Unser Augenblick

Крупные капли дождя с силой бились о слегка запотевшее окно вагона, приятно успокаивая немного тревожный разум. Ему давно нужно было если не в отпуск, то хотя бы на парочку выходных. Заслужил. Наверное. Для пенсии, конечно, ещё слишком молод... а порой хотелось. Кто если не он носился по чьей-то приказке, кто выполнял все поручения в точности и в срок, без единой запинки и заморочки. Кто устранял все возможные погрешности, кто замечал всякую маленькую деталь, обращая на неё внимание шефа, который открывал было рот что-то сказать, но прерывался быстрой фразой: "Уже исправлено, Дмитрий Сергеевич, не волнуйтесь." Директор тогда широко открывал глаза, симпатично улыбался, глядел тёмными зрачками и тихим голосом проговаривал скромную фразу: "Хорошая работа, Михаэль." И это всё. Этого заместителю того самого директора было достаточно, чтобы сердце забилось чаще, отдаваясь пульсом в висках и где-то под кадыком. Тогда он начинал светиться ярче ламп в операционных, расплывался в улыбке, отвечая на скромную начальника. Ради той короткой фразы он готов был свернуть горы, что сам бы от себя не стал бы ожидать. Он сам не знал, что когда-то испытает что-то подобное. То чувство его немного бесило, раздражало. Оно прожигало грудную клетку, иногда помогала этому и водка, которую он заливал себе в горло одинокими субботними вечерами, тогда к этому добавлялись и глаза, горевшие слезами. Он сжимал зубы, а в груди клокотала проклятая ревность. На усталость Михаэль Штокхаузен мало когда жаловался. Ни в подземной нацистской секретной лаборатории, ни в огромном кабинете нынешнего начальника. Устал он как раз от него. От этого спокойного, с виду хладнокровного человека, сейчас мирно спавшего на нижней полке их купе, прямиком под ним самим. Звучало это немного жарко... Дмитрий Сергеевич Сеченов под Михаэлем Штокхаузеном. О таком он думал теми самыми субботними и не только вечерами. Сжимал зубами подушку, задушевно рычал, пока его крепкая ладонь скользила по разгорячённой плоти. Представлял он всегда только одного человека. С шоколадными, как у него самого, глазами, с каштанового оттенка волосами, разметавшегося под ним на подушках и простынях. Михаэль с силой жмурил глаза, ещё сильнее стискивал зубы, пока представлял, с каким отчаянием он целовал те желанные и такие недоступные губы. Представлял ту проклятую фразу, сказанную теперь уже сбившимся томным голосом. "Хорошая работа... мой мальчик..." Михаэль нахмурился, будто пытаясь выжечь потолок вагона взглядом. То словосочетание он ненавидел и не желал бы слышать его в свою собственную сторону. Но оно настолько сильно прожигало ему нутро всякий раз, как говорил это шеф этому мальчишке, что оно невольно всплывало даже в его собственных приятных фантазиях. Подсознательно, всё же, на крохотную малость, ему хотелось, чтобы шеф его так назвал. Как угодно. Каким угодно словом, которое подчеркнуло бы то, что он не был для него простым "заместителем" или "товарищем Штокхаузеном". Михаэль будет для него каким угодно мальчиком, лишь бы те губы разрешили себя поцеловать. На второй верхней полке заворочался Сергей Нечаев, которого захотелось сильно ударить. Собственно, именно из-за него они сейчас тряслись в вагоне, вместо того чтобы усесться на "Ласточку" и одним махом долететь до пункта назначения. Но нет, своему верному и преданному маленькому щеночку товарищ Сеченов не мог ни в чём отказать. "А давайте на поезде махнём, шеф! Что может заменить это потрясающее чувство укачивания? Выспимся как младенцы!" И вот, пожалуйста. Было это для Михаэля чуть-ли не личным оскорблением - пребывать в данном помещении. Пахло не то, чтобы замечательно, благо не у самого туалета, куда он брезговал ходить, с отвращением на лице откручивая кран. К ручке он прикасался исключительно через бумагу, которую в три слоя наматывал на руку. Выходивший из мерзкого прокуренного тамбура Нечаев это заметил, с усмешкой отпустив язвительный комментарий. Вякнул что-то про немецкую педантичность, которую русские любили приплетать по любому поводу. Михаэль же думал о том, что Сергею и таким же на него похожим просто следовало подучиться манерам и элементарной гигиене. Возможно, что и туалеты в поездах были бы менее загажены. Он лишь едко ухмыльнулся ему в ответ, а ответил на немецком не самые приятные ругательства, которые тот естественно не смог перевести, насупившись и пытаясь выпытать перевод, который никто ему, разумеется, не предоставил. Выводить Нечаева из себя было его любимым занятием. Постельное бельё, выданное тёплым и слегка влажным, мерзко ощущалось даже через ткань плотной пижамы. Воняло оно хоть и не туалетом, но тоже мерзко. Засыпать на нём не хотелось, не хотелось касаться той подушки лицом, не хотелось нечаянно прикоснуться щекой к тонкой стенке, на которой не одним десятилетием скапливалась грязь. Но Дмитрий Сергеевич согласился со своей потрясающе красивой улыбкой. Михаэль и представить раньше не мог своего начальника внутри этой мерзкой коробки на громко стучащих о рельсы колёсах. Дмитрий Сергеевич Сеченов был слишком велик и бесподобен, чтобы осквернять себя поездками на поездах. Чуть ли не порхал над этим мальчишкой, симпатично улыбался. Михаэль не хотел об этом думать, но едкие мысли порой застилали логику. Ему часто казалось, что за закрытыми дверями кабинета его начальника прижимали к столу крепкие руки, что целовали губы, которые принадлежали только ему. Должны были принадлежать ему. Только ему одному. Что мог мальчишка Нечаев в этом понимать? Кто вообще мог что-то понимать? Дмитрий Сеченов слишком красив, бесподобен, великолепен. Как самое потрясающее полотно мировой величины. Только Михаэль видел всё его величие, только он понимал, насколько бесценен был этот гениальный Советский учёный. Ни одна душа попросту не смогла бы увидеть того, насколько Сеченов был блистательным, изумительным, необычайным. Он не мог просто нравиться, его нельзя было просто любить. Дмитрию Сергеевичу нужно было поклоняться, предлагать всего себя, его нужно было обожать и им восхищаться. И Михаэль восхищался. Из кожи вон лез, но был либо вторым, либо третьим, а может и четвёртым. Мог ли Сергей понимать всю суть и глубину этого гениального человека? Нечаев совершенно ничего не понимал в нейрохирургии, вообще в медицине, кроме того, как наложить шину или жгут. Он ничего не понимал ни в одной из наук. Биоинженерия, робототехника, астрономия... Дмитрий принадлежал тем звёздам, а Нечаев не мог их ему дать. Михаэль мог дать ему всё. Михаэль его понимал, всегда пытался понять. Был его тенью, всегда был сзади, готовый поддержать, готовый устранить любую угрозу, любую змею, которая могла бы ужалить его начальника исподтишка. Он сам стал его змеёй, Михаэль сделал бы для него что угодно, что бы он не попросил. И он бы не стал как этот мальчишка задаваться моральными дилеммами. Разве это любовь? Любовь это когда его слово для тебя непререкаемый закон. Стоит Сеченову сказать слово и Штокхаузен вскроет кому-то глотку. Пусть даже это будет Сергей Нечаев, пусть это будет Харитон Захаров, храпевший под Сергеем на нижней полке. Он и другом ему не был, как этот учёный. "Тоша". Да как бы хотелось, чтобы и его как-нибудь назвали, пусть и Мишей, пусть это не звучало как-то слишком тепло. Как угодно, лишь бы избавиться от этого кабинетного, рабочего, а главное лживого обращения. Именно лживого. Всё же логика всегда возвращалась в сознание заместителя директора предприятия. Не могло у них с Сергеем ничего быть и никогда не было. Щенок бегает за своей Катюшей, пусть так и остаётся. Лживого... Ведь Михаэль всё прекрасно видел. Он не был ребёнком. Он наверняка нравился своему начальнику, он всё замечал. Вернее, очень сильно хотелось так думать. И так и эдак пытался он к своему начальнику подойти. Пальцы предательски дрожали, когда на стол он ставил бокал вина, глупо улыбаясь товарищу Сеченову после долгого и тяжёлого рабочего дня. - И Вам нужно порой расслабляться, Дмитрий Сергеевич. Тот мило улыбался, отводил взгляд, ослаблял галстук и позволял себе откинуться на спинке, тихонько благодаря. Их разговоры уносились куда-то прочь от предприятия, прочь от бумажек. Порой в космос, о котором так болело у академика сердце, он заразил этим и своего зама тоже. Зам же теперь метался по углам, так как не мог ему его подарить. Зато дарились довольно дорогие подарки. Редкие часы Grana, изготовленные в военное время номиналом в тысячу штук, были подарены директору на одно из дней рождения. Михаэлю пришлось попотеть, чтобы их достать, а дарились они с практичной целью. Он знал наперёд, что лет через двадцать академик сможет продать их за хорошенькую сумму какому-нибудь коллекционеру. Но глаза его через неделю расширились, ведь те часы теперь постоянно украшали тонкое запястье, даже чаще любых других. Дорогие запонки, перстни, у Михаэля был вкус, правда богатым он не был, хоть и не бедствовал. Но он знал куда обратиться, где достать, с кем поговорить. За эти его особенности начальник его и ценил. - Где же ты это достал? Это ужасно дорого... Но заместитель лишь улыбался, слегка пожимал плечами в ответ на немного пунцовые щёки, посылавшие по телу мурашки, а в грудь приятный выстрел гордости. Это он ему это достал. Михаэль и не кто-то другой. Михаэль ему угодил. - Не стоило, Михаэль... спасибо. Ради той смущённой улыбки, удивлённо приоткрытых глаз и лёгкого румянца? - Стоило. Это же для Вас. Штокхаузен прекрасно понимал, что не было директору дела до всех этих мирских блестящих штучек, но Сеченов знал, что все подарки были не просто очередной побрякушкой, а дарились они от чистого сердца. За всеми этими вещами Михаэль буквально бегал, а некоторые они носили и историческое значение, место которым было в музеях. Мало кто был в курсе, что в центральном здании хранились "Возвращение блудного сына" Рембрандта и "Звёздная ночь" Винсента Ван Гога. Знал также академик, что замахнулся его подчинённый и на Мона Лизу, пообещав когда-нибудь украсить ею стены директора. - Вы достойны только лучшего, Дмитрий Сергеевич. И Штокхаузен действительно так считал. Дмитрий был редким как бриллиант. Лучше. Дороже. Блистательнее и ярче. Этот человек заслуживал, чтобы к его ногам упал весь мир и все эти звёзды, сиявшие по ночам. У него должны были быть эти редкие бесценные предметы, был он таким и сам. Дмитрия Сергеевича тоже хотелось в коллекцию... К нему в кабинет он заходил с каким-то особым почтением, будто и правда в музей. Казался он хрупким, готовым рассыпаться на мелкие кусочки, стоило только слишком близко вздохнуть рядом. А на фоне огромных, массивных моделей выглядел слишком маленьким, бесценным. Был Дмитрий Сеченов самым дорогим экспонатом этой планеты, а Михаэль был его хранителем. Обязан им быть, никто другой бы ни за что бы не понял, не оценил. Виктор Петров по-чёрному этому гениальному мужчине завидует, хочет равняться! Равняться на него. Глупый, безмозглый червяк! Никто и никогда не сможет сравниться с Дмитрием Сеченовым, никто и рядом не сможет с ним стоять. Даже Харитон Захаров. За Петровым он и правда давно заметил что-то тёмное, что-то нехорошее. Все его инстинкты были обострены, он готов был прихлопнуть пацана одной рукой, только прояви он хоть малюсеное недовольство. За ним он теперь пристально следил. И что, что мог дать такому человеку сопляк Нечаев или кто-то ещё? Он в подмётки ему не годится. У них совершенно ничего общего, мальчишка не сможет подарить ему абсолютно ничего, ни счастья, ни обожания, ни любви. Михаэль понимал, что и сам был его недостоин. Но он пытался. Облизывать своего начальника с головы до ног? Это он умел и делал. Что в этом постыдного? Ведь он его... Любил. Да, да и ещё раз да! Обожал, поклонялся, сдувал пылинки. Может быть, изначально он пытался убить в себе это странное чувство, мешавшее выполнению рабочих обязанностей и построению карьеры. Но не смог ему противиться, оно было сильнее. Юношеское поклонение превратилось во что-то гораздо большее. В собственническое и глубокое, Дмитрия Сергеевича хотелось всего и только для себя. Никакая глупая дурочка не сможет дать ему то, чего заслуживал великий учёный. А тем более такие глупцы и невежды, как Сергей Нечаев. Ему частенько намекали, что он лижет начальству задницу. Вот же дела! Он бы с удовольствием это сделал взаправду, если бы ему позволили. Попросил бы добавки. Об этом он тоже мечтал, а спускал за минуту себе в ладонь. Не было ничего ужасного в том, чтобы быть на побегушках, быть чьим-то "мальчиком", ведь он не мог без этого человека больше жить. Пусть думают, что он лижет ему задницу. Так по сути и было. Они думали, что это было противно, мерзко, непорядочно. Только не знали, что в тени их директора Михаэль мог сделать такое, отчего у них и правда застыла бы кровь. - Как же... как же так... М-Михаэль... Тонкие пальцы в ужасе прикрывают дрожащие побледневшие губы, а в груди начальника назревает паническая атака, в карих глаза встают слёзы. Только что погибла пара совсем молодых инженеров. По чьей ошибке и неловкости, самого академика или тех недотёп, Штокхаузену совершенно неважно. Его тёплые руки опускаются на худые плечи, а сам он заглядывает начальнику в глаза. - Всё будет в порядке, не переживайте. - Михаэль... это всё... - Никто ничего не узнает. Это не Ваша вина. А пусть хоть и его, абсолютно неважно. Он уводит Сеченова в смежную лабораторию, приносит стакан воды и успокоительное. Собственными руками убирает "бардак", избавляется от тел. Никто никогда не узнает, что здесь произошло. Никто никогда больше не найдёт никаких следов тех двоих растяп. Репутация Дмитрия Сеченова чиста и непоколебима. Ещё месяц его шеф будет вспоминать об этом в своём кресле, складывая голову, в которой бесконечным потоком бурлили великие мысли, себе на ладони, задумываясь об инциденте. Михаэль же будет начеку, будет подходить сзади, сминая всё те же плечи руками. Мягкие поглаживания, несколько одобряющих слов, которые он позволяет себе прошептать ему на ухо, и вот Сеченов слегка расслабляется, позволяя себе скромную улыбку. - Спасибо, товарищ Штокхаузен. Я... - Машина готова, ждёт Вас. У Вас сегодня сауна и массаж, Вам следует отдохнуть. - Не стоит, давай отменим. - Не могу, в мои обязанности входит следить за Вашим здоровьем и моральным состоянием. Я Вас провожу. Директор как-то интересно хмыкает, но позволяет себя утянуть, немного замявшись, но всё же приняв руку, которая уверенным движением поднимает его с того кресла. Сергей Нечаев всегда нёсся вперёд и не смотрел по сторонам. Михаэль Штокхаузен осторожно шёл сзади, подчищая и убеждаясь, что не осталось следов, что Дмитрий Сергеевич всегда был в безопасности. И так и останется. Никто и ничто не навредит этому нежному, утончённому созданию. Михаэль не позволит, будет следить. Как в тот опрометчивый раз... Если Штокхаузен говорит, что сделает ради него всё, значит он сделает для него всё. Прихвостень Молотова, сунувший свой нос куда не следовало, узнавший то, чего не должен был. Маска спокойствия спадает с лица его дорогого начальника в ту же секунду, как мужчина покидает кабинет, брови заламываются, на лице немая просьба. Он и сам не знает, о чём просит. У его Дмитрия Сергеевича стойкий моральный кодекс, но Михаэль читает по одним глазам: Лучше бы его не существовало... Штокхаузен аккуратным движением мягко сжимает чужое предплечье, скользит большим пальцем в попытке успокоить. Он бы сжал его в объятиях, но субординация. - Дмитрий Сергеевич, не переживайте. - Ты же знаешь, что он всё растреплет, Михаэль. Закушенные губы, на лице неподдельное волнение. Сеченов расстёгивает манжеты, на которых сверкают подаренные замом запонки, что страстным и собственническим счастьем отдаёт у Штокхаузена в сердце. Ослабляет воротник, давая себе воздуха. Штокхаузен видит, насколько он устал, насколько беспокоится. Он не мог допустить его мучений, поэтому он всё сделает сам. Как и всегда. Директор предприятия не мог отдать особый приказ Аргентуму, своёму Серёженьке или ему самому. Слишком чиста совесть. Но Михаэль знал его потаённые желания, знал, через что проходил у себя в голове этот тактичный филантроп. Какая удача... Михаэль-то был совсем наоборот. У каждого филантропа должен был быть свой мизантроп. Такой, у которого не тонка кишка додумать желаемое, а заодно и исполнить это в реальность. Михаэль будет его руками, будет тёмной стороной. Его не нужно просить, он всё и так знает. И лучше, чтобы Дмитрий действительно не отдавал таких приказов. Он ему и сам не позволит, будет быстрее, всегда был. Сеченов всегда останется в случае чего чистым. Штокхаузен же будет марать ради него свои руки. Так надо. Его ладонь позволяет себе заскользить по чужому предплечью, неподдельно лаская, словно пытаясь убаюкать. Его директор был весьма очаровательным в своих страхах и переживаниях. Как будто не было у него никакого Михаэля Штокхаузена. Он же всегда был рядом, следил из мрачного угла, предостерегал и уберегал от всех опасностей получше всякого Аргентума. - Завтра всё разрешится, вот увидите. Обещаю. Дмитрий Сергеевич заглядывает ему в глаза, в них непонимание, но маленькая надежда. Его ладонь вдруг накрывает чужую, замеревшую где-то возле его плеча, немного сжимает. - Спасибо, товарищ Штокхаузен. Михаэль дёргает уголком губ. Формальное обращение немного режет сердце, но полный доверия взгляд шоколадных влажных глаз и тёплые тонкие пальцы на его кисти восполняют всё с лихвой. Прямо сейчас он готов перебить для него всю Москву. И если будет надо - он это сделает, совершенно не задумавшись о том, насколько это правильно. Он был здесь не для этого. Был он здесь для того, чтобы правильным мог оставаться Дмитрий Сергеевич. Чистым, незапятнанным, непорочным и безупречным. Следующий вечер, тёмный коридор. Руки в белых латексных перчатках, наточенная бритва. Не скальпель, но и ею он пользоваться умеет. Мягкое и чёткое профессиональное движение руки хирурга по тонкой коже. И вот раскрывается глубокая рана, из горла вырываются бурлящие звуки, зеленоватые глаза широко распахиваются в ужасе. Михаэль лишь смотрит как мужчина зажимает горло руками, бесполезно пытаясь остановить густую бордовую кровь. Он не смеётся, но и не плачет, ведь совсем не сожалеет. Пусть он был убийцей, он продолжит им быть, лишь бы ничего не случилось с его начальником. От тела ничего не останется, коридор будет начищен до идеального блеска. Зам директора лично бросит все ресурсы на розыски пропавшего сотрудника НКВД. Бедняга... Дело рук США, как пить дать! Отчёты, объяснения, звонки. Он всё берёт на себя, Дмитрию Сергеевичу не придётся иметь ни с чем дело. Михаэль всегда был и будет его руками, ногами, ушами и глазами. Всё для него. Для него одного. Он в который раз заходит в кабинет, спокойным шагом доходит до спинки кресла. Сеченов вздрагивает, слегка оборачивается, сразу же успокаивается, на губах немного нервная улыбка. Михаэль укладывает руки на плечи, склоняется к уху, куда тихим приятным тоном шепчет: - Можете ни о чём больше не думать, шеф. Он Вас... больше не побеспокоит. Сеченов не вздрагивает, лишь вглядывается куда-то в огромное окно кабинета. Михаэль знает, что он проходит через сложное внутреннее испытание, поэтому плавно скользит пальцами по острым плечам, пытаясь успокоить нараставшую внутри него бурю. Плачет. Ну, ну... Глупый Дмитрий Сергеевич, ему не нужно было плакать. Наверняка думал, что была совершена ужасная ошибка. По его вине. Снова. Неправда, какая же это неправда. Михаэль нежно улыбается, всматривается в каштановую макушку. Дмитрий Сергеевич просто не мог ошибаться. Только не он. Всего его действия или наоборот... бездействия были всегда чем-то оправданы. Подумаешь... стало одним мерзким проходимцем в этом мире меньше. Ничего он из себя кроме угрозы директору предприятия не представлял. Таракан под туфлями его начальника. Михаэль же произвёл маленькую дезинфекцию до того, как успела распространиться неприятная зараза. Одна рука академика слегка прикрывает тонкие губы, пытается делать вид, что задумался. Плачет. - Вам нужно отдохнуть. - осторожно шепчет немец, отрывая одну руку от плеч, осекаясь, чуть ли не начиная ласково гладить каштановые прядки, возвращает на место. - Завтра не приходите на работу, я сам со всем разберусь. - Нельзя так... - Вам - можно. Дмитрий мило хмыкает, вздыхает, Михаэль знает, что ему ужасно хочется согласиться, хочется остаться дома, понежиться в постели. Зам представляет себе эту картину: заспанный, полураздетый, на белых простынях. Забывший, что был он директором предприятия, великим учёным, нейрохирургом, робототехником, доктором наук. Представляет, как он сам прижимается к нему со спины, вжимает в себя. В кровати он принадлежит только Михаэлю Штокхаузену и никому другому. Немец запирает его дома, не разрешает никуда выходить. Обладает. Своим единственным и неповторимым экспонатом... На нём так хочется оставить как можно больше засосов, но в то же время ужасно страшно сделать хотя бы один. Но Михаэль бы не удержался, припал бы к шее, цепляя зубами тонкую кожу, помечая. Дима посмеивается, вздрагивает от щекотки, пытается убежать, но парень лишь теснее обхватывает поперёк тела, не давая отстраниться. Маленький багровый засос. Специально остаётся чуть выше так, чтобы было видно из под белоснежной рубашки. Его. Дмитрий Сеченов просто не мог принадлежать кому-то другому. Рано или поздно он его добьётся, академик сдастся. Картинка яркая, она отпечатывается пятнами на прикрытых веках. Михаэль открывает глаза, снова переводит взгляд на тёмную макушку. Он не знал, чего Дмитрий так боялся, ведь все ухаживания зама, все его взгляды и касания были вполне себе доходчивыми. Такими же взглядами одаривали и Штокхаузена тоже. Робкими, смущёнными. Было это трогательно, но в то же время вся ситуация выводила его из себя. Умом немец понимал, что ни в какой романтической близости с Нечаевым или Захаровым Дима не состоял, но их тесные отношения его ужасно злили. Никто не мог быть с Дмитрием Сеченовым. Либо с Михаэлем, либо ни с кем. Они его не поймут. Его глубокую натуру, его желания, страхи, переживания. Михаэль чувствовал его на особом уровне, внутри дрожало буквально всё, стоило оказаться с ним рядом. Он расшибётся ради него в лепёшку. Взамен он хотел только одного... его любви и ласки. Обходит кресло, теперь оказываясь у шефа перед лицом. - Хотите, сходим на ужин? - Я... Смотрит даже с какой-то жалостью, как будто это не Штокхаузен час назад испачкал руки чьей-то кровью, а ему самому в том коридоре всадили нож в живот. Переживает о его моральной, психической составляющей. Глупенький. Михаэль был сильным. Для него. Какой же он милый... Михаэль улыбается, протягивает обе руки. - Вы не обедали, не завтракали тоже. - ведь переживал со вчерашнего вечера, а внизу живота неприятно крутило, у академика не было аппетита. Михаэль знал всё. - Я не оставлю Вас голодным. - До утра потерпит, я немножко устал... Михаэль. Сердце пропускает удар, в груди закипает что-то приятное, отдаваясь теперь покалыванием на кончиках пальцев. Немцу нравилось, когда начальник наконец опускал все эти глупые формальности. Он не был для него обычным замом, оба всё прекрасно понимали. Только кем они друг другу были - Михаэль не понимал. Кем он был для этого человека? Другом он ему не был, то место было занято Харитоном Захаровым. "Мальчиком" не был тоже, те отцовско-сыновьи отношения его не интересовали вовсе, хоть и лезли порой в голову на этот счёт пошлые мысли. Не были они и любовниками, а вот это уже было то, чего Штокхаузен отчаянно хотел. Но никогда ничего не заходило дальше ужина и интересных улыбок. Дальше пары бокалов вина в пустом мрачном кабинете. Академик словно чего-то боялся, но всегда отчаянно искал его общества. Он и сам никуда его не гнал и особо не подталкивал. Ведь заместитель тоже боялся. Боялся Диму потерять. Только оба знали, что Михаэль Штокхаузен всегда получал желаемое. А желал он только одного. Одного единственного человека... - После ужина я отвезу Вас домой, честно. - продолжает бархатным голосом. - Прошу Вас. Дима мило ухмыляется, но принимает его ладони, которые с осторожностью подымают его на ноги. От его заместителя приятно пахнет дорогим немецким одеколоном. У него и самого стояли подарки. Германия, Италия, Франция. Он бы уже никогда не смог надушиться той химией, что варили у них в Союзе. Михаэль непозволительно близко, он это знал и сам. Знал, что мог Дмитрий чувствовать его дыхание где-то на щеке. Он приятно улыбается начальнику, не спешит разжать рук. Он безмолвно пытается его успокоить, забрать все проблемы себе. Он никогда его не подведёт, ведь Сеченов знал это и сам. Доверял. И тот правда успокаивается, это видно. Забывает о последних событиях, вверяет свою судьбу в руки верного и преданного заместителя. - Нальёшь вина? - робкий голос. - С удовольствием. Пьемонт, Тоскана, Бордо? Штокхаузен делает шаг назад, возвращая ему личное пространство, поднимает брови, а Сеченов хмыкает, смущается. Это вам не "Солнцедар" и не "Плодово-ягодное". "Я скорее отрублю себе руку, чем налью вам эту дрянь." Они пили только самое лучшее, такое, какое не пили и в высших кругах. Такое, какое мог достать лишь Михаэль Штокхаузен. Сеченов, пылая щеками, пытается развернуться и подхватить висевший на спинке кресла чёрный пиджак, сшитый на заказ совершенно понятно кем. Но немец проворнее. - Позвольте. И он позволяет. Руки его помощника уже сдёрнули предмет одежды со спинки, изящно встряхнули. Теперь высокий парень стоял сзади, а директору только и оставалось, что вложить в рукава тонкие конечности. Ткань идеально садится по фигуре, пальцы молодого врача проходятся по рукам, будто пытаясь ощупать собственное творение. По худому телу академика проходится приятная дрожь. - Вы очень приятно пахнете, Дмитрий Сергеевич. - тёплый, гревший чужие уши шёпот где-то за затылком. - Твоими же стараниями. - Сеченов слегка поворачивает голову, улыбается, видит такую же в ответ, Михаэль сипло хмыкает. - Что будем пить? - Бордо, пожалуй. - тихо отвечает Дима, застёгивает пиджак на одну пуговицу. - Как Вы пожелаете. Михаэль выводит шефа из кабинета, помогает ему забыть об очередных не самых приятных событиях. Они проводят вот уже какой по счёту замечательный вечер в откровенных разговорах, от которых таяло его холодное сердце. Он так думал раньше. Думал, что он не был способен полюбить. Пока не встретил Дмитрия Сергеевича. Его Диму. Его и только его. Он обязательно таким будет. Что мог пьяница и тунеядец понимать в искусстве? Что могло человечество понимать в Дмитрие Сеченове? Михаэль не позволит пропадать такому ценному бриллианту. Был он настолько идеальным, что не нужна была и огранка. Михаэль обязательно будет его шкатулкой с бархатной подушечкой внутри. Хранить в своих границах, защищать, оберегать от невежественных рук. Обязательно... Рядом послышался храп Сергея Нечаева, Штокхаузен вновь нахмурился, теперь уже прерванным приятным воспоминаниям. Повернул голову, разглядывая лицо мальчишки, повёрнутое сейчас в его сторону. Хорошо было Нечаеву. С Екатериной Муравьёвой у них всё продвигалось как в самых сопливых романах. Без сучка и без задоринки. Обычные детские глупости. Нечаев таскал ей веники, девочке нравилось. Все счастливы. Он хмыкнул. Представил себя на его месте. Входит в кабинет с жалким букетиком ромашек, сорванным своими же руками под забором центрального здания. Дмитрий Сергеевич сначала удивляется, потом смеётся, принимает тот букетик в руки, треплет "своего мальчика" по кудрявым волосам. Михаэль поморщился. "Мальчик" снова не давал ему покоя, хоть он и отчаянно пытался выбить это из головы. Дима был достоин гораздо большего, чем жалкие жухленькие цветочки. Он гордо ухмыльнулся в спящее лицо напротив. В "Вавилове" под личным наблюдением товарища Штокхаузена росли несколько цветков кадупул. Этот цветок невозможно купить, его невозможно сорвать, он бесценен и его невозможно достать. Он цветёт только ночью, а погибает через несколько часов. Стоит срезать и он вянет в течение часа. Загадочный, таинственный, бесконечно редкий... Как Дмитрий Сергеевич Сеченов. И росли они в том комплексе специально для него одного. Скоро там появится и красная камелия... Снизу раздалось сонное ворчание Харитона Захарова. Называл его Дима лучшим другом. Только не помнил Михаэль, чтобы хоть как-то Захаров хоть в чём-то помогал. Их отрешённые отношения можно было назвать непринуждённым товариществом, деловыми отношениями, но чтобы дружбой? За Диму было бесконечно обидно. Он ужасно устал. До стискиваемых зубов и сжимающихся костяшек. Это больше невозможно было терпеть. Был же он человеком, а у каждого человека была граница. Было терпение и оно иссякало. Михаэль сдёрнул с себя простынь, медленно уселся на своей полке, через плечо вглядываясь в окно, где видны были лишь только мелькающие густые и тёмные кроны деревьев, да продолжавшие стучать по стеклу мощные дождевые капли. Он провалялся целый час, пытаясь уснуть, но ничего не выходило. Ему ещё никогда не доводилось ночевать с Дмитрием Сергеевичем рядом. После каждого совместного вечера он честно провожал или подвозил начальника до его дома, если тот позволял себе лишний бокал. Мог ли он воспользоваться его положением? Разумеется. Дима и без того уступал ему в физической силе, ему бы не составило труда скрутить его хрупкое, тонкое тело и без помощи алкоголя. Что говорить о разморенном вином беззащитном человеке. Стал бы он это делать? Никогда. Михаэль свесил ноги, оглядел отвернувшегося к стенке Захарова. Аккуратно спустился, наступив на чьи-то тапки, максимально стараясь не задеть мерзкий пол. Медленно развернулся, так и застыл, вжавшись лбом в собственный матрас, стиснув его по бокам пальцами. Смотрел. Смотрел на Диму, так же отвернувшегося к стенке. Сеченов мирно спал, простынью либо не укрывался, либо она с него сползла. Тонкие пижамные брюки совсем слегка съехали вместе с бельем вниз, а рубашка, наоборот, немного выше, теперь обнажая участок кожи, который слегка считался интимным. По крайней мере так казалось Михаэлю, завороженно смотревшему теперь на этот открывшийся кусочек, будто на святыню. Хотелось прикоснуться подушечками пальцев, а затем губами, оставить влажный поклоняющийся поцелуй. Он скользнул взглядом по его ногам, бёдрам, корпусу, наконец поднимаясь к голове. Весь такой тонкий, хрупкий. Если поезд дёрнет, если только Дима упадёт на пол, то точно разобьётся. Михаэль бы точно не позволил спать ему на верхней. Зубы сжались, пальцы на матрасе ещё крепче. Это было выше его сил, он очень устал. Дмитрий был создан для того, чтобы он, Михаэль, сжимал его в руках. Днём и ночью. В кабинете и дома, в их кровати. "Мой. Мой. Мой." Его руки разжались, Михаэль аккуратно уместил колено на край чужого матраса, постепенно нависая сверху. Даже в этом тухлом помещении Дмитрий Сергеевич потрясающе пах шампунем, почти выветрившимся французским одеколоном, подаренным, естественно, Михаэлем, и собой. Хоть что-то, почувствовать хоть что-то. Он устал, невообразимо устал. Он почти касался губами его волос, втянул носом его запах. Умопомрачительный, как и всегда. Так близко... безумно близко. Он мог слышать его сонное милое дыхание. Запах снёс ему крышу, близость унесла остатки разума. Этот человек давно разбудил в нём самые прекрасные и самые невыносимые на свете чувства. Его ладонь с трепетом уместилась где-то на рёбрах, боясь задеть оголённый участок. Он ласково коснулся губами тонкой кожи на чужой шее, чувствуя, как спокойно билась жилка. Вкусный. Желанный. Он обязан был принадлежать ему одному. - Дима... - бархатным шёпотом пророкотал немец, сглатывая, его потряхивало от бурлящих в груди эмоций. - Verdammte Scheiße... я больше не могу... не могу терпеть.