весной у сашки из многострадального носа текут бесконечные сопли. весной начинается распутица, и неубиваемые кеды с зачуханными шнурками вязнут в грязи. весной в южном парке все так же лежит снег, потому что куда от него денешься? но он делается по-апрельски рыхлым, и снеговики теперь разбиваются на много хрусталиков от одного точного удара ботинком.
становится совсем не до учебы, и сашка таскается целый день по городу. иногда макарова с собой зовет. колю — нет, потому что «я бы пошел с вами, пацаны, но у меня сегодня еще допы».
а еще чаще он гуляет один. перебирается по тонущим в лужах доскам, балансирует на старых поржавевших рельсах, обходит дворами папину работу — чтобы не спалили, что он не на алгебре — и оказывается почему-то всегда в знакомом дворе.
двор как двор — лебеди из покрышек, заборчик вокруг клумбы из пластмассовых бутылок, и в тени возле дома, куда не достает солнце, в лед вмерзли крышечки от пива. сашка садится на облупившуюся лавочку и смотрит, запрокинув голову — в высокое синее небо, ниже — на кирпичами выложенное «наша цель — коммунизм» у самой крыши, еще ниже — на чужой балкон. там развешаны на просушку кирилловы клетчатые рубашки и черные футболки. туда иногда выходит покурить батя кирилла, и тогда сашка делает вид, что он вовсе не пялился.
сашу в чужом дворе знают все кошки. он скармливает им корм или обеды, которые мама сует ему в рюкзак в порыве нежности и чтобы не было соблазна в «стекляшке» затариваться.
до чужого двора сашка идет пешком — всю мелочь он тратит на мятную жвачку. потому что, ну, а вдруг. вдруг кирилл его… в общем, можно и сэкномить на трамвайных билетиках. все равно счастливые редко попадаются.
он мог бы кириллу написать, конечно, а не торчать тут, но маршева точки в конце чужих сообщений ставят в тупик и пугают. лучше он дождется его со школы и лично гулять позовет.
— привет. ты чего тут? — голос у кирилла глубокий и немного сиплый. кое-кто над этим посмеивается и передразнивает, но у сашки от чужого вкрадчивого тона сердце — галопом.
— да ниче. гуляю.
— голодный?
— не, — врет саша.
— я рюкзак домой кину и выйду тогда, — привычно отвечает кирилл. у них странные отношения и странный вид взаимопонимания — очень много взглядов, полуслучайных касаний, едва заметных улыбок; чуть меньше — подколов, шуток и вопросов
на грани; пока что — ноль обещаний и клятв.
таринцев выносит кружку воды и бутерброд с докторской колбасой.
— ешь.
смотрит, как благодарный саша за обе щеки уплетает, и улыбается.
время как-то странно искривляется; бежит быстрее, когда они вместе кедами шуршат по пыльным улицам, тянется, как жвачка, когда кирилл садится рядом на лавочку и они невзначай касаются одинаково острыми коленями в одинаково выцветших джинсах.
***
когда сашка домой приходит, щеки у него горят — правда от усталости, потому что за день полгорода обошел. за ужином родительскую перепалку слушает вполуха, улыбается в тарелку, потом мыслей своих пугается и улыбку с губ скусывает. в ванной объясняет что-то отражению, вынимая зубную щетку изо рта — что-то про «вообще-то это тупость» и «завтра — точно».
окно — нараспашку, и апрельский ветер манит куда-то — ввысь, вдаль, за пределы школьного атласа. или хотя бы в чужой двор. печатает:
спишь?
нет.
бля, а что говорить-то? мысли — узлом, и неуверенность душит. неуверенность даже не в чужом интересе, а в своем постоянстве и верности. может, это от весны он шалый и в облаках летает.
приходи, если хочешь.
на футбольное поле.
саша не знает, зачем выбирает, какую футболку надеть, если в темноте не видно ни хрена.
из дома тихонько выскальзывает, не зашнуровав кеды, дверь подъездную бережно прикрывает, до футбольного поля добегает в рекордное время, останавливается у края и кашляет от холодного вечернего воздуха.
кирилл его ждет, забравшись на ворота. протягивает руку. маршев за нее хватается, ногами опирается на сетку (она, как и его шнурки, уже давно не белая), забирается и ложится, как в гамак. кирилл укладывается рядом —
близко. протягивает один наушник — провод тянется к его телефону — и пачку сухого дошика.
саше думается, что кирилл очень крутой. знает кучу созведий, пишет пробники по физике почти как коля, музыку слушает хорошую и может есть острую приправу, не кривясь. этого достаточно.
— знаешь, как называется самая далекая галактика? — спрашивает таринцев, задумчиво жуя лапшу. они лежат так близко, что саша чувствует, как от произнесенных слов мягко вибрирует чужая грудная клетка.
— м?
— hd1.
— бля.
— трагедия нашего времени в том, что космос исследуют роботы и белые воротнички, — патетично произносит кирилл, и саша хмыкает.
— отстой, — шепчет он и мажет несмело губами по чужой щеке. кожа у кирилла мягкая и теплая. таринцев поворачивает голову и смотрит в глаза с нечитаемым выражением; страшно становится, что он сейчас уйдет, разорвет между ними эту связь, отберет свой наушник и никогда больше не поздоровается в школьном коридоре.
а кирилл в ответ улыбается почти без смущения.
— подожди, у меня для поцелуев есть другая песня, — говорит он и переключает что-то в телефоне.
у сашки кровь в ушах шумит, так что песню он все равно не разбирает; чужой язык у него во рту и чужая рука под футболкой —
вау; может, это ни к чему не приведет, но думать об этом пока не хочется.
