увидел, как трясутся его руки. Он хотел задушить его, но не ненавидел, а Дилюк продолжал играть с ядовитой змеёй, опуская в её золотую клетку обнаженные руки, и ему это дьявольски нравилось. Он нагнулся к нему, и Кэйа слегка приоткрыл губы, неосознанно надеясь получить поцелуй. Рука Дилюка плавно скользнула по бедру, а с губ вместо поцелуя сорвался ответ: — Жаль, что Ее Величество отказывается высказать эту неприязнь в открытую. — Её отсутствия должно быть достаточно. — Почему именно мой отец? — Он возглавляет делегацию. — Насколько сильно она его ненавидит? — Кэйа замер, так и не ответив на его вопрос, хотя всё его искореженное тело вместе с тем, что ощутимо роилось в голове, говорило само за себя. Дилюк не заметил этого и продолжил, посчитав, что вопрос был чересчур наглым и ударил в нужное место. — А меня Ее Величество тоже ненавидит? Кэйа нахмурился и прикрыл глаза. Он сидел совсем рядом и, избалованный нежными ласками, привыкший к ним, все ждал, пока Дилюк продолжит вести руку по бедру к талии, забираясь под складки платья. Но он не двигался, остановился и дышал ему в шею, не завершая поцелуя. — Не знаю. — Кэйа одернулся. Будто понял, что вся его ложь раскрылась, что бесполезно было притворяться королевой или тем, кто точно знает, о чем она думает. Дилюк смотрел на него и понимал, что он искренне верит в это, однако промолчал. — Откуда мне знать? — С другой стороны, — гораздо громче произнес Дилюк. Он решил не давить, зная, что больше ничего не получит, — В какой-то мере я её прекрасно понимаю. Он бывает совершенно невыносим. Это говорит его сын, что уж думать про господина Пьеро и королевскую чету! Он пошутил, но шутка, судя по тому, как Кэйа развернулся и осмотрел его, была принята всерьёз. Кэйа пожирал его взглядом одного глаза, он не моргал, и в прозрачной радужке невозможно было прочитать, как он отнёсся к его словам. Дилюк внезапно, чтобы отвлечься от жуткого молчания, подумал, что таким глазам свет истинного солнца будет сложно вынести. Кэйа поднялся, расправил платье и поклонился, не скрывая во взгляде издёвки и презрения, и Дилюк с улыбкой поклонился ему в ответ. От него не укрылось то, что Кэйа, стремясь сделать это незаметно, забрал с собой бутылку вина.***
Кэйа жил, как и все, в смежном с дворцом монастыре, хотя он не ночевал там почти никогда, оставаясь в выделенной ему комнате в самом замке. Основной его работой считалось проведение бесед с гостями замка и проверка на злые умыслы всех, кто прибывал просить что-то у короля и королевы. Работу свою он выполнял отлично: те, кто доходил до тронного зала, не приносил венценосной семье горя, остальные же уезжали безмолвно, ничего и никому не сказав. Сколько из них действительно пытались убить Ирмина Одноглазого, было неясно, но пока не произошло трагедии, Кэйа считал себя добросовестным стражем чужого спокойствия. С приезда Рагнвиндров он вовсе перестал ночевать в келье. Когда Дилюк, отвечая на стук в дверь, увидел перед собой Кэйю, то почти не удивился. Удивило его лишь то, что в руках он держал глубокую корзинку с яблоками. Дилюк осмотрел его, столкнулся с внимательным взглядом и вежливой улыбкой и улыбнулся в ответ. Было около пяти часов пополудни; скоро должны были оповестить об обеде, а после него они с отцом отправятся на очередное заседание, которое опять не принесет никаких плодов. — Вы что-то хотели? — Дилюк склонил голову. Кэйа покачал своей. — Ордену Солнца принадлежит чудесный сад с яблоками. Я хотел угостить вас ими, только и всего, — произнес он, почти прошептал. — Вы позволите войти? — Несомненно, заходите. Дверь за ними захлопнулась. Кэйа поставил яблоки на комод рядом с зеркалом, и, когда Дилюк развернулся, прильнул к нему, объял. Дилюк не успел вздохнуть и с издевкой отметить, что яблоки были пока что худшим предлогом зайти к нему в комнату. Его поглотили жар и сила, и сам он не мог больше сдерживаться. Здесь, за закрытыми дверями он не позволил Кэйе взять над ним контроль, как много раз происходило в беседке, в библиотеке, на арочном окне, где Кэйа начинал его целовать и отталкивал, когда ему хотелось. Это была его комната. Кэйа здесь не имел никакой власти. Дилюк взял его за плечи и прижал к комоду. Кэйа присел на него, раздвигая ноги и растягивая на них ткань, и Дилюк льнул к нему, целовал, лизал шею и слегка прикусывал мочку уха. Он щекотал своим дыханием его кожу, и Кэйа шумно выдыхал, и его грудная клетка вздымалась под руками Дилюка, раскаляясь и плавя его тело. У него подгибались ноги, он вжимался ими, а руки цеплялись за дилюковую рубашку, оттягивая ее назад, причиняя Дилюку боль, душа его. Он не замечал этого. Дилюк отстранился. Кэйа зашипел, тут же изменился его голос. Он требовал вернуться. Дилюк не сдвинулся с места. — Проси. Кэйа прорычал что-то, взметнулись руки и схватили его за предплечья, он притянул его, зашептал в губы. — Я просил! Ты слышал? Я просил, просил, я прошу сейчас, — он прерывался на поцелуи, целовал губы, щеки, опускался к шее и возвращался к губам, держа при этом Дилюка цепкими пальцами. — Пожалуйста, куда ты уходишь?! Что мне сделать?! — обнимая, стонал он в шею, и Дилюк вернул руки, и гладил ими по плечам, едва царапая короткими ногтями только для того, чтобы он ощущал это голой кожей под тонкой тканью монашеской рясы. — Мне встать на колени? Мне раздеться? Мне раздеть тебя? Мне молиться тебе, как на поверхности молятся богам? Дилюк чувствовал, как он пытается смягчить ноющую боль в паху, прильнув к его бедру. Он оттолкнул его; Кэйа ударился о комод, поднял на него глаза, и Дилюк увидел на его щеках слезы. Он не поверил им и улыбнулся, потянулся, поцеловал губы и был объят, съеден полностью. Погладив его по щеке, он неожиданно сам опустился на колени и, проведя руками по острой талии и бедрам, раскрыл темно-синюю рясу. Кэйа, ошарашенный, сжал рукой рот, а правой вжался в резной бортик комода. Он не носил ни рубашки, ни нижнего белья, и если не всегда, то сегодня, собирая яблоки мондшадтскому дипломату, точно знал, зачем пойдет к нему. Дилюк закусил губу, обнял бедра и почувствовал, как Кэйа вздрагивает от его рук, горячих и нежных. Он шел по чувствительной коже, распаленной жаром, ласками, словами и мыслями, а вслед за руками целовал и лизал выемку между тазом и бедрами, совсем рядом с пахом, и сквозь ткань он чувствовал, как исступленно Кэйа пытается найти его волосы и завладеть им. Он целовал его, он чувствовал нетерпение, в котором бедра толкались и дрожали, и наконец сместился к центру, твердому, подрагивающему члену, облизал головку и смазку, давя языком и причиняя ощутимую боль. Обрывки стонов вырвались из осипшего горла, пока Кэйа снова не укусил себя за фалангу пальца. Дилюк продолжал ласкать; он опустился к уздечке, к мошонке, вернулся и наконец-то вобрал его в рот, и в ответ услышал крик, стон, вибрацию от силы, с которой те утонули в укушенной руке, и в тот же момент поперхнулся, почувствовал горячий горький привкус на языке. Он сдавленно закашлялся, отстраняясь, и несколько капель упало ему на лицо. Он вытер их, пока вылезал из-под монашьих юбок, а когда поднял глаза на Кэйю, то увидел новые слезы и то, как он продолжал держать руку у рта. Дилюк взял его руку и мягко поцеловал следы зубов, кончиком языка слизывая оставшуюся прозрачную кровь. Ее было совсем мало; зубы у него не были такими острыми, чтобы прокусить кожу, но от должного давления и силы, и усердия, с которыми он старался приглушить стоны, ему это удалось, хоть и не глубоко. Он все еще не совсем понимал, что все закончилось, а Дилюк, продолжая целовать его руку, совсем ему не помогал. Он потянулся к яблоку, надкусил его, пока Кэйа садился на комод и облокачивался о зеркало. Прикрыв глаза, он восстанавливал дыхание, а Дилюк жевал и смотрел на него. — Что произошло с вашим глазом? Кэйа проигнорировал вопрос. Напротив него стояла кровать с раскрытым и завязанным балдахином, а на ней были разбросаны дилюковые дневники, записи и рисунки. Он склонил голову так же, как это делали любопытные коты, слез с мебели и подошел в два шага к матрасу, и Дилюк прошел за ним. — Я надеюсь, никто не против, что я веду записи, — он облокотился об одну из балок, наблюдая, как Кэйа взял один из дневников и стал листать. Он не беспокоился, что монашек прочтет что-то личное, ведь дневник для собственных мыслей он хранил отдельно. — Некоторых нервирует мальчишка, который шастает по дворцу и что-то записывает, — пожал плечами Кэйа, послюнявил пальцы и перевернул страницу. — Но рисуете вы красиво. — Научился в Фонтейне. — Вы были в Фонтейне? — Разумеется, — улыбнулся Дилюк. — Отец отправил меня туда. — А в Ина… — он нахмурился, явно забыв название страны, и Дилюк охотно подхватил беседу. Она ему нравилась. Он чувствовал, что она идет в нужное ему русло. — В Инадзуме я тоже бывал. Еще я был в Ли Юэ и в Сумеру, плавал на кораблях к дальним островам и ночевал в лачугах наемников. Если бы вы знали, как это замечательно — быть вольной птицей, перед которой открыты все двери. — Вы на что-то намекаете? — не поднимая взгляда, Кэйа перевернул страницу. Она оказалась пустой, и он сразу же потерял к дневнику интерес. Дилюк улыбнулся ему. — Вам бы понравились специи Сумеру. Вам понравилась бы философия Инадзумы и публичные дома Фонтейна, — Кэйа рассмеялся от таких контрастов. Он подошел к Дилюку вплотную, и в голове у последнего вновь вспорхнули воспоминания одномоментной страсти. Он понизил голос, вновь взял правую его руку, как во время первой встречи, и поцеловал тыльную сторону пальцев, коснулся обрубка, оставшегося от мизинца. — И разумеется, вам бы очень понравилось мондштадтское вино, Ваше Высочество. От этих слов замерз вокруг них воздух и замер свет ложного солнца. Кэйа выдернул руку, смотря на него с негодованием, злостью и одновременно страстью, ведь Дилюк вновь нашел в нем то, что находить было нельзя. Он унизил его навыки сокрытия информации. Поджав губы, Кэйа поднял руку и сжал ею его шею. Дилюк не дрогнул, хотя тут же вспомнил слова отца. Он вытянул шею, словно позволяя Кэйе охватить еще больше места, сглотнул от того, как бурлило в груди волнение и страх, а затем так же резко перехватил его руки, сжав их в своих. — Ну и где я не прав? — с улыбкой процедил он Кэйе в губы, не удержался и легко поцеловал их. Кэйа замер, каменный и холодный. Он процедил: — Каэнри’ах не нуждается в ваших сказках. — Зато в них нуждаетесь вы. Он подвел его к зеркалу, рядом с которым стояла корзинка яблок, развернул, и Кэйа от его резких движений потерял вдох. Дилюк стоял, плотно прижавшись к его бедру. Кэйа смотрел на них в зеркало. Тяжело дыша и не разворачиваясь полностью, он вновь поцеловал Дилюка, ощущая, как его руки блуждают по тканям его одежды. Хотелось одновременно избавиться и оставить все как есть. Он опустил руку, провел ею по штанам, светлым, обтягивающим, оскалился, когда от его руки на паху Дилюк мелко вздрогнул и покачал головой. Кэйа продолжил целовать его, пока нагибался и облокачивался о комод, пока в зеркале, в самом его низу видел, как Дилюк задирает подолы его платья. Он видел, как Кэйа прокусывает губу, а Дилюк нагибается и шепчет что-то за ухо, и так был поглощен собственным отражением, что не расслышал, что сказал Дилюк, после своих слов облизнув руку. В следующий момент его коснулись влажной рукой и вошли одним пальцем, и он, прослушавший, не ожидавший этого, тихо вскрикнул. Он смотрел на себя в зеркало. Дилюк выпрямился, плавно разминал его, растягивал, останавливался, когда Кэйа показывал, что не готов, и продолжал свои ласки. — Вы говорили про… — он рвано выдохнул, укусил губу и зарылся в волосы, зажмурив глаза, и Дилюк почувствовал, как вокруг его руки все сжимается и как он ищет его, отходя назад. — Про Фонтейн. Я не верю, что там вы учились только рисовать. — Разумеется, — улыбнулся Дилюк. Ему не требовалось собирать себя и свои мысли, чтобы выдавить несколько слов. Он наблюдал в зеркало, как Кэйа выгибается и мычит, наконец-то привыкнув к нему, как ломаются руки вокруг его волос. — Потому-то я и сказал, что вам там понравится. Кэйа рассмеялся, и смех рассыпался по столу, как жемчужные бусины с сорванного с шеи ожерелья, и так же, как после такого несчастья его хозяйка вскрикнет, он застонал. Пока Дилюк стягивал с себя штаны, он, будто пьяный, искал что-то в волосах и на голове, нашел, отбросил от себя и убрал с лица все взлохмаченные пряди. Когда Дилюк поднял на него глаза и рвано толкнулся первый раз, то впервые увидел его лицо. Под повязкой у Кэйи кожа была рассечена кривым шрамом, а вместо глаза ярко блестел синий камень. Он закрывал зрачок и глазное яблоко, и веко вокруг него было покрыто черными рубцами. Камень был сплошным глазом, а глаз — сплошным камнем, который из-за своего строения и падающего на них света свечей как будто сам светился изнутри. Дилюк смотрел зачарованно ему в лицо, в отражение, не замечая ни себя, ни просьб Кэйи. Он заметил их только когда Кэйа опустил лоб на поверхность мебели, о которую упирался, и вновь стал просить его продолжить. И он продолжил, с тихими короткими выдохами толкаясь вперед и назад, и Кэйа застонал, заскулил, царапая пальцами дерево, вертелся, желая найти свое место, просил поцеловать его и не трогать одновременно. Он жмурил живой глаз, каменный продолжал смотреть на них, и вскоре Дилюк почувствовал, как и сам теряется, как сам умоляет в своей голове, непонятно кого, непонятно о чем. Он сжимал его талию и не давал вырваться, не слышал крика и лишь почувствовал, как Кэйа врезается в него и расшатывает мебель в комнате, стремясь забрать себе как можно больше. Своими руками он забрался под кожу, вонзился и раздавил ребра, расплавил мышцы и кости и, простонав под ухо так же жалко, как несколько минут назад Кэйа стонал, сидя на несчастном комоде спиной к зеркалу, вытащил обмякший член. Кэйа, полностью разбитый, тяжело дышал и лежал, зарывшись своими длинными пальцами в волосы на макушке. Колени его подрагивали; между ними, на ткани и немножко на ящиках шкафа, блестела слабая белая нитка. Дилюк отстранился, застегнул штаны, снова припал к кэйиной шее только ради того, чтобы поднять его на себя и под вялое сопротивление подвести к кровати. Там, расчистив место, он свалил его и свалился сам. Они пахли по́том и чем-то прогорклым, Кэйа, уткнувшись в подушку, снова плакал — слезы сами наполняли глаз и стекали по носу, он мягко, задумчиво сжимал и разжимал рукой подушку, на которую его уложили. От его молчания Дилюк забеспокоился. — Было больно? — спросил он, коснулся пальцами плеча. Кэйа слабо кивнул, развернулся на спину. Дилюк смотрел на его профиль и чувствовал, как тот отпечатывается в его голове и горит, горит вплоть до сердца и легких, мешая вздохнуть. Он очень быстро смахнул это ощущение, стоило ему один раз моргнуть. — К вечеру принесут горячую воду. Ты можешь помыться и остаться здесь. Кэйа не ответил ему. Пожав плечом, он повернулся к нему лицом, слабо, равнодушно улыбнулся и провел рукой по щеке Дилюка. Тот не понимал, о чем он думает. — Я не хочу в Фонтейн, — прошептал он, и Дилюк слабо улыбнулся. — Мне не нужен ваш истинный мир. А король — дурак. Никто не воспринимает его всерьез. — И все же, у его голоса есть немного больше веса, чем у простого монашка, верно? — Кэйа прикрыл глаза и пожал плечом, игнорируя его улыбку. Дилюк гладил его по волосам. — Необязательно куда-то ездить. Торговля тоже начнется, этого может быть достаточно. Мондштадтское вино и книги, сумерские специи, чай из Ли Юэ… А в обмен — ваши прекрасные машины, растения, цветы — каждый в мире будет восхищаться искусством, которое создали люди, когда-то отрекшиеся от бога. — Не мне это решать. И даже не королю, — оборвал его Кэйа. После этого он перевернулся к стене. — Уходи. Тебя ждут. Дилюк улыбнулся, поднялся, умыл утренней водой лицо и переоделся.***
Его разбудили первым. Была глубокая ночь, и, когда Дилюк проснулся, то долго пытался проморгаться, вернуться из сна в реальность, пока вокруг зажигали свет, суетились, кто-то плакал, а кто-то ругался. Это были слуги, прикрепленные к мондштадтским дипломатам, а в дверях стоял Анфортас и напряженно смотрел на него. Это разбудило Дилюка окончательно. — Что-то случилось? — он сдержал в глотке зевок и поднялся. Маршал не ответил на его вопрос, но в его глазах, в том, как осторожно он положил руку ему на плечо и куда-то повел, он почувствовал неладное и вырвался. — Я никуда не пойду! Что произошло? — Ваша Светлость, — голос каэнрийца звучал неестественно тихо. Он растерял силу приказывать. — Дилюк, ваш отец… — Что с моим отцом? — он не договорил; оттолкнув слуг, Дилюк вышел в коридор и постучал босыми пятками к комнате Крепуса, и сердце его замерло, когда перед дверью он увидел точно такое же столпотворение. Ему не позволили зайти внутрь, хотя он продирался, толкал и отпихивал всех, кого видел, и от своих же действий, от понимания, что произошло впадал в истерику. Он не заметил, как толкнул в грудь каэнрийского короля, но тот не разгневался на него; он схватил мальчишку, доходящего ему до груди, сзади, оттащил в коридор и повел, крепко держа за плечи, на свежий воздух, и весь замок слышал, как кашель перерастал в рыдания, а рыдания в кашель. Джинн бежала за ними. Во внутреннем саду Ирмин оставил их, и Джинн крепко обняла его, прижав к себе, а он скребся о ее спину и выл. Никто бы не пустил его в комнату, залитую кровью, никто не показал бы Крепуса, навсегда уснувшего с ужасом в широко раскрытых глазах. Он обо всем догадался сам. Крепус спал, но от ударов проснулся. Везде была кровь, она была на руках, потому что он сопротивлялся, и на ковре, потому что пытался сбежать. Это был кинжал, иди нож, или меч, и его было много по всему телу, но Дилюк так и не посмел рассмотреть этого. В своем отчаянии он не заметил, как в комнате отца начали убираться. Слуги смешивались с толпой вельмож и дипломатов, то и дело заходя в комнату и уходя из нее, и когда это кто-то из Мондштадцев заметил это, было уже поздно. Мало кто увидел плоскую круглую бутылку вина, пустую, забытую в комнате кем-то, а если бы увидел, то подумал, что Крепус сам решил распить ее, соскучившись по дому. Дилюк, знавший, что его отец не пьет, оставил это без внимания. Дипломатический скандал — понимал это каждый. Каэнрийцы продумывали каждое слово, которое хотели сказать, а мондштадтцы стремительно собирали вещи. Дилюк был разбит; днями он сидел на краю постели, вокруг были разбросаны его наивные дневники, а сам он собирал в своей памяти каждый раз, когда его о чем-то предупреждали, ведь каждый раз он вслушивался в чужие слова и был, как ему казалось, максимально осторожен. Это, вероятно, его спасло тем, что ударило в совершенно другую сторону. Туда, где у него не было ни власти, ни возможности на что-то повлиять. Никто не разговаривал с ним, кроме мондштадтской делегации, и он не желал ни с кем разговаривать, а после того, как тело отца вымыли и переодели, он полностью замкнулся. О Кэйе он как будто бы забыл, как об игрушке, в которой внезапно совершенно перестал нуждаться. Лишь один раз они пересеклись взглядами, когда он проходил мимо; Дилюк остановился тогда, на мгновение проглоченный немигающим змеиным взглядом целого глаза, но почти сразу же его вытянули обратно внезапные хлопоты, с которыми к нему подошли слуги. Кэйю к нему не пускали, хотя Дилюк точно знал, что он пытался прийти к нему. Однажды Джинн отдала ему несколько яблок, сказав, что Кэйа просил ему их передать. Дилюк все еще был вынужден участвовать в переговорах, но теперь их главной темой не был спор о торговле и открытии ворот; теперь каэнрийцы изо всех сил старались не допустить войны. — Послушайте, но никаких доказательств, что это убийство на почве ненависти, нет… — «Доказательств»?! Мондштадтского дипломата убивают в королевском дворце, а вы смеете говорить про доказательства?! Всем за этим столом известно, что в Каэнри’ах далеко не каждый разделяет идею открытия ворот! — негодовала Джинн. Она кричала, стучала кулаком. Она ненавидела и была категорична в своей ненависти. Дилюк слушал и не знал, стоит ли считать ее правой, когда все уже решено. Когда король Мондштадта получит письмо, все будет кончено. Он раздраженно слушал, как она ругается с каким-то мелким главой стражи, который то и дело точно так же срывался на нее и лишь распалял в ней злость. — Послушайте, — он вздрогнул, когда к нему обратился Пьеро. Первый королевский советник был тем, с кем в основном общался Крепус. Сейчас он, сидя напротив, смотрел ему в глаза, в уставшие и мертвые. — Я бы предпочел обсудить с вами кое-что наедине. Дилюк повел взглядом. Джинн ничего не слышала. Он выдохнул, посмотрел на седого старика. — Я не останусь наедине ни с одним подданным Его Величества. — Я прекрасно это понимаю. Вы можете взять кого угодно и в каком угодно количестве, лишь бы мы поскорее ушли от этих двух крикливых клуш. Дилюк не посмеялся, и Пьеро не надеялся на его смех. Он подозвал Хоффмана Шульца и Герту, стражников, и попросил их понаблюдать в отдалении. Вдвоем они поднялись и, невзирая на возмущения, покинули стол переговоров. Пьеро привел его во внутренний сад. Убедившись, что из присутствующих были только они и мондштадтские рыцари, остановившиеся у колонн, советник короля мерно прошелся по темной траве. — Вы хотите войны? — он спросил прямо. Дилюк прошелся взглядом вокруг себя и прикрыл глаза. — Я хочу возмездия, а затем — справедливого суда. Пьеро понравились его слова. Они были юными и злыми, и одновременно с этим — взвешенными. Он поиграл пальцами на набалдашнике трости, с которой ходил на все встречи. — Мы предоставим вам и первое, и второе, если вы дадите нам время. Поверьте, лично я сделаю все, что в моих силах, чтобы найти преступника. — В этом нет смысла, — отрезал Дилюк и повернулся к замку. Он рассматривал квадратные окна с острым навершием, темные лозы, которым не суждено расцвести из-за отсутствия солнца, истинного света истинной звезды. Вокруг них не было ничего, что напоминало им жизнь. Ложное солнце касалось каэнрийской жизни, но игнорировало ее беды. — Вы сами прекрасно понимаете, что я могу повлиять лишь на ваше мнение и на мнение Его Величества. Когда дело касается королевства Мондштадт, первенство передается вам. Единственное, что спасет Каэнри’ах от войны, это если вы отправитесь к мондштадтскому двору вместе с нами. Чем это может закончиться? Увы, я не могу гарантировать вашу безопасность, и тому, к слову, у меня нет никакого желания. Пьеро молчал. Дилюк знал, что ему есть, что сказать, и он наконец-то заговорил. — Ваш отец гордился бы вами. Тем, как вы говорите. Каковы ваши дальнейшие действия? — Я отправлю письмо. Вам останется только найти себе бога и молиться ему, чтобы ответ пришел таким, какой вы пытались получить от меня. — Как прикажете. Пока письмо не придет, вы вольны оставаться здесь и получать такое же отношение, какое получает Его Величество. Дилюк его не услышал. Ему очень, очень хотелось домой. Он отпустил рыцарей и побрел по замку в сторону комнаты Джинн, зная, что переговоры уже завершились. Он завернул в коридор на третьем этаже, и в этот момент из одного из залов послышался горький женский крик. Ему вторил еще один, и его Дилюк узнал. Это был Анфортас Альберих, но говорил он на каэнрийском наречии, которого Дилюк не знал. Женщина отвечала ему тем же. Слова, которые он мог разобрать, в основном были оскорблениями. Дверь была приоткрыта; так, чтобы о нем никто не узнал, Дилюк обошел ее и прильнул к стене. Маршал стоял у двери и ледяным взглядом следил за передвижениями своей собеседницы. Та была высокой, серебряные нити украшений ниспадали и прятались в кудрявых черных волосах. Когда она повернулась к нему лицом, Дилюк узнал ее, но не потому, что видел в замке раньше: смуглая кожа, светлые глаза и тонкий, острый, длинный нос. Это была королева. Чуть склонив голову, он заметил в углу Кэйю. На нем не было повязки; обоими глазами, живым и каменным, он смотрел в пол и нервно сжимал подлокотники кресла. Женщина металась то к нему, то к Анфортасу, но, когда последний сказал что-то, что Дилюк перевел как «твой выблядок», она в один момент очутилась рядом с ним. К его шее был приставлен клинок, она шипела, вжимаясь в его глотку, и он был вынужден отступить. Своим уходом Анфортас предопределил падение королевской династии, но никто из присутствующих не думал об этом. После его ухода на несколько мгновений воцарилось молчание; королева ходила тихо, видя, как она идет к нему, Кэйа поднялся, что-то заговорил, но вместо желаемого одобрения получил сильный, хлесткий, унизительный удар по лицу. Она хлестнула его ладонью так, что он пошатнулся и упал, его волосы разметались, и Дилюк не видел ни слез, ни злости, и не мог предположить, что чувствовал Кэйа, пока он не закричал, так, что даже чужаку был понятны его слова: — Это было твое желание! Они захлебнулись в эхе просторного зала. Женщина стояла над ним, ее кулаки сжимались и разжимались, и, в конце концов, она сдалась. Она подошла к нему, села на холодную плитку, уложила головой себе на грудь, и Дилюку была видна лишь прорезь искривленных губ. Королева гладила сына по голове, прикрыв глаза, а он сжимал в руках ее платье. Ложное солнце ткало над ними узор из серебра и инея. Зала была пуста.