Всё, что не сбудется, помнить устал

— Он ушёл из-за тебя, — сердито фыркает Цзинь Лин и тут же пригибается, выставив перед собой руку: словно ожидая, что сейчас его хорошенько огреют. К горлу подкатывает тошнота. Глава клана Цзян ранен, пусть не смертельно. Боль стихает постепенно. И накатывает вновь, стоит лишь взглянуть на Вэй Усяня. Со следом запекшейся крови на шее от струны Цзинь Гуаньяо, с уставшими глазами, со своим безразличием к происходящему он просто сидит, облокотившись на Второго Нефрита. А теперь, оказывается, они ушли. Впрочем, ничего другого Ваньинь и не ждёт. Он смотрит на племянника сверху вниз, и говорит: — Поднимись. Цзинь Лин слушается, а смотрит с опаской — действительно, чего можно было ждать от такого, как его дядя? — Ты просто отпустишь его с Ханьгуан-цзюнем? У храма красиво цветут клëны. Запах после дождя раньше хорошо успокаивал голову, теперь же её не успокоит и медитация. Но вместе с тем это не злость, как он привык, а просто бесконечная усталость. Боль – задушенная, на месте слепой ненависти. Отчётливая горечь на языке. «Мне кажется, всё это лучше оставить в прошлом». Ему лучше оставить в прошлом своего шиди. Ваньинь готов был стерпеть любое выражение на лице шисюна: злость, ненависть, отчаяние. Но безразличие ударяло куда-то под рёбра, заползало прямо к выцветшему шраму в паху, скручивалось и распрямлялось снова, ворочаясь рядом с чужим, как он теперь знал, золотым ядром. И самым близким из возможных. В ушах шумело множество голосов: Вэнь Нин, Цзинь Лин, Лань Ванцзи. «Вам никогда не стать таким человеком, как он. Вы никогда не сможете его превзойти». Ваньинь даже не знал, пытался ли когда-то всерьёз превзойти того, кого любил. Это слово тоже отдаётся горечью. — А что я должен сделать? Удержать насильно? — хмыкает Цзян Чэн. — Ты ведь любишь его, — и когда это малец стал таким проницательным? Ещё недавно сигнальные талисманы путал с заглушающими. — И я видел, ты хотел что-то сказать ему. Ваньинь кривится. Слово «любишь» его не оскорбляет, нет. Просто... ничего хорошего своей любовью он не сделал. Спас когда-то? После слов о том, что Вэй Ин желал оставить всё это в прошлом, признаваться не имело смысла. Для чего? Показать, что он делал и что-то хорошее? Что между ними когда-то... было что-то хорошее? Горше этого осознания на вкус нет ничего. Потому что хорошего с годами становилось катастрофически мало. Потому что они изводили друг друга. Вэй Ин не слушал его никогда. Спровоцировал тогда... всё. Не будь он таким праведным героем, возможно, получилось бы договориться с Вэнями. Не получилось бы — Ваньинь знал. Его мать никогда в жизни не позволила бы командовать в Ляньхуа какой-то шлюхе. Всё кончилось бы точно так же и без вмешательства Усяня. Разве что чуть позже. Может, с меньшими потерями: теперь они никогда не узнают. Глава клана Цзян не был идиотом, и даже когда припоминал своему брату всё то, за что не мог простить, знал — половину говорит просто со злости. Отчаянно хотелось задеть. И не получалось. Сработало лишь когда он оскорбил Ванцзи. Но это было ещё хуже. Значит, тот был так дорог Вэй Ину, что за него стоило вступиться. И не просто как в юности: из-за обострённого чувства справедливости, нет. Сейчас защищал он с такой яростью, словно у него отнимали самое дорогое. А Ваньинь опустился до того, что хотел сделать больно. Тому, кто когда-то был дороже всего. Тошнота снова подступает к горлу. *** — Никому не входить, — скомандовал глава клана, глядя на выстроившихся на поле адептов. — Тренировку сегодня проведёт учитель Цзян Юй. Единственное исключение, при котором позволительно меня беспокоить — если на Ляньхуа нападут. Это понятно? — Да, глава клана, — хором ответили адепты. Он редко говорил много и не по делу, его указания обычно были исчерпывающими. А особенно сейчас, когда он толкал перед собой парня в тёмно-синих одеждах, ведя к пристройке вдали от жилых корпусов — туда, где хранилась провизия, кухонная утварь и прочие хозяйственные нужды. Цзян Чэн толкнул заклинателя внутрь, неспешно прошёл сам, сняв с себя плащ и прикрыл глаза. Цзыдянь слегка искрил, перенимая возбуждение своего хозяина. — Зачем ты спас его тогда? Почему для тебя так важно всегда кого-то спасать? Парень был моложе главы клана Цзян с виду лет на десять-двенадцать. Он болезненно худой, у него чёрные ленты на запястьях, несколько тёмных талисманов в рукавах ханьфу: притягивающий злых духов; слежка с помощью тени. И очень усталый взгляд. Он выглядел маниакально-возбуждённым, когда его схватили – на кладбище недалеко от Цинхэ. Постоянно спрашивал, куда его ведут и почему, и весь путь оглядывался в ту сторону, где был пойман – словно там осталось что-то незавершённое; что-то для него важное. Страха он как будто не испытывал, и в этом была его большая ошибка. С теми, кто трясся, словно кленовый лист при слабых порывах ветра, глава клана Цзян заканчивал быстро – его шисюн просто не мог быть таким жалким. Так, для острастки пару раз получали кнутом, да уползали на своих двоих. Слухи о том, что он ополоумел, как обычно, были сильно преувеличены. После войны он уже не мог различить границы жестокости у обычных людей. У него они были совсем другими. Побледневший гипертрофический рубец пересекал его грудную клетку снаружи, а изнутри её полосовали боль, обида и ярость вперемешку со слепым неведением. Вэй Усянь не мог умереть – слишком амбициозен для этого был. Лишь пытался скрыться, чтобы его оставили в покое. В первые пять лет Ваньинь особенно в это верил – тогда популярность тёмного пути была гораздо выше, чем сейчас – вдохновлённые тем, что есть дорожка попроще, заклинатели, особенно те, что не достигли больших высот в культивации самостоятельно, прибегали к нему направо и налево – хватай любого. Он и хватал. Но криво нарисованные чужой кровью талисманы; призраки, не способные выполнить даже простой приказ хозяина, а то и вовсе охотящиеся за ним – видел одного такого в землях Ланьлина, жалкое зрелище; мигом рассеивали сомнения в том, мог ли это быть его гениальный шисюн. Поначалу он ещё пытался думать, что Вэй Усянь специально строит из себя неумёху, но вскоре Цзян Чэн понял, что до такого тот попросту не смог бы опуститься. Портретами старейшины Илин пытались защитить жилище, а получалось, что пугали маленьких детей – косматый грозный дядька напоминал скорее Не Минцзюэ после пяти сосудов вина, а не четвёртого из списка самых красивых господ их поколения. Цзян Чэн отобрал стопку таких у торговца в Цайи, чтобы с каким-то мстительным удовлетворением сжечь дома после того, как он и сам несколько перебрал с вином. С годами его вера угасала, но никогда не могла потухнуть совсем, потому что иначе ему пришлось бы признать, что шисюн действительно мёртв. Что им больше никогда не суждено встретиться. Ваньинь боялся этого больше всего на свете, и в его глазах это оправдывало то, к каким методам он прибегал, пытаясь отыскать Вэй Ина. Он знал, что так же ищет и Лань Ванцзи, только вместо других причиняет вред себе. Чудесная парочка ждунов – садист и мазохист в самом классическом толковании этих значений. Когда-то они искали вместе. И теперь, одиннадцать лет спустя после осады горы Луанъцзан, Цзян Чэн стоял, возвышаясь над парнем, походившим, по мнению его воспалённой фантазии, на Вэй Усяня. Не внешне, хотя приплести можно было и какое-то сходство, нет. Он не боялся, был словно безразличен к происходящему – его волновало лишь то, что его прервали там, в землях Цинхэ. Словно не дали что-то завершить – какой-то труд, о котором он волновался больше, чем о факте, что фиолетовая искрящаяся молния вряд ли собиралась его ласково погладить. На вопрос он не ответил – не понимая, о чём его спрашивают. Или притворяясь, что не понимает. Каждый такой разговор полностью зависел от двоих его участников: от того, какой ему достался пленник, и от того, каким сегодня был сам Ваньинь. Цзинь Гуаншань раздражался и становился совершенно невыносимым, если пытаться вести с ним дела, оторвав при этом от какой-нибудь наложницы или шлюхи в борделе, а глава клана Цзян был сговорчивее, если его не мучили кошмары с участием старшей сестры, отца, матери – по очереди, или всё сразу. В какие-то памятные даты или после ночей, наполненных присутствием старейшины Илин во снах, Цзян Ваньинь был особенно невыносим. От него шарахались, едва завидев – выдавал хищный блеск в глазах. Что уж говорить о том, когда он открывал рот. – Я вам ничего не должен, – ответил наконец заклинатель, пытаясь растереть друг о друга стянутые верёвкой запястья. Если это не был Вэй Усянь, то действительно – ничего. Однако такого Ваньинь не допускал, потому что по умолчанию все пойманные им были, и лишь спустя часы или дни выяснялось, что нет. Но с этим они ещё даже не поговорили по душам. Фиолетовый хлыст скользнул к пленнику, медленно обвивая шею – по пути сбив с полки над его головой несколько пиал. Завхоз расстроится. – Ты, – сузил глаза Ваньинь; в голосе появилась неприкрытая ярость, – должен мне всё. Его губы дрожали, в груди расползалась жгучая ревность и жажда обладания – вот что на самом деле он всегда ощущал, когда речь шла о Вэй Усяне. Не горечь утраты; не боль от неверных решений; не сожаление о том, что он ничего не смог сделать, чтобы оградить своего шисюна от тёмного пути. Ярость. «Ты – единственное, что когда-то осталось у меня от прежней жизни. Ты обещал мне. Клялся. Шептал в темноте ночи и тесноте общей постели. Что никогда не оставишь. Что будешь рядом, когда я восстановлю клан. Обещал – и предал. Взял и умер». Надеялся ли он, что у этого самодовольного наглеца просто проснулась совесть и он решил вернуться к нему? Может, потому и искал? Ведь нельзя говорить таких слов, а потом умирать. Не имеешь в виду того, что произносишь – так не произноси вовсе. Многое поменялось с тех пор, как они были мальчишками, но одно осталось неизменным – Ваньинь никогда не обещал того, чего не мог исполнить. Парень даже не захрипел. Со своим магическим оружием глава клана Цзян научился обращаться за столько лет, и если бы он захотел, то свернул бы этому нахалу шею, и бровью не поведя. Сейчас же ничего не хрустело, разве что терпение Ваньиня трескалось, но пока не так сильно – в этом он за столько лет поднаторел, и научился ждать. Раньше он вспыхивал, как сухая трава, подброшенная в костёр. Сейчас уже умел растягивать удовольствие. – Ты променял меня на горстку каких-то стариков и детей. Ты обещал мне! Клялся! Если не смог выполнить, зачем тогда обещал, а?! – Вот, значит, как всё происходит, – прохрипел заклинатель, – мне всё говорили: бойся главы клана Цзян, он сошёл с ума и хватает всякого, кто следует пути тьмы. И что же, глава клана, вы связываете, обездвиживаете и не даёте даже ранить себя в ответ? Как-то нечестно. – Ты пленник, – отрезал Цзян Чэн. – А это не трактир, чтобы я тут тебе предлагал выпить и расслабиться. – И что же я вам должен, позвольте узнать? – Ты обещал, что у тебя всё под контролем. Что ты в состоянии заплатить цену за владение энергией извне. Что знаешь, как путь тьмы разрушает душу. Что не позволишь… ты обещал! Бахвалился! Ты! Самый невозможный выпендрёжник на континенте. Я тебе верил. У тебя было всё под контролем. Он никогда не произносил этих слов. Все эти годы они: никчёмные, напуганные, не понимающие – стонали да плакали, заикались и умоляли. Он сжигал все артефакты, все талисманы – всё при них найденное, замахивался Цзыдянем, выходя из себя – снова не он, и отпускал. Ему перемывали кости в трактирах по всем пяти сторонам света, брызжа слюной от ненависти. Крутили пальцем у виска. Такой ненормальный, такой жестокий, так неподобающе себя ведёт, и ещё смеет называться главой целого клана! Хотелось рассмеяться им всем в лицо. И плюнуть. Знали бы вы, как становятся главами кланов. Что требуется для того, чтобы руководить целым кланом. Этим Ваньинь успокаивал себя ровно до тех пор, пока не виделся с Сичэнем. Все его доводы в оправдание себя самого рассыпались об искреннюю улыбку главы клана Лань. «Как ты это делаешь», – всякий раз думал Ваньинь, – «как не озлобился, не нашёл в себе тёмных сторон. Откуда берёшь силы верить людям, заботиться, помогать. Любить». Ответа он не знал. И со временем попросту перестал себя оправдывать. Он не Сичэнь, вот и всё. Им всем досталось во времена расцвета Цишань Вэнь, но у главы клана Лань были люди, способные о нём позаботиться, а Ваньинь без своего шисюна наконец превратился в то, что из него пыталась воспитать матушка. Вэй Ин будто забрал всё хорошее, что в нём было: без умысла – потеряв Яньли, и с полным осознанием происходящего – решив после этого отнять свою жизнь. – А потом ты взял и сдох, сука! Это называется «всё под контролем»? Это так ты всегда будешь рядом, а, Вэй Усянь? Ненавижу! Он ненавидел их обоих – себя тоже. Каким бы он ни был гордым, самодовольным, надменным, он был себе противен. Второй Нефрит защищал Вэй Ина даже ценой собственной жизни. Он получил тридцать три удара кнута от старейшин клана Гусу Лань. Раны приковали его к постели на несколько лет. Он защищал, любил, готов был убить кого угодно за Вэй Усяня. Цзян Чэн в какой-то момент почти готов был убить Вэй Усяня. Он не вступился за Вэней – не мог, ему бы это не простили, на кону был целый клан. Он нёс ответственность. И уж тем более не вступился в Безночном городе. Когда-то, целую вечность назад, когда они нашли Вэй Ина после трёх месяцев отсутствия, Цзян Чэн едва не сгорел, оставив от себя восторженную горстку пепла, поняв, что ублюдок Вэнь Чао и его правая рука (плавящая золотые ядра) ждут их в этой маленькой комнатке стараниями шисюна. Лань Ванцзи впервые за всё время, что Ваньинь знал его, выглядел таким напуганным. Отчаявшимся. Он звал в Гусу, и Вэй Усянь не понял, для чего, зато прекрасно понял его шиди. Но ничего не сказал. Лань Ванцзи хотел помочь, не допустить, оградить. Спасти. Цзян Чэн малодушно желал утянуть за собой на дно. Он забрал шисюна из лап второго Нефрита и вернулся с ним домой. Запоздало понимая, что к радости, затапливающей от осознания того, что Вэй Ин жив, примешивалось ещё и мстительное удовлетворение. «В этот раз он выбрал не тебя». Ваньинь с той ночи полюбил запах крови, отчаянные вопли, переходящие то в вой, то в скулёж и неподдельный страх в чужих глазах. Сейчас никаких воплей не было – только кровь стекала из носа пленника, а сам он был так скучающе-равнодушен, что хотел встряхнуть его. Он не говорил больше ничего, но в этом не было необходимости – глава клана прискорбно быстро обманывался. Не нужно было даже соглашаться с его словами, достаточно не пытаться их опровергнуть. Парня вынесли утром на носилках. Цзян Чэн плохо понимал в целительстве, но трав, настоев и бинтов тут понадобится немерено. Это он отмечал с какой-то усталостью и равнодушием. Уже давно рассвело, он весь пропах, пропёкся чужой кровью, одежды были безнадёжно испорчены. Он тяжело дышал, пытаясь успокоиться. Замахнулся кнутом, сам того не осознавая – или в нём бурлило столько духовных сил, что Цзыдянь стал действовать сам по себе? Нижняя ступенька лестницы разлетелась в щепки. – Глава клана, – обратился к нему адепт. Его товарищи унесли пленника, и Цзян Чэн всё смотрел им вслед. Даже не зная, что должен, хочет или что на самом деле испытывает. – Прибыл глава клана Ланьлин Цзинь, – учтиво поклонился ученик. – Говорит, что хочет сопроводить молодого господина Цзинь в башню Кои. Сукин… он же просил. Ах, да: он просил не тревожить, если только на резиденцию не нападут – крысы-лазутчики в расшитых золотом одеяниях к угрозам не относились. Напрасно. — Незавидная участь, глава клана Цзян — быть тем, кого вы любите, — столь же учтиво, как и всегда, обратился Цзинь Гуанъяо, подойдя со спины. Совершенно плюя на этикет, судя по всему. Ваньинь сузил глаза, едва не сорвав c языка что-то о хитрых сынах шлюх, но заткнулся. Главным образом потому, что на это отродье не хотелось тратить время. Он знал, что Ляньфан-цзунь прибыл не затем, чтобы забрать племянника. Однако этот разговор ничего не изменил бы. Гуанъяо любил демонстрировать свою осведомлённость, и после этого принимать сторону того, кого уличал. Точнее, будто и не уличал даже. «Мне приятно, что вы знаете, что я знаю» — всё, что он хотел сказать на самом деле. Ваньинь прекрасно его понял, только не хотел знать, почему. То ли от того, что поумнел с возрастом и начал разбираться в этих политических играх. То ли просто потому, что оскотинился до таких жалких интриг и сам. Во второе верить как-то не хотелось. Он не был лживым и изворотливым — напротив, его прямота стоила когда-то ему торговых соглашений, доброго отношения вассалов или даже тех, кого он любил по-настоящему. Сын шлюхи так и не дождавшись другого ответа, кроме треска Цзыдяня, отправился в сопровождении адепта клана Цзян за А-Лином, а Ваньинь отыскал своего секретаря, дав распоряжение доложить о состоянии пленника спустя две недели, а прямо сейчас попросил вина и бочку для купания. *** — Я когда-то любил его, — поправляет Ваньинь, шагая вровень с племянником. Откровенничать он не собирался. Цзинь Лину незачем знать, что Цзян Чэн не переставал любить Вэй Усяня: что, наверное, после ночи в этом храме поняли все присутствующие. Любить не переставал, но потерял безвозвратно. Не сразу. Не сумев остановиться в какой-то из моментов. Как пытка водой. Миллион одинаковых мелких капель. Миллион и одну спустя ты сходишь с ума. Цзян Чэн давно растерял всё хорошее, что мог предложить, говоря другому человеку «я люблю тебя». Ему словно всё ещё восемнадцать — так был занят, восстанавливая клан. Всё отстроил, только от себя так и не убежал. Что он мог сейчас сказать Цзинь Лину? Для ребёнка любовь – очень простая концепция: если ты кого-то любишь, ты никогда ему не навредишь. Ты хочешь делать для него лишь хорошее, дарить ему весь мир. Вызывать самые сильные чувства. Вероятно, даже самой сильной ненависти Ваньинь не мог вызвать в шисюне. Он походил на назойливую муху, что мельтешит перед глазами, отвлекает своим жужжанием. Безразличие било куда больнее ненависти, это он знал точно. Ненависть была очень сильным чувством. Всё, что он чувствовал к Вэй Ину в принципе было пропитано болью. От смертей. От нарушенных обещаний. От осознания того, что с ними сделали эти годы. И злостью, отчаянием. Вэй Ин — герой. С восстановленным добрым именем. Ваньинь — деспот. С восстановленным кланом и золотым ядром милостью героя. Мелочный, эгоистичный, не умеющий прощать. Злобный ублюдок. Жестокий. – Береги себя, – произносит он, когда племянник не отвечает. Ему или Вэй Ину сказано? Наверное, обоим. Поодаль от них Лань Сичэнь сидит на ступеньках храма Гуаньинь, глядя в одну точку перед собой. Даже, когда этой точкой становится Цзян Чэн, закрывая обзор, Сичэнь не меняется в лице и смотрит всё также отрешённо. – Глава клана Лань, – бесцветно произносит Ваньинь, – сопроводить вас в Облачные Глубины? Он не удивляется, но всё же впервые видит, как у главы Лань не остаётся улыбки, сил или доброго слова для друга. Они, конечно, не были такими уж друзьями или названными братьями, но если Ваньинь что и понял сегодня – так это то, что иногда так было даже лучше. Налобная лента слегка съехала, а ножны меча покрывала стёкшая с него кровь, и никогда прежде Лань Сичэнь не был похож на обычного человека сильнее, чем сейчас. Цзян Чэн понимает, что тот чувствует. Или очень хочет понять – исключительно ради себя самого, но зачем именно, сказать не может. Только знает, что на этот раз его желания не повредят другому человеку, и этого как будто достаточно. Можно ли использовать кого-то во благо? Можно ли залечить своей болью кого-то? Казалось абсурдным – только такому озлобленному и больному человеку, как глава клана Цзян могла прийти в голову подобная идея, но всё же, никого, кроме Сичэня он бы не потерпел рядом с собой сейчас. И отчего-то казалось, что Первый Нефрит тоже устал от друзей, с которыми нужно было держать лицо. Перед Цзян Чэном не нужно было. – В Облачных Глубинах остался мой дядя, он обо всём позаботится, – ничего не выражающим тоном отвечает Сичэнь. Не хочет домой? Ваньинь хмурится. А куда хочет? Можно было бы позвать погостить в Ляньхуа, но что-то подсказывало ему, что Сичэнь примет это за одолжение и оскорбится. Нет, не одолжение – жалость. Жалость несла в себе превосходство – чувство, выраженное от сильного к слабому. Цзян Чэн такого не имел в виду, однако беда была в том, что чувства свои он выражал прискорбно худо, зная для этого лишь один универсальный выход – гнев. – Куда бы вы ни решили отправиться, я хотел бы сопроводить вас. В Ляньхуа также есть кому присмотреть за резиденцией. Сичэнь тяжело вздыхает. – Просто отведите меня куда-нибудь, пожалуйста, – просит он, и Ваньинь протягивает ему руку, чтобы помочь подняться. Цзян Чэн так и не засыпает в ту ночь на постоялом дворе – хозяйка теряет дар речи, увидев их, глав двух кланов, окровавленных и уставших. Сичэнь отказывается от еды, и как-то механически снимает с себя верхние одежды в крови, оставаясь в нижней рубахе и штанах. Ваньинь поступает так же. У него полно дел: особенно сейчас, когда Цзинь Лину предстоит возглавить клан, хотя он даже не достиг совершеннолетия, да и Сичэня ждут дома, но ни у кого из них нет на это сил. Ему восемь и у него утром отобрали трёх его лучших друзей – щенки умильно виляли хвостами и радостно лаяли, завидев Цзян Чэна, он искренне к ним привязался и нашёл в них утешение – разумеется, таких громких слов он ещё не знал. А вот что такое боль утраты – уже знает теперь. Отец терпеливо объясняет, что это потому, что другой мальчик очень боится собак. Ваньинь не понимает ни какой мальчик и что он тут забыл; ни как можно бояться щенков, а не взрослых собак. И когда он почти успокаивается – ведь отец говорит, что теперь у него будет новый друг, и они обязательно поладят; когда он уже готов поладить, Цзян Фэнмянь берёт этого мальчика на руки, пока тот доверчиво к нему прижимается, заставляя Ваньиня задыхаться от подступивших к горлу злых слёз. Он снова впадает в ярость, выбрасывая второе одеяло, которое принесли, чтобы Вэй Ин ночевал в его комнате. Грозится позвать собак и горько плачет, пока с той стороны двери его зовут «шиди». Другой мальчик вскоре уходит, и его всё нет: ни в комнатах, ни на улице. Тогда Цзян Чэн стучится к сестре, объясняя ей всё сквозь слёзы, и обещая ждать тут, как она и просит, едва только понимает, в чём дело. Но их долго нет – для ребёнка и час — это много, и он думает, вдруг с мальчиком что-то случилось. Или с сестрой тоже? И отправляется их искать, по пути свалившись в яму и разбив себе лоб. А потом, будучи вне себя от счастья, что всё в порядке и обошлось почти без потерь, разве что с небольшими повреждениями, твёрдо обещает впредь защищать своего шисюна от встреченных собак. И защищает, без промедлений подсаживая на спину, всякий раз, когда им встречается худший кошмар Вэй Ина. Ему шестнадцать, и при себе у него нет меча – хранились в Цишань, как признак повиновения. Вэй Усянь, чёртова геройская задница, остался в пещере вместе со Вторым Нефритом. Цзян Чэн не знает, сколько времени идёт – три дня, четыре? Он почти падает на какой-то камень – просто спотыкается, ноги слушаются уже не так хорошо. Может, отдохнуть, чтобы сохранить силы? Чтобы не упасть где-то в конце пути. Будет обидно. Да, можно немного отдохнуть. Совсем немного, до следующего часа. Но перед глазами всё ещё стоят испуганные глаза шисюна, а в груди расползается ужасное чувство – страх. Если Ваньинь опоздает, если из-за него… нет. – Лучше бы тебе продержаться, Вэй Усянь, – бормочет он еле слышно от усталости, жажды, и палящего солнца и идёт дальше. Ему восемнадцать, и под холодным дождём он пару секунд немигающим взглядом смотрит на то, как отряд патрульных в ненавистных одеждах клана Вэнь приближается к его шисюну, который вышел раздобыть еды. Они кричали друг на друга последние пару дней – хотя кричал в основном Ваньинь, обвинял, говорил слова вроде «ненавижу». Спрашивал, почему, за что и доволен ли теперь Вэй Ин. А теперь, пробираемый до дрожи в пальцах ужасом, он мигом представляет, что будет, если Усяня схватят. И бросается из укрытия, чтобы его заметили. Какое несложное решение – всего на секунду раздумий. Ему тридцать пять, и он лежит в кровати гостиничного номера, совершенно не испытывая никакого желания заснуть. С мазохистским удовольствием вспоминает всё, что когда-то делал ради Вэй Ина – хорошее, плохое. Понимая, что хорошее происходило сильно раньше и реже, а плохого с годами стало всё больше. Странно, он же вроде садист, с какого стати он так яростно сейчас причиняет себе боль? Поменялся местами с Лань Ванцзи? Тот отдал ему самобичевание, а в ответ забрал Вэй Ина? Сделал что-то хорошее. Да нет, не так – сделал столько хорошего, кто бы устоял. Цзян Чэн даже не может всерьёз обвинить своего шисюна. А в чём? «Ты ушёл туда, где хорошо»? Очень смешно. «Да катись куда пожелаешь», – раздражённо советует брату Ваньинь и переворачивается на другой бок, пачкая простынь сухим бледным следом от крови. Ничего страшного, приплатит сверху немного. Сичэнь лежит на спине и смотрит в потолок. Тоже не спит. Цзян Чэн решает подумать о нём, потому что тогда не придётся думать о себе – он так устал это делать. Устал от этой горькой любви; разъедающей надежды, тоски, бесконечных «что было бы, если». Для ответа на этот вопрос он решает даже забавы ради каждый раз доставать меч Вэй Усяня и смотреть на иероглифы на нём – какая разница. Как будто он вообще станет когда-то доставать Суйбянь. Ах, да, Сичэнь. Не так-то просто подумать о ком-то другом, если этот кто-то не имеет к тебе никакого отношения. Но отчего-то ведь Ваньинь увязался за ним. Самая простая причина, что приходит ему в голову – не хочется, чтобы кто-то пожирал себя такими же мыслями. Чтобы кто-то, а особенно кто-то весь такой положительный испытывал подобное. Жаль только, что глава клана Цзян не имеет ни малейшего представления, что можно сказать, чтобы если не сделать Лань Сичэню лучше, то хотя бы не добить его сейчас. В итоге он произносит, неловко прокашлявшись: – Даже если с остальными Ляньфан-цзунь был злобным и корыстным, с вами он всё равно был другим. Сичэнь молча смотрит в потолок, даже как будто не мигает. Очевидно, ему совершенно безразличны какие бы то ни было слова. Ещё месяц назад Цзян Чэн вспыхнул бы от ярости в ответ на такое невежество, но сейчас он просто закрывает глаза и пытается уснуть. Не получается. А мог бы отвлечься и не думать о… них. Не выходит. Он засыпает лишь под утро, и то ненадолго – кажется, глава клана Лань уже встаёт (пять утра?), а Ваньинь падает обратно на подушку, едва оторвав от неё голову. Не сбежит, хотелось бы верить. Но упрямство заставляет подняться спустя недолгое время с постели и заказать завтрак и две бочки для купания – он давно не практиковал инедию, да и не хотел начинать, проще было прожевать пару кусков рыбы с овощами. Лань Сичэнь во дворе разговаривает с хозяйкой гостиницы. – У нас родились первые козлята! Одна совершенно белая, а другая – совершенно чёрная, только белое пятнышко на лбу. Две девочки. Пока всё хорошо, кроме одного. Я не поняла, проблема это или нет… У белой девочки ножка подворачивается возле копытца, пройдёт? Что нужно делать? Ну, или разговаривает хозяйка гостиницы, а глава клана Лань в обмен на выстиранную одежду смиренно её слушает. Цзян Чэн давно бы перебил, заставив перейти к сути дела. Чистый ханьфу того не стоил, проще купить новый. Сичэнь предлагает наложить козлёнку шину, чтобы выправить ножку – связки слабые, возможно, неправильно кормили мать. Козлёнок возле главы клана пытается пожевать беззубым ртом подол его верхнего одеяния. Эх, зря стирали. Ваньинь, полагая, что прятаться глупо, выходит из-за угла. – Глава клана Цзян, не поможете? Женщина приносит тряпицу и небольшую деревяшку, и главы двух кланов успешно фиксируют козлёнку многострадальную лапку. Сичэнь рассеянно перебирает животине уши, словно там что-то спрятано. Не считая просьбы о помощи, Цзэу-цзюнь более ничего не произносит. Цзян Чэн на всякий случай проверяет, крепко ли они завязали тряпицу. Козлёнок в недоумении блеет. – Вам бы вымыться, – советует Цзян Чэн. Отказ от привычных действий, даже незначительных, может привести к печальным последствиям – например, можно не найти сил подняться с постели и вовсе, если слишком увлечься своими страданиями. Сичэнь кивает, отпуская козлёнка и поднимается наверх. Он не спрашивает, почему рядом с ним находится тот, с кем он прежде не был так уж близок, и Цзян Чэн за это благодарен. Потому что он не нашёл бы ответа. Все, кто близки главе клана Лань, были либо мертвы, либо странствовали на пару с выстраданной любовью всей жизни. Ваньинь не хочет тешить себя надеждой – действия были красноречивее слов или мыслей, но всё же никак не мог перестать думать: в самом ли деле Вэй Усянь полюбил Второго Нефрита, или просто устал и хотел спрятаться за его могучей спиной? Разницы, впрочем, для него здесь быть не может, потому что на итог это не влияло. И сейчас не о нём вообще, а о старшем брате того, кому предпочли Ваньиня. Как он и ожидает, несмотря на благородные порывы – в самом деле, если глава клана Лань слетит с катушек, этот мир можно уничтожать, надежды не останется никакой (наконец-то Цзян Чэн понимает свои мотивы), он довольно быстро начинает терять терпение. Но хотя бы думает перед тем, как открыть рот. Они неразлучны уже неделю, и Сичэнь начинает казаться всё более отстранённым. Иногда он вообще не замечает присутствия другого человека – Цзян Чэн понял бы, если бы тот начал медитировать, но Первый Нефрит просто… смотрит в одну точку. Ваньинь знает этот взгляд. Он догадывается, что за мысли посещают Цзэу-цзюня. И то, что он молчит – это плохо. Избивать людей кнутом до полусмерти потому, что не смог озвучить свои чувства, вместо этого прикрываясь вечной ненавистью – просто чудовищно, но и молча запирать эти чувства было ничем не лучше. Запечатывать боль, словно сосуд с вином, было скверным решением. Поэтому, дав всё обдумать и погоревать, Цзян Чэн однажды вечером, подав Сичэню тарелку с большим количеством еды, чем себе, берёт в руки палочки, садится, начиная есть и произносит безо всякой подготовки: – В чём именно вы себя вините? – Глава Цзян, боюсь это не… – Да-да, это неподходящий момент, неуместный вопрос, а я не лучшая компания. Смиритесь и ответьте. Поверьте, я – единственный, кто способен переварить буквально всё, что вы можете сейчас произнести, каким бы ужасным вам это ни казалось. Сичэнь в сомнении приподнимает бровь. Ваньинь к такому не привык, ему нравилась мягкая улыбка главы Лань: она не раздражала, даже когда он был уже взвинчен и его способна была выбесить и безмятежная водная гладь у причала Ляньхуа. Он хочет, чтобы кто-то смог пережить всё это дерьмо и выйти из этой мясорубки не калекой. Если кому-то такое под силу, то только Сичэню, иначе весь этот долбанный заклинательский мир не стоит и самой мелкой монеты. – За то, что я ошибся, – помедлив, произносит Сичэнь и отправляет в рот кусок репы. – А почему вы не могли ошибиться? Глава Лань слегка раздражается. – Я не мог. Не должен был. – Почему? – настаивает Ваньинь. – Потому что вы – самый умный, самый благородный Первый Нефрит, потому что ваш титул буквально говорит о том, что вы должны? Всем и каждому, и себе особенно? Он жуёт свою рыбу, пока Сичэнь краснеет от злости. Прекрасно, ему даже полезно. – А если я скажу, что вы правы, и именно поэтому мне не позволено ошибаться? – Тогда отвечу, что это херня полнейшная, – пожимает плечами глава клана Цзян, пытаясь подцепить особенно жирный кусок форели, как будто эта рыба просто страсть как важна, в отличие от душевных смятений его собеседника. Сичэнь округляет глаза. – Простите? Ну, вот. Он даже не может, как человек сказать что-то типа «да вы вконец охерели», или что там можно ответить на такую дерзость. – Глава Лань, вы просто человек. Живой, не железный. Вам, хоть вы сейчас и не поверите, дозволено испытывать любые эмоции. И ошибаться, уверяю вас, тоже дозволено. – Я не мог, – пытается сказать Лань Сичэнь, но Ваньинь его перебивает. – Могли, – упрямо отвечает он. – Потому что вас одурачили. И сделали это мастерски. Потому что вас, в отличие от кого угодно, даже собственных жены и сына, этот сукин сын действительно любил. Так почему вы не могли обмануться? Как вы могли бы не обмануться, учитывая, что вам не лгали? Он вспоминает, как обещал защищать шисюна от собак; и как кричал ему тогда на Могильных Холмах, что не сможет защитить его, продолжи он укрывать Вэней. Как шёл без единой секунды отдыха, чтобы привести подмогу, и наорал, как только понял, что Вэй Ин жив и в порядке. Как бросился из укрытия, чтобы увести отряд от Усяня, а потом оттолкнул его, крича что-то гневное о чужом геройстве, по милости которого дорогие ему люди оказались мертвы. Как мать обняла их обоих – и Вэй Ина тоже, и тут же оттолкнула в ярости. Это у них семейное, да? Любить и ранить при этом. У Сичэня всё было наоборот – его ранили, прикрываясь учтивой улыбочкой и сладкими речами. «Оказаться тем, кого любишь ты, тоже незавидная участь, чёртов сын шлюхи», – со злорадством думает Ваньинь. Ему жаль Сичэня, но не этого ублюдка. – Как я могу после этого жить, как раньше? – отставив тарелку, вздыхает глава клана Лань. Кажется, его проняло. Что ж, признание проблемы – первый шаг к её решению. – Никак, – снова исчерпывающе отвечает Цзян Чэн, радуясь, что Цзэу-цзюнь перестал делать вид, будто всё в порядке. – Как раньше уже никогда не будет. Вы сожрёте себя, бесконечно думая о том, что могли бы изменить, если бы знали всё заранее. Если бы оказались умнее. Если бы послушали тех, кто не верил ему. Будете плохо спать по ночам; много медитировать в надежде, что горный воздух и отсутствие людей рядом поможет привести голову в порядок. Боясь находиться с кем-то рядом, ошибиться рядом с ними. Но однажды – не знаю, как скоро; вы поймёте, что это бесполезно. Что прошлое не поддаётся изменению, что никакого другого выбора, кроме как просто подниматься с утра, стискивать зубы и жить дальше, у вас нет. Вспомните, в чём вы хороши больше всего и займётесь именно этим. Всем будет казаться, что вы в порядке. И однажды вам тоже так покажется. А станет на самом деле или нет, я не знаю. Ваньинь немного обдумывает свои следующие слова – всё же они пришли в голову лишь сейчас, но произносит: – Правда освободит, но вначале уничтожит. Вспомните, с чем живут другие люди. Ваш дядя – воспитывая детей своего брата, потому что брат на это не способен. Цзинь Лин – зная, что тот, с кем он прожил бок о бок всё детство, отчаянно желал смерти его отцу. Зная, что тот, кто был его матери роднее всего, оказался виновен в том, что она пришла на поле боя к армии заклинателей и оказалась убита. Вэй Усянь – понимая, что его вернули только затем, чтобы разыграть поистине грандиозное театральное представление. Да кого угодно возьми, – устало вздыхает Ваньинь, не желая говорить о себе или Ванцзи, – за последние годы произошло столько всего, что без шрамов не остался никто. Разве нет совсем ничего, что вас бы утешало? – А у вас есть? – с болью в голосе спрашивает Сичэнь. Цзян Чэн вымученно улыбается. – Племянник. Клан. Точнее, – он хмурится, не привыкнув так откровенничать. – Клан – это работа. Она приводит голову в порядок. И это чистая правда – не руководи он кланом, давно бы свихнулся окончательно, выл бы на болотах и рвал на себе волосы до лысины. Цзинь Лин же был отдушиной. Ваньинь вдруг вспоминает, как недавно отдал ему Цзыдянь перед сражением, как когда-то самому Ваньиню кольцо отдала мать. И тут же пригрозил убить, если племянник потеряет артефакт. Тут он понимает, что «личное» у Сичэня – это дружба. Не Минцзюэ и сын шлюхи, Ванцзи – люди, которыми он дорожил. В живых теперь остался лишь один: не сказать, что рядом. Разговор на этом и заканчивается, потому что они не нежные девы, начитавшихся стихов о высоких чувствах, и Цзян Чэн той ночью спит, как убитый, но всё равно в пять утра слышит шевеление в другой стороне комнаты. И тихие всхлипы. *** Увидев главу клана Лань тем вечером во дворе, рассеянно гладящего пострадавшего козлёнка – шина сделала своё дело, и её уже завтра можно снять; Цзян Чэн ни капли не удивляется. Лишь вид Сичэня кажется ему теперь уже слегка непривычным – собранные волосы, поблескивающий меч за поясом, светлая флейта – всё выглядит так, словно он собрался на совет Кланов, или в принципе куда-то в свет. Цзэу-цзюнь подтверждает его догадку: – Я отправляюсь в Облачные Глубины. Руководить кланом я по-прежнему не могу, потому что боюсь за возможные неверные решения, пока я в состоянии душевного смятения, – Цзян Чэн с улыбкой слушает, понимая, как ему нравится манера речи Сичэня. В неформальной беседе он сам скорее сказал бы нечто вроде «я отправлюсь привести голову в порядок, пока не убил кого-нибудь со злости». Глава клана Лань тем временем продолжает: – Буду медитировать. Возможно, это надолго. Я не планирую посещать какие-либо официальные мероприятия или как-то иначе участвовать во всём, что происходит в мире заклинателей, поэтому мы можем увидеться довольно нескоро в следующий раз. Если только вы не пожелаете навестить меня. Ваньинь приподнимает бровь в удивлении, а Цзэу-цзюнь достаёт из рукава нефритовый жетон. – Возьмите. Больше не нужно официальных писем и приглашений, можете просто пройти через ворота и отыскать меня в самой западной точке резиденции. Правда, идти придётся довольно долго, но если вас это не смутит… – Я приду, – в обычной своей резкой манере бросает глава клана Цзян, но перебивает лишь затем, чтобы Лань Сичэнь не успел подумать, будто Ваньинь откажется от приглашения. – А мы можем перестать кланяться друг другу при встрече и на прощание, если рядом никого нет? Кажется, Цзэу-цзюня подобное предложение несколько веселит. Или обескураживает, тут не угадать, ведь он почти сложил руки, чтобы попрощаться. Однако Сичэнь не отказывает. Вместо этого на прощание улыбается – не так, как прежде. Не без усталости или горечи; скорее дежурно, чем искренне. Но не всё сразу. Цзян Чэну хочется надеяться, что это хороший знак. По дороге домой он размышляет о том, насколько у них разные методы борьбы с «душевным смятением», как выразился Сичэнь. Он хотел обо всём подумать, переварить и отпустить, Цзян Чэн же вообще не хотел думать ни о чём – только чем-то заняться, чтобы свободного времени на эти раздумья оставалось всё меньше. Поэтому по возвращении в Ляньхуа Ваньинь с каким-то особенным удовольствием разгребает письма, на которые не разрешал ответить своему секретарю: договаривается о помолвке адептов из его клана и клана Не, посылает отряд на границу по запросу от старосты деревни – жители считали, что двум молодым женихам лисы-оборотни вырвали сердца. Подумав, глава клана Цзян следует за отрядом и сам: уже много лет он не видел хули-цзинов, и не мог с уверенностью сказать, что подобная нечисть способна учинить такую расправу над людьми. Точнее, что нечисти это зачем-то нужно: лисы редко ели людей, предпочитая сохранять нейтралитет, для подобных бесчинств нужны были веские основания. Его догадка подтверждается – никаких лис они не находят, зато днём на кладбище в плохо зарытых могилах обнаруживается десяток цзянши, на которых Ваньинь без зазрения совести вымещает всю свою злость, после чего опрокидывает один из трупов на живот, вбивая гвоздями семь семян финика в акупунктурные точки на спине нечисти. Староста деревни кланяется так низко, словно при свадебном обряд, приносит вина на всех – адепты смущаются, но глава только отмахивается: пейте, если хотите. Ему вполне хватает чувства удовлетворения от того, что он ещё способен что-то сделать правильно. Так он и живёт какое-то время: делая по одной небольшой вещи за раз, возвращая себе контроль; а когда чувствует, будто контроль этот куда-то ускользает – идёт упражняться с Цзыдянем на тренировочную площадку. По весне детишки из кланов Не и Цзян собираются жениться – Ваньинь уже был в Нечистой Юдоли, чтобы сделать официальное предложение о помолвке от лица своего адепта, теперь настало время провести церемонию: заклинательница переходила из своего клана в клан будущего мужа, так что Юньмэн Цзян ничего не терял. Но после этой свадьбы дел остаётся решительно меньше – по крайней мере из разряда тех, что стоило взять во внимание: упомянутые вскользь планы Не Хуайсана на пост Верховного заклинателя внимания не стоят совершенно – Ваньиню неинтересна эта должность, как и Сичэню, а соревноваться в данном вопросе с только что вступившим в свои обязанности пятнадцатилетним Цзинь Лином попросту курам на смех. Проходит почти год, и после того, как глава клана Цзян собственноручно начинает чинить покосившиеся после сезона дождей постройки в лагере и пытаться поспорить с земледельцами о том, как лучше обрабатывать овощи от паразитов, ему практически прямым текстом советуют заняться чем-то более существенным (пусть и не без опаски), и тогда наконец Ваньинь решает навестить главу клана Лань. Цзян Чэн слабо представляет, что будет, когда он найдёт Цзэу-цзюня – прервёт ли тот свою медитацию, или визит главы Цзян ограничится тем, что ему будет позволено в прямом смысле просто взглянуть на друга. Встречу в Облачных Глубинах Ваньинь откладывает по понятным причинам: не хочется случайно застать в резиденции счастливых супругов, по закону подлости вернувшихся из очередного путешествия. Но ведь он действительно не прочь навестить Сичэня, а спрашивать в письме у Лань Цижэня, вернулся ли его младший племянник в компании с позором клана, глава Цзян находит каким-то несерьёзным. Поэтому отправляется, не имея при себе совершенно никакой информации о местонахождении Вэй Усяня. Ему неожиданно везёт: наверняка Лань Цижэню докладывают о том, что Саньду Шэншоу использовал нефритовый жетон для того, чтобы пройти на территорию резиденции клана Гусу Лань, но до Сичэня Ваньинь добирается беспрепятственно. В глубине гор, в конце выложенной белым камнем тропинки, в самой западной точке резиденции клана стоит маленький домик, окруженный цветами горечавками. Ваньинь опускает руку, чтобы коснуться их – он любил свои лотосы, а горечавки помнил за ужасный вкус: из них делали снадобье для желудка. Но в них есть какая-то своя красота, очень подходящая этому месту и, наверное, главе клана Лань тоже. Цзян Чэн не знает, как себя вести, и просто стучит в дверь. Кричать через порог кажется ему невежливым, заходить без приглашения – тем более. Сичэня нет несколько долгих минут, что заставляет главу Цзян подумать о том, что, возможно, тот не доверил никому заботу о поддержании своего физического тела и отлучился по какой бы то ни было необходимости, но в итоге он всё же показывается на пороге – слегка щурится и улыбается, распахивает дверь, тут же посторонившись и приглашая Ваньиня зайти. – Вы всё же навестили меня, – никаких титулов, никаких имён, поклонов и приветствий. До чего же хорошо. – Пожалуйста, проходите. Цзян Чэн мнётся на пороге, держась за ножны меча – не придумал, куда деть руки, и вообще сейчас чувствовал себя не слишком уютно – они разошлись, вроде бы пообещав друг другу видеться чаще, но больше в этих словах было вежливости, чем правды, и он гадал – поймёт ли Сичэнь, и не жалеет ли о своих тогдашних словах. Зачем ему общество такого, как глава Цзян? В единственной комнате на столике материализуется чайник и жаровня, комната наполняется ароматами мяты и хвои – чай в Гусу что надо, в отличие от пищи; и неловкость постепенно уходит, пусть и говорят они поначалу ничего не значащие почти формальные фразы: Ваньинь рассказывает о чудовищах, которых он видел на недавней Ночной Охоте вместе с адептами своего клана; о свадьбе; о том, как тяжело Цзинь Лину, и тут же осекается. – Не беспокойтесь, – просит Сичэнь, – мне кажется, игнорирование очевидного едва ли способно сделать происходящее хоть каплю лучше. – Ванцзи навещает вас? – внезапно вырывается у Цзян Чэна. Он малодушно хочет услышать, что не для всех Второй Нефрит является идеальным. И он слышит, хотя произносит Сичэнь совсем другие слова: – Они с господином Вэем странствуют. Как следует позлорадствовать Ваньинь не может. Мог бы, но речь шла о главе клана Лань, и ему что-то уже не хочется. – Вы так далеко забрались. Вас здесь не тревожат, полагаю? До этого места не так просто добраться, тропинки кроме как перед самым домом, нигде не вытоптаны. Лань Сичэнь отвечает с улыбкой: – Когда-то здесь жила моя мать. Вернее сказать, это было местом её заточения. Мне здесь нравится, в том числе и благодаря тому, что никто меня не беспокоит. – Как вы, в целом? Получается ли, – Цзян Чэн не договаривает. Получается, что? Засыпать без слёз? Медитировать, не срываясь на злость и отчаяние? Не выть по ночам от тоски? Цзэу-цзюнь вздыхает, совершенно не прячась. Это радует. – Признаться, я надеялся достичь к этому моменту больших успехов. Однако прежде вы сказали, что я имею право на всё, что чувствую; и у меня начало получаться разрешать себе… прощать себе. – Быть в полнейшей заднице? – выгибает бровь Цзян Чэн. – Я бы выразился иначе, но… в общем, да, – признаёт Сичэнь. – Вы пришли просто навестить меня или присоединиться к медитации? – Почему бы и не попробовать. Я пришёл убедиться, что вы чувствуете себя не хуже, чем тогда. Взглянуть на вас. Возможно, помедитировать вместе, а потом отправиться в Цайи перевязать какому-нибудь козлёнку лапку, точно не могу сказать. – Это тоже можно, но в другой раз, – соглашается Сичэнь. Глава Лань уже не в таком смятении, словно только что вонзил меч в живот лучшему другу, но ему так же далеко до спокойствия, как и самому Ваньиню, и тот более не лезет с расспросами. Но и не уходит – остаётся, пытаясь медитировать – получается лучше, чем в одиночестве, хотя энергией они не обмениваются, просто сидят в разных углах комнаты. Цзян Чэна хватает где-то на неделю, затем он принимается обеспечивать Сичэню условия для существования: убирает дом, протирает от пыли, словно служанка. Косит траву. Мастерит фонарь. В лесу поют птицы, а солнечный свет лишь немного пробивается сквозь деревья, и Ваньинь, весьма неожиданно посреди этой картины стоящий с мечом на поясе и в одеждах клана Юньмэн Цзян, не может найти в себе ни одной мысли, кроме самых простых. Принести воды из колодца. Заточить косу. Прополоть цветы. Он не вспоминает ни о том, что сделал не так в отношении своей горькой любви; ни о том, что должен быть где-то ещё и что-то делать, продолжать как-то всё это с собой нести. Ему всего-то нужно найти точильный камень, сделать пару оберегов из персикового дерева. Может, заглянуть в библиотеку и показаться учителю Лань Цижэню – у них есть редкие книги, каких не было в Юньмэне. Остальное его совершенно не заботит. И эта мысль приносит не меньше удовлетворения, чем убийство какой-то нечисти или организация свадебного приёма. Может быть, думает он, нельзя достичь абсолютного успеха, пользуясь лишь одним методом, нужно пробовать всё: контроль гнева и его высвобождение. Избегание проблемы и её принятие. По крайней мере, попробовав всё (почти, конфронтация в его планы не входит), он чувствует себя гораздо лучше, чем, когда зацикливался на чём-то одном. – Не хотите сразиться со мной? – предлагает Цзян Чэн спустя несколько дней, когда затворническая обитель Цзэу-цзюня становится безупречно приглаженной что внутри, что снаружи. Сичэнь сидит на циновке посреди комнаты, погружённый в самосозерцание, но глава Цзян никуда не спешит, пусть в ответ и получает лишь короткий наклон головы, выражающий сомнение. Ну, хоть извиняться не стал – уже прогресс. Но непохоже, что ему сейчас успешно удаётся совершенствовать дух и очищать разум – слишком напряжённым глава Лань выглядел всё то время, что Ваньинь уже провёл здесь. Лань Сичэнь отлично понимает, зачем именно ему предлагают поединок, однако пока не видит в этом смысла. Правила его клана предписывают медитацию даже в случае бессонницы, да и налобная лента, буквально призывающая учеников быть сдержанными – что уж говорить о лучшем адепте, погоды здесь не делает. Кажется, Ваньинь пытается сбить Первого Нефрита с пути истинного, вот только он не уверен, что этот истинный путь в итоге не оставит таким же сломанным, непонимающим и отчаявшимся. Или озлобленным. Строгость порождает лишь страх быть самим собой, ничего хорошего в клане Гусу Лань с их бесчисленными правилами глава Цзян никогда не видел. Это здесь-то собрался жить Вэй Усянь? Тут были бесконечные распорядки, пресная пища и ещё более бесконечная медитация, очищение сердца и подавление гнева. В Юньмэне он старался не держать учеников в ежовых рукавицах: за выход утром на тренировку с похмельем наказывал обязательными работами в поле, на кухне или в лазарете, не терпел сплетен и плохих слов, ябедничества в духе «вы знаете, что сделала шимэй», но никогда не запрещал выплёскивать гнев, браниться или выяснять отношения кулаками. Ученики сами должны были разобраться, что для них лучше. Ваньинь не собирался им чего-то навязывать, или, спасите боги, решать за других, как им будет лучше. Вспомнил, как мялся парень перед тем, как обратиться к нему – может ли он жениться на заклинательнице из клана Не? Да хоть на Яблочке женись, твой глава здесь каким боком? Вот бы ещё Сичэню что-то подобное донести, разве что шестнадцатилетнему парню подобное было проще сказать, чем мужчине тридцати девяти лет от роду. Не про женитьбу на Яблочке, конечно. Про всё остальное. Вместо этого Цзян Чэн говорит, что отлучится в библиотеку, но во второй раз удача его покидает – среди адептов он выцепляет взглядом два до тошноты знакомых лица. Судя по окружившим их ученикам, они вернулись совсем недавно. Вэй Усянь громко болтает о том, кого повидал за время странствия, и Ваньинь едва не замирает на полпути, потому что хочет послушать тоже. Рассказать о суйко, бинфэне и сечжи, что он встретил за последнее время. Просто постоять рядом. Он никогда не пытался обмануть себя, что не скучает. Скучает ещё хуже прежнего. Но он хотел верить, что способен с этим справиться, а теперь не знает даже, что означает «справиться»? Сохранить лицо и уползти скучать молча? Это без усилий, гордость не берёт выходных. В библиотеке пахнет сандаловым деревом – Ваньинь терпеть не мог этот запах ещё с юности, но обратно ему пока дороги нет, так что приходится взять нужные книги и пытаться прочесть хоть строчку, не прерываясь на неуместные мысли. Получается ли, он понять не может – то ли зачитавшись, то ли замечтавшись, не замечает чужих шагов: а когда понимает, что кто-то находится рядом, по инерции вскакивает и хватается за меч. Хорошо хоть вынуть не успевает. – Тогда, в храме Гуаньинь, я просил тебя забыть и жить дальше, – первое, что говорит Вэй Усянь. Ваньинь не хочет на него смотреть. И быть в одной комнате с ним не хочет. Не после всего, что произошло. Вся эта правда странно на него влияет – раньше он с удовольствием выплеснул бы на шисюна весь свой гнев, а сейчас? Гнева не осталось? Да нет, вроде при нём. Только мутить воду не хотелось. Жила бы себе спокойно, эта озёрная вода. Он ничего не отвечает, только чувствует, как сужаются собственные зрачки. Как поджимаются губы. Глупо избегать друг друга – не получится. Будут собрания кланов, будут дни рождения племянника. Ночные Охоты и состязания между кланами. Ваньинь всё это понимает. И молчит не из упрямства или желания задеть – как бы он мог задеть молчанием? Ему просто не хочется разговаривать. До него позже, чем до Вэй Усяня (какой сюрприз!), но всё же доходит – прошлое лучше оставлять в прошлом. Но сейчас он так странно себя чувствует. Словно не будет покоя ни рядом с шисюном, ни вдали от него. Тогда что ему вообще нужно? Ради чего он так пытался забыться, если даже это не поможет? Ему вдруг очень хочется опуститься обратно за стол, но такую слабость Цзян Чэн не может себе позволить. Не дождавшись ответа, Вэй Усянь продолжает: – Мне никогда тебя не забыть. Ваньинь едва не закатывает глаза – а ещё глупее комментария не нашлось? Как можно забыть кого-то, с кем ты так долго прожил бок о бок, даже если бы вас в принципе ничего кроме соседства не связывало? Сомнительный комплимент, он не просил. Он вообще ничего не просил, лишь пользовался сейчас возможностью рассмотреть своего шисюна без его новой тени в белых одеяниях. В нём нет ничего знакомого, и это ещё яснее даёт понять, что у Вэй Усяня самая что ни на есть новая жизнь. – Это были самые сильные чувства, что я испытывал за две жизни. Никто с тобой не сравнится, никогда. Но мы бы не смогли так и дальше – только изводили бы друг друга, бесконечно ранили. И в итоге попросту уничтожили бы. Я решил за двоих, и ты меня не просил – знакомо, правда? – Вэй Усянь смеётся. Он всегда смеётся, когда ему больно. – В этом нет твоей вины. У нас не получилось не потому, что ты плохой, а потому, что мы оба делаем друг другу плохо. Цзян Чэн чувствует, что правильного ответа дать не может. Верных реплик не существует. Он всё ещё молчит, но, наверное, меняется выражение его лица. Вэй Ин выглядит так, словно что-то в его шиди теперь выглядит иначе, на что он тоже смотрит с… тоской? Разочарованием? Ради чего он здесь? Не договорил в прошлый раз при свидетелях? Скучал по тому, что безвозвратно утеряно? У Мо Сюаньюя были очень похожие глаза; и выражение, в них застывшее, Цзян Чэн уже когда-то видел. Не было ничего страннее, чем, когда кто-то стоял от тебя на расстоянии меча и при этом был словно за тысячу ли отсюда. Когда человек, любовь к которому буквально была выражена шрамами от хлыста на груди; человек, которого ты знал раньше наизусть – от надломленной улыбки, дурацкого смеха и ребячества до стёртых в кровь от поцелуев губ и дрожащих пальцев в моменты наслаждения, теперь был чьим-то мужем. Теперь его узнавал кто-то другой. – Тебя заждались, – лишь произносит Ваньинь и наконец садится обратно за стол. Он отвратительно разбирается в чувствах, и только может сказать, что не хотел бы этой встречи сейчас. Но знает, что однажды поймёт её смысл. Позже, чем шисюн, но всё-таки. У Сичэня, понятное дело, нет ни грамма алкоголя, да и к лучшему это. Пожалуй, прежде в землях Гусу едва ли кто-то выкорчёвывал сорняки чем-то вроде Цзыдяня. Но Ваньинь безукоризненно аккуратен, разве что борозда получается немного кривой, но ни одна горечавка не пострадала. А ещё он даже не помнит, как сюда добрался и за какое время. Глава клана Лань выходит на улицу, поправляет меч на поясе. Выглядит каким-то злым, но при этом усталым. Они оба сегодня потерпели поражение: каждый столкнулся с тем, что выбранная стратегия не принесла желаемых результатов. Сичэнь выглядит так, словно его дом во второй раз сжигают прямо сейчас, и Цзян Чэн пытается сказать ему что-то хорошее, потому что самого сейчас не спасёт вообще ничего. – Вы ведь однажды уже пережили то, что было очень больно. И справились. – Как и вы. А разве вы или я хотели с этим справляться? Что ж, возразить нечего. Лань Сичэнь произносит то, что Ваньинь и думать не хотел, считая подобные роптания какими-то детскими. Недостойными глав клана. Но разве их кто-то спросил? Разве с них не хватит? Сколько нужно страданий? Всё произошедшее в храме Гуаньинь и после – словно какая-то ирония или кара за то, что они учинили погром там, куда люди приходили молить о благополучии. И когда глава Цзян не отвечает, Лань Сичэнь обращается ещё раз: – Всё ещё хотите сразиться? Цзян Чэн в ответ лишь кивает и тянется вынуть Саньду из ножен, пока глава клана Лань становится напротив него в стойку, направляя Шоюэ в лицо оппоненту.