Сирень и скромные желания

Сирень цветёт, приносит свежесть, а иногда и исполнение самых сокровенных, привычных и несколько постыдных желаний. «Вы знаете, Моцарт, стоит только найти соцветие с пятью и даже более лепестками, съев его, можно будет загадать любое желание.» — тихо говорит Никколо, почти шепча, лишь бы не забрать внимание с цветов на свой голос, бодро жестикулируя, он довольно вдыхает их аромат. Вольфганг, только момент назад стоявший лицом в кустарнике, вдруг выпрямляется, поворачивается к нему и совершенно наивно переспрашивает собеседника, то поднимаясь на носки, то опускаясь на пятки: «Правда, любое-любое? , — получив положительный кивок в ответ, — Так нужно сейчас же его отыскать!». Композитор мечтательно бросается в море сирени сада, конечно, стараясь не повредить ни одну веточку. Прокатившись на спине вдоль парочки кустов, он, неряшливо опираясь на колени, насколько может протягивает руки к соцветиям и до того увлекается подсчетом лепестков, что и не замечает, как Паганини растворяется в воздухе и полностью пропадает из поля зрения. Желание, вот, чем он так увлечен. Заветное, постыдное, такое детское оно спряталось куда-то за угол, стоит совсем-совсем близко, чуть ли не дышит над ухом, но, как на зло, неловко скрывается. Моцарт, как бы не было то необычно для него, вдруг сосредоточенно сжимается, несколько напрягается, тихонько считает вслух, даже забывает закрывать рот, а как заканчивает — опоминается и радостно пускается к следующему кустарнику в, кажется, бесконечном ряду. Вольфганг то приседает к корням, самым нижним стеблям, прижимая колени к груди правой рукой, то взмывает в воздух, встает на цыпочки, сладко тянется, пытается достать, потрогать пушистые верхушки двухметровых растений, резкие движения его рождают небольшой ветерок, настолько слабенький, что силы его достаточно лишь неуважительно разрушить аккуратно собранные кучки опавших лепестков и листьев, они разлетаются по ближайшей тропинке, падают к ногам гуляющей по саду пары слуг и даже на обувь самого композитора. В обилии цветов он теряется, вслух ругается и злится: «Повсюду, черт возьми, по четыре.». Вздыхает, вдруг хихикает, смеется, показавшись самому себе больно беспомощным среди могущественной цветущей сирени. На глаза вдруг попадается необычайно небольшая, хотя и объемная, какая-то загадочная и будто неправильная розовая веточка, внимательно ее осмотрев, он вдруг беззаботно подпрыгивает, прижимает её к груди и радостно пускается в небольшой танец. У Вольфганга кружится голова, в носу стойко стоит душистый запах цветения, а перед глазами всё только и мелькает, вокруг всё нежно-нежно фиолетовое вдруг заботливо гладит его макушку, всё глубокое зелёное прикрывает глаза, всё небольшое и тёплое розовое подкашивает ноги. Композитор вяло выходит из кустов, почти сонный садится на землю, но силы повертеть новыми туфлями перед клювом присевшей рядом птицей неожиданно появляются, он смеётся, полностью ложится на свежую траву, вытягивает руку с сорванными цветками в самое небо и, радостно их рассматривая, довольно выдыхает: «Отыскал.». Никколо же, скрывшись от дорогого друга за углом садовой беседки, срывает красивейшую веточку белой сирени, единственной во всем саду белокурой красавицы со столь важным значением. Она сияет, не мозолит глаза, она элегантна и до ужаса проста, она — его музыка, вдруг родившаяся в форме живого организма, она столь же дорога скрипачу, столь же им любима. Он переживает, стыдливо боится, но всё же не желает случаем тревожно помять нежный цветок, бережёт его, будто ещё не рождённого собственного ребёнка, пока глазами ищет Моцарта у лиловой сирени. Выдыхает, решается и, спрятав руки за спиной, подбегает к сидящему на траве вновь бодрому композитору, что-то напевающему себе под нос, опирается тот теперь на вытянутые позади руки, болтает ногами, рассматривает скромные полевые цветки, как-то затерявшиеся среди «дворян», а как замечает издали бегущего Никколо — широко-широко улыбается, всё остальное тело его мигом замирает в ожидании. Глаза, наверное, самого простодушного взрослого, что Паганини когда-либо видел, наливаются яркими искрами, как только он, наклонившись к сидящему, подносит к ним веточку белой-белой сирени, чистой, несколько даже святой, ангельской. «Где же вы нашли белую?» — Моцарт озадаченно осматривает композитора, у самого сердце бьётся всё сильнее. «Где-то нашёл.» — шепчет Никколо, мягко улыбнувшись и присев рядом. «Вам нравится?» — неуверенно спрашивает он, склоняясь ближе. Маэстро шутливо злится, бьет траву каблуками. «Ах, Паганини, неужто вы сочли меня столь глупым, подумали, я вас не пойму?» — скрипач удивленно раскрывает глаза, отчаянно пытается что-то вымолвить, а Вольфганг, воспользовавшись редким моментом, вскакивает и хватает его за рукав рубашки, тянет в кустарник и, скрывшись ото всех в сирени, нежно касается его губ. Глаза сами собой слипаются, будто склеенные мёдом, сознание теряется где-то в глуши тёплого тропического леса и Моцарт оставляет Паганини одного, такого нелепого, раскрасневшегося, широко раскрытыми глазами смотрящего на уже мирно сопящего пианиста, покоящегося на его коленях. Вкус сирени. Он означает исполнение желаний. Её аромат же чудесно расслабляет.