Nice isn’t the word I’d use

Осень 2003       — Как такое вообще могло произойти?! Флаке был немного шокирован, отрицать это было глупо.       — Оно просто… как-то подкрался ко мне. Да, подкрался. Понимаешь? Тилль сильно сопел, вытирая сопли рукавом. По крайней мере, он снова шёл ровно, что, честно говоря, хоть немного радовало. Флаке не считал себя хорошей нянькой для пьяных людей, в основном потому, что если их нужно было удержать, он был совершенно неспособен это сделать. Впрочем, у него неплохо получалось поддерживать людей мысленно, и, возможно, это тоже считалось — если только речь не шла о любви, что его и озадачивало, так что даже если это и считалось, сейчас его эта способность была совершенно бесполезна. Почему-то любовь всегда заставляла грустить тех, кто её заслуживал, и толкала на необдуманные поступки даже самых здравомыслящих людей — его самого в первую очередь. Они шли домой после пары ужасающе скучных часов, проведённых в не менее убогом баре. Тилль притащил его туда за компанию, в откровенно скверном настроении, которое с течением времени после неимоверного количества водки и лайма окончательно превратилось в откровенно катастрофическое.       — Я так люблю его, Флаке, и мне так больно. Что, если это никогда не пройдет? — было последним связным предложением, которое удалось произнести Тиллю — прямо перед тем, как он распался на жалкие ручьи пьяных слёз и бессмысленного лепета. Флаке решил прибегнуть к тактике «ты не можешь этого знать, может, он — он? — просто стесняется или ещё не чувствует себя достаточно в своей тарелке, пока не привык или не отошёл от прошлых отношений и ля-ля-ля», которую он часто наблюдал у других людей, которые пытались дать надежду своим несчастным друзьям с разбитым сердцем. Честно говоря, он считал, что всё это, скорее всего, неправда, но, похоже, такая тактика сработала, и через полчаса он-таки выудил из Тилля имя, и, конечно, в итоге всё оказалось немного сложнее, чем он мог предположить. Рихард. Из всех людей.       — Внезапно, — неуверенно произнёс он, всё ещё не понимая, что ему делать с этим новым откровением. Для него было загадкой, как кто-то такой громкий и яркий может подкрасться к кому-то, но решил, что Тилль знает, о чём говорит, в конце концов, это его сердце.       — … хк, он был таким милым, — пробормотал Тилль, перебивая икоту. — Когда… Когда мы были молоды. Понимаешь? Помнишь его? Флаке на такое решил даже немного обидеться, видимо, похоже, что они уже достаточно взрослые, чтобы говорить «когда мы были молоды», но он помнил, хотя слово «милый», вероятно, было бы самым последним, которое он употребил бы. Когда Кристиан впервые встретил его, Рихард был тем самым уличным дикарём, на которого, казалось, хотели быть похожими все. У него был самый лучший звук гитары, самые странные причёски, самые красивые девушки, а одежду он носил необычную, западного производства, как будто она для него не стоила ни гроша и не была запрещена к ношению для всех здесь. Флаке чувствовал себя неспособным сказать ему хоть что-то. Громкоголосый, харизматичный и смелый до глупости, их знакомство случилось перед грандиозным входом в зал для проведения совместного концерта, где Рихард, который тогда был только Шолле, вальсировал в зале с синяком под глазом и словами «если у тебя нет разрешения, тебе не стоит мне ничего рассказывать, у владельцев на меня кое-что есть»       — А… стоит ли тебе говорить нам об этом? — спросил кто-то после ошеломлённого молчания, что было хорошим вопросом.       — Очевидно, нет, но я намерен сделать себя настолько бесполезным для них, насколько это вообще возможно, — усмехнулся молодой Шолле, а затем просто исчез, оставив своих товарищей по группе в растерянности — появится ли он снова или нет. Он всё же вернулся, с двумя девушками на буксире, на которых он не обратил никакого внимания, громко пожаловался на какую-то звуковую штуку, которую Флаке никогда раньше не видел, чтобы она его хоть как-то волновала, а затем поджёг сцену улыбками, которые он беспорядочно раздавал зрителям. Потом он снова исчез, на этот раз вместе со своей группой, потому что, как выяснилось, у них тоже не было разрешения, и поэтому лучшим решением было исчезнуть после шоу — как можно скорее. Флаке было всё равно. Он был там со своей группой, со своими друзьями, а какой-то выскочка, которому нужно было продемонстрировать, насколько он круче всех остальных, его не интересовал. Он снова встретил его у Тилля, на одной из тех вечеринок, где все казались круче, путешествовали больше и были более прогрессивными, чем они, и где они с Паулем часто обменивались изумлёнными взглядами из-за того, что эти люди правда считали себя кем-то вроде звёзд. Шолле, разумеется, не был впечатлен. Он был так же беспечен и провокационен, как и в первый раз, обменивался парой слов с каждым, и всегда с насмешкой, чтобы раззадорить любого, кто был в настроении раззадориться. Однако он никогда не задерживался в разговоре, уходя прежде, чем кто-то мог заставить его поделиться своим мнением о чём-либо. С Тиллем он всё-таки поговорил. Флаке увидел их на следующее утро, когда они возвращались с прогулки по зимним окрестностям Хоэн-Фихельн, лица у них были красные и серьёзные. Тилль похлопал его по спине, с той же грубоватой заботой, с какой он хлопал по спине Флаке, прежде чем они вошли в дом, и Шолле разразился хохотом, который подхватил Тилль. Наблюдая тогда за этим, Флаке чувствовал себя незваным гостем в этом проклятом месте. Он вспомнил об этом только сейчас, потому что они выглядели так, словно недавно у них появились свои секреты, и ему стало интересно, какими секретами могут делиться добрый, тихий Тилль и этот надоедливый болтун. В хаосе, последовавшем за падением Стены, он, казалось, изменился. Тилль и человек, который к тому времени превратился просто в Цвена, были связаны по рукам и ногам, пугающие близнецы с их спортивными взглядами и зеркальными позами. В то время как все остальные передвигались по вспыхнувшей анархии в те месяцы после обращения с потерянным и наивным видом, эти двое казались немного мрачнее. Они казались более целеустремленными, немного более похожими на тех, кто чего-то хочет. Их окружало ощущение тёмной дикости, как у гангстеров из голливудских фильмов, которые они теперь смотрели в изобилии, как будто они жили по собственному кодексу. Флаке был достаточно честен с самим собой, чтобы признать, что, когда Пауль и Тилль завлекли его в новую группу, которую они создавали, отчасти он остался потому, что хотел быть немного больше похожим на них. Сейчас он уже давно не видел всех их вместе, и от этого осознания ему вдруг стало ужасно грустно. Он сам не понимал, чего хочет в этом новом мире, но эти двое, похоже, прекрасно знали «чего». Ему даже нравилась атмосфера целеустремлённости в бунте этих двоих, но если Тилль нравился ему своей немой добротой и защитой в стиле Робин Гуда, то самодовольный гнев и драйв Рихарда сильно пугали его. Флаке, от природы подозрительный к большим амбициям, не оценил атмосферу самодовольства, окружавшую этого гитариста, который наблюдал за выступлениями остальных восточных групп со скрещенными руками и критикой на лице. То, что теперь он с таким же выражением лица наблюдал за выступлениями американских групп по всему Берлину, искупало его лишь отчасти. Что искупило его гораздо больше с годами, так это его искренность. Флаке быстро понял, что если Рихард предъявлял к другим людям абсурдно высокие требования, то к себе он предъявлял ещё более высокие. Приходилось признать, что манера Рихарда просить всегда больше, чем он, казалось, заслуживал, завела их гораздо дальше, чем кто-либо из них мог надеяться. Наверное, для этого нужно обладать манией величия — и, как ни странно, этот человек всегда попадал точно в цель. Рихард Круспе был той самой рок-звездой в представлении Флаке, и, по его мнению, влюбляться в таких людей было несколько легкомысленной идеей. Конечно, не более, чем влюбляться только в жирафьи ноги и грудастых блондинок, но всё равно достаточно легкомысленной, учитывая всю конкуренцию, отношение и блеск, от которого только глаза разбегаются.       — Он не такой, — сказал Тилль, внезапно заговорив яснее ясного и совсем немного оправдываясь. — Он просто обижен и пытается вернуть всё, что мир отнял у него. Флаке подумал, что ему всё же досталась изрядная доля интереса.       — … он милый. Когда узнаешь его получше, — пробормотал Тилль между приступами непрекращающейся икоты, грустно зарывшись покрасневшим носом в воротник. Флаке уже было собирался спросить, насколько лучше он должен узнать его, но тут Тилль споткнулся, упал головой прямо в грязь и снова начал плакать, и Флаке решил, что лучше вызвать такси прямо сейчас, чтобы помочь им наконец вернуться домой.       — Не говори ему! — умолял Тилль в машине, пуская слюни на плечо Флаке. — … никогда больше не давай мне обнимать его. Флаке не очень понимал, как одно связано с другим, и считал, что люди имеют право знать, любит ли их кто-то. Особенно Рихард, поскольку для него всегда было важно, кто его любит, а кто нет, но Тилль явно не хотел, чтобы он об этом узнал. Это навевало тоску. Тогда Флаке и решил для себя, что будет держать язык за зубами.