像风一样

В Восточном Берлине снова дует западный ветер. Маленькой девочке с голубыми как летнее небо кудряшками оставляют серебряную брошку в виде оленя, поцелуй в лоб и веру, что все еще обязательно будет хорошо — и забирают взамен осколок души, самый крупный, режущий тупыми гранями до густой гранатовой крови, до незаживающих черных ран по всему телу, пока его достают из костяной клетки ребер (или из черепа — никто знает, где покоится душа, и, возможно, оно даже к лучшему). Письма маленькой девочки — на самом деле, ей уже за двадцать пять, — возвращаются отправительнице и удушливо пахнут жженным порохом: пред глазами залитая багровыми пятнами улица и кто-то (мертвый) в форме, а Чарли может лишь жмуриться от видения — и от осознания (она проревет следующие три дня до отъезда, стискивая подушку до дыр в наволочке и соленых пятен, которые потом найдет даже в наскоро собранной сумке с вещами: ей плевать). Огни святой инквизиции полыхают по всей алеманской земле, а над головой сереброволосой шпионки давно сияет нимб — ведьмы погибают не за грехи, но за веру. Восточный Берлин встречает маленькую девочку дорожной пылью и колючим напряжением, распыленным в воздухе; на Чарли косятся-косятся-косятся: плохое время выбрала, интуристка, в исторические времена никому нет дела до твоего ломаного немецкого и какой-то там знакомой. Вдалеке грохот ломающегося режима и крики, сплошные крики, но Чарли сердцем чувствует: не туда, не там; владелица музея гробниц находит ее не так далеко от вокзала, и Чарли не знает, как, но, кажется, та может общаться с мертвыми, а это объяснило бы многое, и, самое ужасное — подтвердило все ее опасения. Переданные безучастным тоном три простых слова — для некрологини это всего лишь работа и немного хобби, Чарли понимает, — застревают в глотке острым камнем и замедляют пульс до одного удара в минуту; скромный букет самых свежих васильков ложится на земляной холмик без каких-либо опознавательных признаков, пока Чарли воет-ревет в последний раз, зарываясь в поросшую сорняками землю своими аккуратными ручками и сильнее пачкая пыльную с дороги одежду. Девушка в черном платье и черной же шляпке с вуалью молча гладит ее по плечу — в каком-то смысле это тоже ее работа и ее хобби. «Передай ей, пожалуйста: мы скоро встретимся, обещаю.» В свои двадцать пять у Чарли только и есть, что сумка с вещами, серебряный олень (с бирюзовой лентой, по иронии такого же цвета как перо на ее шляпе) и букет васильков, оставленный на могиле — театр, труппа и вера остались в Лондоне, а Восточный Берлин к пожиткам добавил лишь желание умереть. Ей бы починить себя, вернуть себя в прежний облик талантливой актрисы-тиранши Чарли Шекспир и больше никогда, никогда не вспоминать васильковые глаза и такого же цвета кашемировый шарф (она все еще помнит, какой он на ощупь) — но по белоснежной керамике уже въедливо расплылась чернильная паутинка трещин, а хрупкие шарниры безбожно-безнадежно раздроблены в пыль: только и остается кинуть на свалке или отправить в переработку. Ей бы спросить себя: «А как жить дальше?» — если бы в этом был хоть какой-то смысл. Маленькая девочка с голубыми как летнее небо кудряшками летя с моста спиной вниз думает вот что: все можно исправить — кроме того факта, что ты уже летишь с моста, — но иногда это просто не нужно. Серебряного оленя обнаружит в выловленном карпе местный рыбак.