-
6 апреля 2024 г. в 01:50
I.
Воскресным утром Хёнджин попадает в свою первую автомобильную аварию.
Он направляется в бар Чана, слушая кассету, которую по ошибке позволил Феликсу уговорить себя приобрести. Аккорды Boards of Canada служат подходящим фоном для дождя из врезающихся в лобовое стекло насекомых. Поездка идёт гладко, без происшествий (как и всегда), пока запись вдруг не начинает скакать и водитель не обнаруживает, что плёнка рвётся кассетной декой на части.
Матерясь, Хёнджин спешит извлечь кассету, чтобы спасти хоть что-нибудь, и очень скоро пассажирское сиденье усеивают чёрные ленты. Концентрация на дороге постепенно теряется, а когда он снова смотрит вперёд, уже слишком поздно — вереница других машин еле-еле ползёт на жёлтый свет.
Хёнджин ударяет ногой по тормозам. Шины с визгом скрежещут по асфальту, сопровождаемые эхом столкновения металла с металлом, когда он врезается в человека перед собой, и от силы удара тело слегка дёргает вперёд. Он не знает, когда успел зажмуриться, но не смеет подглядывать, до побелевших костяшек сжав руль и решив на миг притвориться, что то, чего не видишь, не может навредить.
Какофония гудящих позади клаксонов вырывает из по-детски наивного успокоения. Хёнджин медленно открывает глаза и свидетельствует собственный промах.
Повреждённый им автомобиль — роскошный внедорожник Lincoln Navigator, который стоит, пожалуй, больше, чем его жизнь.
Страховка это не покроет. И кошелёк тоже.
Финансовые заботы Хёнджина обрываются в момент, когда дверь «Линкольна» распахивается и выскакивает человек, одетый во всё чёрное и с пасторским воротничком. Он лихорадочно обходит транспорт, оценивая причинённый ущерб багажнику (помятый) и бамперу (очень помятый), проводит рукой по волосам, и Хёнджин видит его лицо.
По-лисьи острые глаза, высокие скулы, бледно-розовые губы.
Эти черты он узнает даже на смертном одре.
Он даже не знает, что хуже: что он въехал в священника или что священник — его бывший.
Хёнджин пытается скрыть лицо, пониже натянув шапочку, и с опущенной головой открывает дверь. Он запутывается в ногах и едва удерживается на месте; тело пронизывает адреналин (а ещё страх, сожаление и «чтоб тебя с твоей кассетой, Феликс!»), вызывая головокружение и тошноту.
Он не встречается взглядом с бывшим — Чонином, который, знает, своим сверлит в нём дыру.
— Мне очень… блять… мне очень жа…
— Хёнджин?
Хёнджину хочется свернуться посреди пробки в клубок и разреветься.
Проходит одна, две, может, пять секунд, прежде чем он открыто смотрит на Чонина, и сердце только что вдребезги не разбивается. Чонин ещё красивее, чем был три года назад; солнце подчёркивает контуры лица, будто доказывая, какой он на самом деле неземной; будто позволяя предположить, что сами ангелы сотворили его.
Ноги Хёнджина, кажется, вот-вот подведут. Он не знает, что сказать — не знает даже, сможет ли вообще что-то сказать с застрявшим в горле комом. Но поскольку он болван, который всегда умудрится вырыть себе яму, прибегает к банальщине:
— Какова вероятность, что тебя узнает грёбаный Папа Римский?
Чонину не смешно, выражение лица неизменно серьёзное.
— Выглядишь… — он замолкает, осматривая чужие рваные джинсы, толстовку и просящие каши кроссовки. Откашливается, явно стараясь напустить на себя присущую священникам ауру дружелюбия. — Выглядишь хорошо.
Слова жалят, но это и заслуженно.
Хёнджин через силу улыбается:
— Что за прикид?
Чонин, по-прежнему сама серьёзность, скрещивает руки на груди.
— Степень богословия, забыл?
Щёки вспыхивают от стыда.
— А, да. Поздравляю.
Ни один из них какое-то время не заговаривает. Хёнджин размышляет, стоит ли поднять тему машины или продолжить увлекательную игру «Давно не виделись», но чем дольше он находится в обществе Чонина, тем сильнее тянет содрать с себя кожу от унижения.
Стоит ему открыть рот, чтобы сморозить ещё какую-нибудь дичь, Чонин опережает:
— До сих пор занят своей блэк-метал-дребеденью?
Хёнджин испускает смешок:
— Ты про мою группу?
Его — весьма андеграундная — группа «Жертвенный агнец» и есть причина курса на бар Чана. Группа, которая Чонину изначально была не по душе; группа, которая в конце концов привела к их конфликту; группа, о впутывании Чонина в которую Хёнджин жалеет. Несмотря на всё его активное участие, — расклеивание и раздача по городу рекламных листовок, посещение репетиций с последующей объективной критикой, помощь с установкой аппаратуры перед выступлениями — Хёнджин считал, что порой проявлявшаяся нерешительность Чонина выдавала истинное, противоположное поддержке, отношение. Но увидев его сейчас в новом свете, с крутой тачкой и образным нимбом, Хёнджин чуть не давится пониманием, что в своих оговорках Чонин, возможно, был прав.
Как бы сложилась его жизнь, слушай он тогда Чонина?
Они бы ещё были вместе?
Тем не менее стоит на своём:
— Да, до сих пор. И ничего не дребеденью. Мы теперь играем на сценах помасштабнее.
Чонину нет нужды отвечать. По красноречивому взгляду на его подуставшую 2012 Corolla о мнении на этот счёт догадаться нетрудно.
— Всё лучше, чем наряжаться посланником Господа.
И вот она, долгожданная реакция — Чонин расплывается в широкой улыбке, хотя от неверия это, насмешки или всего сразу, неясно. Он поднимает руки, изображая поражение:
— Ладно, ладно, — почти смеётся. — Если это приносит тебе счастье, так и быть.
В последнее время Хёнджину мало что приносит счастье.
— Послушай, — продолжает Чонин. — Я не собираюсь никого вызывать, ясно? Я сам разберусь.
Хёнджина накрывает паника. Ему бы радоваться, и отчасти так оно и есть, но ещё он знает, что после этого ужасного взаимодействия Чонину должен; обязан что-то сделать и доказать, что не такой уж он и кусок дерьма, каким был пару лет назад.
— Почему? — задаёт он вопрос, хотя Чонин уже повернулся спиной. — Думаешь, мне это не по карману или что?
Вернувшись к машине, Чонин бросает на Хёнджина последний взгляд. Губы изогнуты в улыбке, напоминающей жалость — так улыбаются при всплывшем в голове воспоминании, которое дорого, но ты благодарен, что это в прошлом.
— Твоё вечное слабое место, — изрекает он. — Ты слишком упрямый.
Вот и нет. Что, правда?
Но то, как Чонин посмотрел на него… Воспользоваться чужой щедростью, когда в тебе видят лишь объект благотворительности, будет просто позорищем.
— Позволь мне хотя бы…
Чонин уже за рулём.
— Рад был снова увидеть тебя, Хёнджин, — обрывает через открытое окно и трогается с места прежде, чем другой успевает вырыть себе яму поглубже. Очень помятый бампер удерживает чистая удача.
II.
Хёнджин и на метр в бар продвинуться не успевает, как Джисон, гитарист и друг детства, принимается пилить.
— Какого хрена?! — орёт он со сцены. — На двадцать минут опоздал!
Сынмин, барабанщик, сидит рядом за полностью собранной установкой и со скучающим видом, уперев в костяшки подбородок, смотрит вдаль.
— Давно пора, — мычит.
Хёнджин внимательно осматривает сцену. Темно, если не считать софитов и тусклых потолочных ламп над участком для посетителей, и пусто — стулья подняты на крышки столов вверх тормашками.
Из подсобки появляется Чан с метёлкой и совком.
— Надо бы начать взимать с вас за каждую минуту здесь, — заявляет он, но в тоне слышится исключительно раздражение, и Хёнджин только отмахивается.
— Знаю, знаю, — он подходит к краю сцены и кладёт на помост бас-гитару. — Но у меня крайне уважительная причина: я в кое-кого въехал.
— Не гони, — Джисон закатывает глаза, цокнув языком. — С тобой бы что-то настолько интересное не произошло.
— А я верю, водит он паршиво, — подключается Сынмин.
— Так вот, — говорит дальше Хёнджин, плюнув на то, что никто из музыкальных коллег даже не думает справляться о его самочувствии. Тон приобретает саркастичные нотки. — Это были ещё цветочки. Парень, в которого я въехал, — Чонин.
В баре воцаряется тишина, воздух сгущается от напряжения, пока Джисон с Сынмином обмениваются вопросительными взглядами. Нарушает это лишь звук метлы, которой Чан проводит взад-вперёд по паркету. Движения соответствуют ритму качаний его головы — прямо отец, услышавший от сына неутешительную историю.
— Пора уже начинать жить дальше, — в конце концов озвучивает мысли он. — Перестань выдумывать случаи с ним.
— Я серьёзно! — Хёнджин взбирается на сцену, пренебрёгши парой ведущих на неё ступенек, вытаскивает гитару из чехла и через кабель подключает к усилителю. — Это был он! Узнал меня и все дела.
Он рассказывает и про «Линкольн», и про пасторский воротничок, и про когда-то оранжевые волосы, которые теперь выкрашены обратно в натуральный цвет, про коротенький (но до чёртиков страшный) разговор и неловкое прощание.
— Даже платить не заставил. И даже сказал, что рад был снова меня увидеть.
— Уверен, он это сказал просто ради формальности, — вздыхает Сынмин. История его, похоже, ни капли не впечатлила.
Джисон, однако, получил внезапный заряд энергии и сейчас одновременно и смеётся, и поражённо охает:
— Что, в натуре священник?! Ты, блять, шутишь!
— Как будто прямиком из Ватикана, — подтверждает Хёнджин.
Настаёт очередь Чана говорить:
— Ну, мы как бы были в курсе, что он пойдёт таким путём. Ты про группу что-то сказал?
Хёнджин колеблется, закусив губу. По части вопросов группы с Чонином Чан ладил больше всех — именно Чонин уговорил его разрешить проводить в этом баре репетиции, потому что других вариантов у них не было. В самом деле, их с Чаном дружбой группа целиком обязана Чонину — а это значит, что Чану подлинная точка зрения обо всём Чонина наверняка известна. Хёнджин не знает, как сформулировать мысль так, чтобы звучало правдоподобно.
— Ну, он спросил о ней, — сознаётся. — Хотя назвал её блэк-метал-хренотенью. Вернее, дребеденью.
Сынмин прыскает и бормочет что-то о христианской вежливости касаемо цензуры. Джисон через сдавленный смех велит ему захлопнуться.
Если у Чана и есть какие-то сомнения, он их не показывает. Ответ его весьма неожиданный:
— Надо было сказать про выступление в «Бездне». Думаю, он бы пришёл.
У Хёнджина замирает сердце. Он бросает настраивать инструмент и с вытянутым лицом таращится на Чана, который непринуждённо занимается своим делом и, кажется, искренне не осознаёт, насколько его предположение весомое.
— Что?
— Вряд ли бы он упустил шанс посмотреть, как твои… наши дела.
Сынмин хмурит брови и лениво вертит барабанную палочку одной рукой.
— Не надо его зря обнадёживать. Его и так после разрыва всё задолбало, не разговаривал с нами даже.
Джисон выдаёт что-то в ключе «Я на девяносто процентов уверен, что его уже и в городе нет» и ещё какое-то заявление в поддержку Сынмина, но Хёнджин больше не слушает. В ушах стучит кровь, теряется способность дышать. Он превращает усилитель в импровизированное сиденье, прислоняет к нему бас-гитару и, положив руки на колени, пытается прийти в себя.
Надо было сказать Чонину? И он бы пришёл? Вышло бы с ним потом поговорить в надежде, что музыка разожжёт пламя ностальгии и они вспомнят старые добрые времена, подытожив, что не так уж всё было и плохо, и снова вернутся в жизнь друг друга?
Хёнджин борется с наворачивающимися слезами. Он скучает по Чонину изо дня в день, но неким образом изловчился погубить обе имевшиеся возможности увидеться из-за упрямства и дерзости.
Может, прав был Чонин, увидев в нём то, что увидел в тот роковой день.
Противное «аллё!» Джисона обрывает самобичевание. Троица озадаченно глядит на него во все глаза, очевидно, чего-то ожидая.
Хёнджин, не зная, на что должен отвечать, машет рукой:
— Да начхать. Давайте репетировать.
III.
Феликса Хёнджин вводит в курс дела сразу по возвращении домой.
— Невероятно! — всё, что он слышит после своего словесного потока.
Феликс высовывает голову из дверного проёма ванной. Волосы беспорядочно торчат в разные стороны, синяя краска рамазана по половине головы, щеке, одежде и перчаткам. Улыбаясь, он походит на удивлённого ребёнка. Хёнджин диву даётся, как у него не ослабевает эта внутренняя взбалмошность.
— Ну разве ты не рад, что я заставил тебя взять ту кассету?
Хёнджин возводит глаза к потолку и бредёт на кухню, роясь в пустых шкафчиках и холодильнике в поисках чего-нибудь съедобного или хотя бы не испорченного.
— Да в рот я эту кассету ебал, — причитает на всю их скромную жилплощадь. — У меня, между прочим, машина попорчена!
— Но ездить-то можно.
— Без разницы, чел. На неё мне вообще по барабану, просто… — Хёнджин притормаживает и, бездумно наполняя половину пиалы сухими хлопьями, мозгует.
Он понятия не имеет, на что ему не по барабану.
Чонин всегда успешно его к этому подталкивал.
Вздохнув, он возобновляет движения.
— Просто… Почему это обязательно должно было случиться? Было легче, когда я думал, что он уехал или что-то там, а теперь я знаю, что он здесь или где-то недалеко и до сих пор не хочет иметь со мной дело… Наверное, и ненавидит…
Неподдельное смятение в голосе Феликса просто очаровательно:
— Зачем так категорично? Если бы я своего бывшего ненавидел и он бы попортил мою дорогую машинку, точно бы раскошелиться заставил. Он вовсе не ненавидит тебя.
Хёнджин припоминает позицию Сынмина:
— Да нет. Зуб даю, он просто захотел поблагородствовать. Быть злым же как-то не по-божески.
Хёнджин покидает кухню, плетётся через гостиную, коридорчик и останавливается в ванной, где завис сосед. Продукты для волос — краска, кондиционер, щёточки, смесительная чаша — застилают каждый сантиметр раковины, тут и там мелькают неоново-синие кляксы. Феликс, отвечая, отделяет на голове новый участок и наносит туда яркий сгусток.
— Чан, возможно, прав: он мог бы и прийти на выступление.
— Не важно, прав или не прав, — передёргивает плечами Хёнджин, закидывая в рот жменю хлопьев. — Шанс сказать ему я проворонил.
— А вдруг он листовку увидит?
Оптимизм этого человека иногда оборачивается бедой.
Хёнджин, естественно, не согласен. Чонин, судя по всему, давно живёт дальше, сдвинувшись вперёд с образованием к завидной карьере, завидным тачкам и завидным шмоткам. Он и думать забыл про эпоху квартирёнок размером с обувную коробку, прокрастинации и гордости влачить неприкрашенное существование с наркотиками и тяжёлой музыкой, от которой из ушей льётся кровь. В его нынешней жизни места нет не только группе, но и малейшей в ней заинтересованности.
Чонин живёт дальше.
Почему же Хёнджин — нет?
Ничем из этого он не делится, лишь ворчит и заключает, что, скорее всего, ошибся и Чонин тут был только проездом.
Как ни тонко, Феликс напрягается.
— Кто знает.
— Ты тут всё изляпаешь, — хмурится Хёнджин. — Вот, давай помогу.
И остаток вечера он преображает чужие волосы. Они перемещаются в гостиную — Феликс сидит на диване, а Хёнджин стоит над головой, и играющая через стереосистему любимая сожителем IDM заглушает разговор ни о чём. Хёнджин тщательно распределяет краску по прядям, позволяя электронной музыке отвлечь себя от утренней катастрофы, позволяя напомнить, что сосредоточиться можно не только на разбитом сердце.
Феликс любезно сворачивает косяк на двоих, пока средство оседает.
— Почему бы и нет? — следует от него аргумент.
На какое-то время оба задерживаются в таком положении: горбятся на диване, передавая друг другу подпаленную трубочку. Хёнджин берёт на себя выбор музыки и смеётся над тем, как Феликс каждый раз морщится от чего-то для него слишком абразивного.
— Ты такой странный, — оправдывается он. — Охренеть можно от твоих вкусов.
В моменты подобной безмятежности Хёнджин спрашивает себя, почему ни разу не попробовал идти дальше по жизни с Феликсом. Вполне себе симпатичный, весёлый, добрый и на него не похож, чтобы, как Сынмин с Джисоном, сводить одинаковостью с ума. Ещё в начале их дружбы — когда они познакомились по объявлению Хёнджина о поиске соседа, так как платить за аренду самому не хватило бы средств — была вероятность увлечься друг другом, но это происходило слишком скоро после Чонина, слишком рано, чтобы задумываться открыть своё сердце кому-то ещё. Поэтому он никогда не рассматривал такое решение.
Но сейчас уже не рано.
Что его останавливает?
Хёнджин пристально изучает Феликса. С полуприкрытыми красными глазами и разрумянившийся, он изо всех сил старается поспевать за хаотичным ритмом только что выбранного другим исполнителя, подскакивая при каждом резком вопле или ударе тарелок. Хёнджин улыбается сквозь собственное помутнение, тянется ущипнуть за веснушчатую щёку и зовёт милашкой.
Он сможет влюбиться в него.
И должен.
Начинается псевдорелигиозная песня. Певица под звуки церковного органа завывает об огне.
— Так, — подаёт голос Феликс, — если Чонин теперь с церковью, вы вообще смогли бы снова быть вместе?
Наваждение мигом пропадает.
— Ты о чём?
— Ну священники же вроде там целибат соблюдают. И все эти гейские штучки…
Хёнджин делает смертельно необходимую затяжку и с трудом выдыхает дым.
— Священники кучу всего не соблюдают.
— Но Чонин, кажись, честный парень. Ну, если взять всё, что ты мне рассказывал.
Верно, честный.
Хёнджин понимает, почему ещё слишком рано (и неправильно) бросаться в объятия Феликса — его бы он использовал всего лишь как отвлечение.
Он бы делал акцент только на том, в чём до Чонина он не дотягивает. На том, что низковат, что ладони маловаты, что нет острых уголков в глазах, которые молнии мечут, пока их не смягчает ослепительная улыбка. Что нет хрипловатого смеха, которого Хёнджин всегда отчаянно ждал, губ, которые просто идеально подходили его, сильных рук, которые обвивали его, когда не мог уснуть. Нет тех обаяния, смекалки и мудрости, благодаря которым Хёнджин по уши втрескался с первого взгляда в аудитории и всё больше терял голову с каждым проведённым вместе днём.
Феликс такого не заслуживает. Феликс заслуживает, чтобы его любили таким, какой есть.
Сам Феликс, кажется, по его мрачному тону приходит к выводу, что оплошал.
— Слушай, я не хотел, просто песня напомнила…
— Всё нормально, Ликси.
Хёнджин берёт телефон и включает композицию пожизнерадостнее, которая друга точно устроит. Встав, потягивается и тушит косяк.
— Идём смоем краску.
Феликс без возражений направляется следом к кухонной раковине, даёт вымыть себе голову и чуть не теряет равновесие от того, с каким напором его трут полотенцем. Он хохочет, схватившись за столешницу, и Хёнджин позволяет себе подхватить смех.
IV.
Хёнджин заново учится жить без Чонина.
Понедельник и вторник посвящены работе, которой он и обеспечивает себя, и поддерживает Феликса с группой. Это ничем не примечательная должность среднего звена в компании, занимающейся реставрацией произведений искусства. Повезло занять её благодаря опыту со стажировки в колледже, который затмевает тот факт, что необходимого диплома он так и не получил. Платят не так много, как хотелось бы (или хотя бы чтоб не жить от зарплаты до зарплаты), но он терпит, проводя почти весь день в офисе за починкой картин для богатеньких клиентов — слишком неаккуратных или ленивых (а может, и то, и другое), чтобы лучше следить за своим имуществом.
Хёнджин непривычно сосредоточен на задаче — заделывании дыры в центре полотна Франсиско Гойя; снимает с подрамника холст, мурлыча в такт воспроизводимой телефоном классической музыке, словно ему это доставляет истинное удовольствие. Первые пару минут в голове крутятся мысли о Чонине, но когда приходит время удалять с картины старый клей, он думает лишь о том, чтобы не давить больше нужного и не повредить само произведение искусства.
Позже в баре Чан добровольно принимается за ремонт косметических дефектов машины. Репетиции сегодня, как и желания пропустить стаканчик, нет, так что Хёнджин просто составляет ему компанию, время от времени подавая инструменты.
Порой трудно смотреть на Чана, не вспоминая, как он во время их выступлений сидел за декой — а Чонин всегда стоял позади, наблюдал, иногда и сам крутил регуляторы. Но сейчас он видит Чана самого по себе — разностороннюю личность с множеством талантов и золотым сердцем.
Переполняемый ни с того ни с сего нахлынувшими эмоциями, Хёнджин опускает на его плечо руку:
— Я когда-нибудь говорил, как сильно тебя ценю?
Вид у Чана робкий. Никогда не говорил.
На следующий после работы день Хёнджин репетирует с Джисоном и Сынмином. Они разогреваются обязательным кавером Freezing Moon и переходят к оригинальным песням. В полном объёме исполняют сложные части, несколько раз повторяют мелодичные проигрыши, пересматривают негармоничные, чтобы сделать их более подходящими для живого выступления, и узнают мнение Чана о вокале Хёнджина.
— В этой вот уберите низкие крики, — в какой-то момент советует Чан, протирая стопки с одним полотенцем в руке и одним на плече. — От высоких лучше эффект.
Хёнджин потопывает по педальной панели.
— А разве так не будет повторений?
— Так круче звучит, — отзывается Сынмин.
Палка о двух концах. Уже позади те дни, когда они играли для горстки максимум человек из тридцати и из-за своего звучания не переживали, так как половина не ради них появлялась, а доступной в заведении выпивки. Теперь их приходят слушать сотни, иногда и под тысячу гостей. Резкое внимание к деталям раздражает и Хёнджина, и его горло.
У Джисона всё едва не зудит от желания продолжить репетицию.
— Чайку потом выпей, — говорит он. — Всё равно так уже в альбоме. Сильно выделываться, мне кажется, ещё рановато.
Правда. Вышедший на прошлой неделе альбом из семи треков, который ни один выпуск ещё никак не прокомментировал.
Вздохнув, Хёнджин прижимает губы к микрофону и устраивает руки на бас-гитаре.
— Чай ты покупаешь.
Остаток репетиции проходит всего с парой незначительных ошибок, а в конце Чан поддерживает их преувеличенными (почти снисходительными) овациями. Когда выходят, Джисон и впрямь берёт ему чай в кафе по пути.
Вместо того чтобы на ночь разойтись, он и Сынмин отправляются за Хёнджином. Не успевают они привет Феликсу сказать, тот ретируется в свою спальню («Жесть они стрёмные», — однажды с непоколебимой уверенностью сообщал он другу. — «Мне… Перестань ржать! Мне от них реально не по себе!»). После выбирают киношку уровня «Б» для фонового шума и кучнее усаживаются на полу гостиной играть в бестолковые «Горки и лестницы».
Сынмин приземляется на лестницу, выбиваясь в лидеры.
— Ты всё время выигрываешь, — стонет Джисон, цокнув языком. — Надо правила изменить: скатываешься с лестницы и поднимаешься по горке.
Сынмин ухмыляется:
— Обида и сожаление тебе совсем не к лицу.
Хёнджин не обращает внимания на препирательства. Глаза прикованы к экрану телевизора, но фильма не видят — разве что рсплывающуюся картинку автомобильной погони и перестрелок. Он прислушивается к своим ощущениям в данный момент и решает, что ему хорошо, что доволен. Такая жизнь — с работой, друзьями, музыкой и детскими играми — в принципе не так уж и плоха.
Джисон продвигается на три шага вперёд и снова стонет, попав на горку. Гряда ругательств смешит Сынмина, который в свою очередь заражает Хёнджина, и вскоре оба надрывают животы над тем, как яростно третий протаскивает по доске свою фигурку.
— В следующий раз я выбираю игру, — дуется Джисон, и Сынмин трунит, что он и в ней продует.
Очередь Хёнджина тянуть карту. Так же оказываясь на горке, он не чувствует себя расстроенным — целым.
V.
В среду Джисон наведывается в компанию реставрации произведений искусства.
Услышав открывшуюся дверь, Хёнджин поднимает голову и, определив незваного гостя, натягивает маску отвращения.
— Как ты вообще сюда заходишь?
Джисон шагает к барному стулу напротив него.
— По-моему, я нравлюсь администратору, — поясняет он, устраиваясь поудобнее. — Я просто улыбаюсь, говорю «Я к Хёнджину!», и она пропускает.
— Чушь собачья.
— Как и эта музыка. Что это, Моцарт?
Чайковский.
Хёнджин ещё работает над картиной Гойя, но наконец-то завершил этап ремонта и очистки. Он возвращается к тому, чем занимался до непрошеного появления, — смешивает краски, чтобы добиться необходимых для полной починки оттенков. Поглядывает на справочник, выведенный на планшет компании, наполовину сосредоточившись, наполовину используя это как предлог не замечать чужого присутствия.
Джисон намёк не понимает и не сдвигается с места.
— Не хочешь узнать, зачем я здесь?
— Да не очень, — честно отвечает Хёнджин.
— А я всё равно скажу.
Уперев локти в стол, он подаётся вперёд до тех пор, пока Хёнджин не говорит прекратить так шатать.
— Две новости, — начинает Джисон. Достаёт телефон, пару раз щёлкает по экрану и тычет Хёнджину в лицо. Тот инстинктивно отскакивает.
Он не въезжает, что должен видеть, и Джисон разжёвывает:
— Мы на Pitchfork!
Хёнджин смотрит на экран совсем другим взглядом. В левом верхнем углу, на месте торговой марки действительно написано «Pitchfork», а прямо посредине красуется название альбома с его рисунком для обложки. Сразу под ней рецензия, но больше всего в глаза бросается рейтинг, заключённый в большой круг справа и обозначенный словами «Лучшая новая музыка».
Он пролистывает рецензию. «Грандиозный, эмоциональный, богатый тонами и атмосферой… Этим альбомом «Жертвенный агнец» изменили правила игры — блэк-метал уже никогда не будет прежним».
— Восемь, сука, и девять? Из десяти? — всё, что может произнести.
Голос Джисона пронизывает восторг. Он от радости, кажется, сейчас лопнет.
— Прикинь? Хотя уже лучше бы сразу девять. Прочитал там, где тебя называют блестящим вокалистом?
Не прочитал, но и не хочет. Хёнджин листает страницу вверх-вниз, жмёт на переход по первой попавшейся ссылке, чтобы убедиться, что сайт не какая-нибудь подделка (нет), и с отвисшей от трепета (ужаса?) челюстью возвращается назад, находя их альбом, как по волшебству, на прежнем месте.
Это было его мечтой. Именно это он преследовал с самого зарождения «Жертвенного агнца» — чтобы его тяжкий труд признал и зауважал авторитетный источник.
Хёнджин пробует всё переварить. Он встречается глазами с Джисоном и принуждает себя выглядеть таким же воодушевлённым.
Не получается. Этот миг кажется неполноценным, разочаровывающим.
Он всегда представлял себе, что отпразднует такую новость с Чонином, всегда представлял, как будет наслаждаться голосом Чонина, который поздравляет его, осыпая влажными поцелуями.
Хёнджин откладывает телефон и снова берётся подбирать цвета.
— И как они только запись нашли?
На этот раз Джисон понимает намёк:
— Обалдеть, чувак. Я думал, ты обрадуешься.
Он встряхивает плечами:
— Позже догонит.
— Справедливо. Может, тебя вторая новость приободрит.
Хёнджин не отвечает, ожидая, что ему всё выложат без подсказки. Тишина побуждает ещё раз поднять голову. Он натыкается на говноедскую ухмылочку, которая так нервирует, что возникает соблазн погнать Джисона в шею.
— Клянусь…
— Ты же в курсе, что Чонин священник и все дела?
Хёнджин со стоном роняет мастихин и прячет лицо в ладонях. Последние два дня он только и делал, что пытался стереть из сознания их столкновение, убеждая себя, что в его жизни персонажи из прошлого не требуются, и почти срабатывало.
— Это не может подождать? Я сейчас не хочу об этом говорить. И типа никогда не захочу.
Джисон принимает оскорблённый вид. Защищаясь, вскидывает руки, широко распахивает глаза и открывает рот в немой «О».
— Остынь! Это стоит твоего времени, сто пудов.
После целого спектакля с щипанием переносицы — жеста, демонстрирующего другой персоне, что она заноза в заднице — Хёнджин даёт зелёный свет, скрестив руки и скептически изогнув бровь.
Джисон объясняет суть своего плана: изучив все католические церкви в радиусе двадцати миль, он якобы отыскал ту, в которой работает Чонин.
— Прямо так, на сайте, — он делает руками форму рекламного щита, прикидываясь ошеломлённым, что твой ведущий ток-шоу. — В пять часов месса с отцом Ян Чонином, — он опускает руки и опять настырно наклоняется вперёд. — И знаешь, в чём прикол? Это в среду — сегодня.
— Он что?
У Хёнджина нет возможности обработать данные у себя в голове.
— Чонин здесь, и мы сможем увидеть его сегодня.
Чонин здесь.
И сколько он уже здесь? Все три года после их расставания? Или сначала уехал, а вернулся совсем недавно? Сколько раз Хёнджин находился поблизости, всего в паре миль от него, и даже понятия не имел?
Он мотает головой, избавляясь от ненужных мыслей, и озвучивает очевиднейшее:
— То есть ты его выслеживал? Даже я до такого не опускался.
— Ага, но подумывал, так что это ни хрена не значит.
Ещё как подумывал. И если бы постоянное наличие Феликса дома не напоминало, насколько это будет навязчиво и неуместно, провернул бы такое больше раз, чем сможет сосчитать.
Он оставляет фразу без комментариев.
В интонациях Джисона прибавляется сентиментальности:
— Слушай, он был и моим другом — нашим другом. Мне его не хватает. Я просто хочу понять, как он на самом деле.
— Так увидь его без меня, — выдаёт Хёнджин контраргумент. — Что Сынмниа не спросишь?
— У него ночная смена.
— Так поедьте в другую среду, когда не будет ночной смены.
— Боже, какой ты геморройщик! — пыхтит Джисон. — Не ему точку поставить нужно, а тебе.
Хёнджина подмывает уточнить, каким образом то, что ты увидишь процветающего без тебя бывшего, приведёт к такому результату.
— Мы не будем с ним разговаривать, ничего такого, честно. Заглянем на секундочку и уйдём, потом ещё поржём по дороге. Идёт?
Хёнджин прекрасно знает, что должен отказаться. Он ведь так хорошо справлялся, всего там пара шероховатостей. Теперь он видит свою жизнь в новом свете, вновь обретает чувство благодарности за то, что уже имеет, и начинает смиряться с тем, что, возможно, — возможно — они с Чонином вовсе не созданы друг для друга и ничего страшного тут нет, переживёт. И не исключено, что лицезрение Чонина в качестве ведущего предоставителя услуг, на которые ему плевать с высокой колокольни, не стоит сведения всего прогресса на нет. Если продолжит в том же духе ещё пару деньков, отодвинув боль разбитого сердца на задворки сознания, кто знает, что выйдет через неделю, месяц, а то и год? Он наконец сможет жить дальше, наконец сможет стать свободным.
Однако последнее воспоминание о Чонине не должно быть связано с выказанным во время той аварии пренебрежением. Это добавит в успехи кислинку.
Если он поедет с Джисоном, последним воспоминанием может стать собственные счастье и покой в жизни, к которой так стремился.
Ну и, если на чистоту, неплохо было бы ещё раз его увидеть.
Самый последний.
Хёнджин снова берёт в руки мастихин.
— Ладно, — едва слышным шёпотом говорит он. — Идёт. Но не смей после этого его со мной обсуждать.
Джисон выглядит таким самодовольным, точно с самого начала знал, что долго упрашивать не придётся. Он встаёт и уверенной походкой удаляется к двери.
— Замётано.
— Я серьёзно! — восклицает Хёнджин ему в спину.
— Само собой.
Дуэт встречается в квартире Хёнджина около четырёх.
— У меня нет одежды для церкви, — так Джисона приглашают зайти.
— Ебать, мы не под алтарников косим.
Хёнджин стоит перед зеркалом возле вешалки для пальто, которую спонтанно купил Феликс (а когда сожитель справедливо заметил, что пальто они не носят, заявил, что с её помощью можно придать помещению более насыщенный вид), разглаживает простую рубашку и джинсы и расчёсывает пальцами волосы столько раз, что успевает достать Джисона.
— Ну блин, выделяться я тоже не хочу.
Он поворачивается ко второму, бешено тыча себе пальцем в лицо:
— Снять пирсинг брови? Туда пускают с пирсингом?
Теряя терпение (и, наверное, сообразив, что Хёнджин подсознательно хочет выглядеть презентабельно для Чонина), Джисон хватает его за запястье и тащит к выходу.
— Мы опоздаем. И он тебя не увидит!
Поездка занимает всего двадцать минут, но из-за тесноты и захламленности пикапа Джисона ощущается как несколько лет. Старые фантики от конфет и прочие кусочки пластика хрустят под подошвой, пока Хёнджин праздно пытается усесться с удобством. Пахнет душной смесью травки и дешёвого одеколона, динамики дребезжат от назойливых басов радио, а нога водителя уж чересчур сильно давит на газ — пассажир готов сгруппироваться и выкатиться наружу.
— Нам с Сынмином помочь тебе прибраться? — кривится он. — Господи, мужик, окно хоть открой.
— В церкви, кстати, так не выражайся.
Хёнджин недоверчиво косится на него:
— Не смешно.
Иногда он удивляется, как им двоим за все эти годы удалось сохранить дружбу. Они противоположности практически во всех отношениях, практически со всем друг с другом не соглашаются, всегда втягивают друг друга в ситуации, в которых обоим не место. Этот кадр бесит так, что хоть вешайся, и Хёнджин часто задаётся вопросом, насколько спокойнее могла бы обернуться жизнь, не сделай Джисон комплимент его обуви в средней школе — форма любви, понял он позднее.
Так парочка и едет: Хёнджин придирается к каждой замеченной мелочи, а Джисон терпит, зная, что другу нужно отвлечься от наверняка бурлящих внутри нервов… а потом резко поворачивает, и первый наконец выглядывает в окно.
Несмотря на то, что парковка собора почти забита, Хёнджин каким-то образом моментально замечает «Линкольн» (без малейшего изъяна и с присоединённым обратно целёхоньким бампером).
В животе затягиваются узлы. Он совершает сознательную попытку не согнуться пополам от боли.
Джисон же сосредоточен на другом:
— С ума сойти, сколько народу, да? В среду!
— Вряд ли будет где припарковаться, — бормочет Хёнджин. — Поехали-ка лучше домой.
Накаркал — Джисон находит свободное местечко недалеко от входа. Он паркуется, выключает радио и глядит на сидящего рядом. Даже в слабеньком свете дальних фонарных столбов взгляд у него суровый, а присутствующая весь день беззаботность испарилась.
Слова предельно просты:
— Хочешь, сиди в машине, мне фиолетово, но я друга увидеть хочу.
На миг Хёнджин серьёзно над этим задумывается.
Что, если Чонин его возьмёт и увидит? Тогда он запомнится как бывший с дурным темпераментом и маниакальными наклонностями в придачу. Но если он не зайдёт, всегда будет думать о том, как торчал у места работы бывшего и даже близко к нему не подошёл, и это кажется не менее — если не более — унизительным.
Джисон уже отстегнул ремень безопасности и вытаскивает ключ из замка зажигания.
— И если передумаешь и побежишь за мной, точно привлечёшь к себе внимание.
— Да понял я! — повышает голос Хёнджин, тоже отстёгивается и быстро выбегает. — Покончим уже с этим.
Удовлетворённый, друг догоняет.
Молодые люди идут ко входу молча. Лишь когда Джисон открывает дверь, Хёнджин взволнованно проводит пальцами по брови — он забыл снять пирсинг.
— Да всрался кому-то твой пирсинг, — отрезает Джисон, предотвращая просьбу о помощи.
VI.
Проходя по коридору, Хёнджин слышит голос Чонина.
Он отражается от высоких стен, проносится по воздуху и пронзает барабанные перепонки чем-то гипнотическим. Баритон Чонина прикрашен безмолвной уверенностью, когда он проводит, предположительно, молитву. Слушатели откликаются, энергия напоминает ему о напускной строгости, которую Чонин использовал, читая ему отрывки из Библии в их замызганной спальне.
— Как продолжать, если меня не воспринимают всерьёз? — всё время сетовал он, когда Хёнджин не выдерживал и начинал подхихикивать.
— Просто ты такой милый! — всё время следовал ответ, и тут была чистая правда: немного надутые губы в сочетании с втянутыми щеками (придать себе властности?) неизменно пробуждали тягу накинуться на Чонина с физической близостью.
Интересно, а сейчас будут эти лицевые причуды? Проявится ли под религиозными одеяниями его Чонин?
Они входят в главный зал, вежливо улыбаются охранникам и, заметив, что почти все скамьи заполнены, торопятся к придвинутым к стене стойкам у выхода. Всё это время глаза Хёнджина приклеены к полу. Джисон тычет в бок локтем, намекая глянуть повыше.
Глаза тут же вылавливают фигуру Чонина.
Он священнее креста с распятым телом Христа за спиной.
— Срань господня.
— Я говорил здесь про такое не трепаться, — приглушённо, но рассерженно цедит Джисон.
Хёнджин не слышит. Все датчики настроены на частоту Чонина.
На Чонине нынче белая ряса, и цвет дивно контрастирует с едва заметным загаром и тёмными чертами. Естественное освещение и зажжённые рядом свечи озаряют его глаза, озаряют искрящуюся в них божественность. Властный и уверенный, он возвышается над прихожанами, обращаясь к ним же; губы знакомо чуть надуты, язык выглядывает всякий раз, как он открывает рот, произнося слова, что обращаются острыми кинжалами и вонзаются Хёнджину в грудь.
— Ты был послан исцелять сокрушённых сердцем: Господи, помилуй.
— Господи, помилуй, — хором копирует толпа.
— Ты пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию: Господи Иисусе Христе, помилуй.
— Господи Иисусе Христе, помилуй.
— Ты восседаешь по правую руку от Отца, дабы ходатайствовать за нас: Господи, помилуй.
Тело Хёнджина тянет какой-то магнитной силой. Она хочет двинуть ноги, чтобы шёл к алтарю, к Чонину. Хочет уронить его на колени перед священником, провинившегося, умоляющего, и заставить произносить слова в ответ. Хочет, чтобы он говорил убедительно, будто достаточное сожаление может призвать могущество самого Бога и вынудить Его починить их связь, если будет доволен.
Сила дерёт горло. Он взывает к Чонину, и его весть грозит заглушить море голосов, в котором оно тонет:
— Господи, помилуй.
Хёнджин так заворожён, что друзья остаются на всю службу. Они выдерживают чтения, длинные проповеди, пару в тему и со вкусом подобранных шуток, вызвавших сдержанный смех у слушателей, музыкальные паузы, тронувшие душу Хёнджина, вероучение и евхаристию — причастие, пробудившее в Хёнджине желание стать верующим и принять что-то из рук Чонина. Это он должен склоняться перед Чонином, он должен открывать рот для его благословения.
Служба официально подходит к концу, когда Чонин распускает толпу. Хёнджину не хочется уходить, но Джисон настаивает, поясняя, что священники обычно уходят по центральному проходу, а так велики шансы спалиться — и они смываются первыми.
— Это было крышесносно! — прорывает Джисона уже в коридоре. Он, преисполненный благоговейного страха, точно переродился. — Он создан для этого!
В голове вспышками мелькают картинки с Чонином, который учится у них дома, ссутулившись над Библией и несчётными бумагами и что-то бормоча под нос, а следом, объявляя о сдаче экзамена или высоком балле, — расслаблен и восторжен. Каким напуганным и исполненным тревоги был он тогда и какой внушительный и чарующий сейчас.
Горд это мягко сказано.
Если б мог, Хёнджин побежал бы к Чонину и посыпал дождём из похвал, сказал бы, что ни на секунду не сомневался в его становлении лучшим духовным лицом, какое только видел этот город. Накрыл бы щёки ладонями, обнял, зацеловал до потери у обоих дыхания.
— Ага… — Хёнджин как громом поражённый.
Вернувшись к пикапу (и оставив без внимания просьбу Джисона заехать в сувенирный магазин), Хёнджин занимает место пассажира и не издаёт ни звука, ни движения. Джисон садится следом и уже собирается завести транспорт, но одёргивает себя.
— Как ты?
Хёнджин через лобовое стекло впивается глазами в высыпающую из здания на парковку паству. Большинство, переговариваясь, выглядят счастливыми, дети крепко держатся за руки родителей, а пары следят за тем, чтобы не потерять друг друга в толчее. Они хотя бы имеют представление, как им повезло, какая это привилегия — давать Чонину руководить собой каждый день?
Как он?
Он не в праве сказать, что гордится, поскольку Чонин больше не его. Но и скорбящим себя не назовёт, потому что в этот миг Чонин как будто по-прежнему его.
Хёнджин разрывается. Отвечает тем же вопросом.
Из них двоих Джисон всегда был сознательнее.
— Отлично! Знать, что он занимается любимым делом, мне достаточно.
Тишина.
— Думаешь… думаешь группа его тормозила?
Глаза отлипают от лобового стекла и переходят на Джисона.
— В каком смысле?
— Типа… — Джисон елозит на сиденье, чтобы чуть больше развернуться к собеседнику лицом. — Не знаю. Он столько с нами зависал, помнишь? Он с нами и обкуривался, и рисовал на стенах всякую хрень…
— И пропускал ради нас службу.
Джисон словно только что стал свидетелем сброшенной бомбы.
— Серьёзно что ли?
Хёнджин опускает взгляд на колени, теребя торчащую из края рубашки нитку. Он не может сейчас плакать, не разрешает себе — ему так осточертело из-за этого плакать — но огромные горячие слёзы собираются в глазах. Выходит лишь кивнуть — отказ произносить это вслух помогает ещё каких-то пару секунд отвергать действительность.
— Он… Ты позволял ему не ходить в церковь? Ради нас?
Ну вот и всё.
Причина того, почему Чонин вскоре стал сыт им по горло, почему в конце концов возненавидел его — Хёнджин не уважал его ценности.
Чонин с самого начала чётко разъяснил, что вера — неотъемлемая часть его жизни, что быть с ним означает принимать все его религиозные ритуалы, и Хёнджин поручился, что понимает, что не станет вмешиваться и пытаться изменить его ни за что на свете, и был искренен. Однако между тем, как постоянно с увлечением рассказывал Чонину о группе и тем, как Чонин, желая быть хорошим парнем, помогал чем мог, потерял самого себя из виду.
Каждые «Но у меня в этот день месса» и «Но у меня потом библейские занятия с другом» встречались с доводом, что он не попадёт в ад, если один раз пропустит. Один раз превратился в два, два — в три, а три снежным комом переросли в каждый раз. Для церковной общины Чонин стал незнакомцем, а в мире Хёнджина — как свой.
Хёнджин познакомил его с наркотиками. Хёнджин познакомил его с тусовками. Хёнджин уговорил его поддаться плотским утехам, разрушил его целомудрие, заставил начать поминать имя Господа всуе и испортил до такой степени, что он чуть было — чуть было — не снял кольцо-чётки, которое носил со средней школы.
Чонин пришёл в себя чуть больше года отношений спустя, когда профессор теологии вернул ему заваленную работу и добавил, что его расстроило такое стремительное падение успеваемости у студента с таким большим потенциалом.
— Что ты сделал со мной, Хёнджин? — вопросил он однажды с влажными глазами. — Я уже сомневаюсь, что вообще знаю себя.
Хёнджин, по обыкновению питавший к другим сострадание, был холоден.
— Не обвиняй меня в том, на что сам согласился.
Началась их первая и единственная ссора. Чонин, испуганный и беззащитный, спрятался в условном коконе, пока Хёнджин отчитывал, приводя в качестве аргументов всё, что приходило на ум, чтобы доказать чужую ответственность за все поступки. Позже он определил, что зол на себя, так как понимал, кто из них на самом деле не прав, но на тот момент не желал с этим мириться, не желал признавать, что Чонин на всё соглашался только потому, что он предлагал, нет — давил.
Все опровержения Чонина лишь сотрясали воздух. Он припомнил Хёнджину, как тот медленно, но верно оказывал своё коварное влияние, как пользовался его эмоциями, сочувствием и любовью, и сказал что его нынешнее поведение — неумышленное признание вины. Хёнджин же подчеркнул, что Чонин взрослый человек, который в состоянии сам принимать решения, и если он чего-то делать так уж не хотел, то мог в любое время сказать.
После часовых (по крайней мере, так казалось) криков Хёнджина и слёз Чонина, первый достиг предела.
— Меня задрали все твои «горе мне!», — фыркнул он. — Ты гей, если вдруг забыл. Хорошим католиком ты никогда не был. Даже не замаячь я на горизонте, своему Богу ты был бы не нужен.
Он тут же пожалел о сказанном, но их судьба уже была предрешена.
— Пошёл к чёрту, — процедил Чонин сквозь стиснутые зубы с запятнанным слезами и багровым от мучений лицом. — Пошёл к чёрту ты, твоя третьеразрядная группа и все твои принципы. Всё кончено. Гори в аду, Хёнджин.
Не в силах больше находиться с ним в одном помещении, Хёнджин вылетел, хлопнув дверью, и вломился с ночёвкой к Сынмину. Когда он вернулся утром, от Чонина и его вещей не осталось и следа, будто он здесь никогда и не жил. Хёнджин несколько дней перерывал квартиру в надежде найти хоть одну забытую безделицу, чтобы был повод встретиться, поговорить, извиниться и сказать, что не хотел привносить в него такие кардинальные изменения, но все усилия были тщетны, и успокоился он, лишь повалившись на их общую кровать.
— Мы поняли, что наши жизни идут разными путями, — так он объяснил разрыв Джисону, Сынмину и Чану. — Это к лучшему.
Даже сейчас Хёнджин не может пересилить себя и признать всю правду.
На вопрос он молчит. Поднимает голову и возвращается к созерцанию вида через лобовое стекло. Народ уже рассосался, за исключением горстки пошатывающихся у выхода людей.
Джисон не сдаётся:
— Он никогда бы так не сделал. Тот собор был буквально любимым его местом.
Нет ответа.
— Хёнджин, ты сам говорил ему пропускать? Вы из-за этого расстались?
— Это, блять, ещё кто?
До Джисона не сразу доходит, что Хёнджин говорит о том, что видит через окно. Из любопытства от приостанавливает свой допрос.
Парни следят за разворачивающейся перед ними сценой: Чонин, уже сменивший белую рясу на сутану, в которой был в день аварии, покидает церковь вместе с девушкой, не знакомой ни Хёнджину, ни Джисону. Низкая, с щедро дарованными природой длинными угольно-чёрными волосами и лицом, больше похожим на кукольное, нежели человеческое. Чонин что-то ей говорит, и её смех слышен даже в машине.
За руку Чонин подводит её к пассажирскому сиденью «Линкольна», открывает дверь и широко улыбается, когда она садится. Заняв место водителя, заводит мотор. Задние фары вспыхивают ярко-красным светом в вечерней темноте, и Хёнджин мельком видит их через тонированные стёкла, когда автомобиль выезжает на дорогу: они всё ещё разговаривают, всё ещё улыбаются, явно радуясь тому, что остались наедине.
Воздух в пикапе неподвижен, сидящие внутри не дышат и не шевелят ни единой мышцой напряжённого тела, пока «Линкольн» не скрывается из виду.
Сразу ни один не разрывает тишину. Звон ключей сменяется скрипучим рёвом двигателя.
Хёнджин не отводит взгляд от выездной дорожки. Может, если посмотреть подольше, «Линкольн» вновь появится без всяких незнакомых личностей — только с Чонином, и сердце прекратит бешено колотиться, а мысли — подпускать открытие, передавать власть коему он не готов.
Транс прерывает опустившаяся на плечо рука. Голос у Джисона сахаристый, будто он утешает ребёнка, распрощавшегося с воздушным змеем из-за сильного ветра:
— Священникам нельзя ходить на свидания или жениться, ты же знаешь. Вряд ли это то, что ты думаешь.
Хёнджин вспоминает диалог с Феликсом касательно того же факта.
Чонин честный парень. Он не стал бы тайком нарушать обеты, к принятию которых готовился немало лет.
Все священники, действующие секретно, наверное, тоже «честные парни».
Может, это просто подруга?
Нет. Даже спустя столько времени язык тела Чонина Хёнджину хорошо известен. Он был гиперактивным, оживлённым и не мог скрыть своего счастья. Эта особа его волновала, превращала в нечто, переживающее вихри влюблённости.
Влюблённости? Свидетельств тому, что это влюблённость, нет.
Он открыл перед ней дверь. Держал её за руку, соединив ладони, но не переплетя пальцы. Хёнджин не раз держался за руки с Джисоном и Сынмином, но открывают ли перед друзьями двери? О себе он такого не припоминает, да и для него так никто не делал, разве что Феликс как-то держал дверь квартиры распахнутой как можно шире, чтобы он впихнул мебель.
Три года прошло. Неужели он думал, что Чонин навсегда останется свободным, доступным, несчастным, как он сам?
Чонин не несчастен. Дела у него лучше, чем за всё время с ним.
Чонин благоденствует. Чонин, возможно, с кем-то встречается.
Хёнджин борется сам с собой изо всех сил. На парковке работы своего бывшего.
Он разражается рыданиями. Тело сотрясается от силы страданий, голосовые связки выдают его горе протяжными подвываниями, голова уже раскалывается от того, с какой силой он стискивает лицо.
Джисон убирает руку и переключает машину на задний ход. Словами его не утешить; словами не перевязать трещину, которая до сих пор дремала внутри и вот, наконец, расширяется и разрывает его на части, разрывает всё его существо в неузнаваемые клочья.
VII.
Хёнджин ведёт себя подобно полой оболочке.
Сегодня суббота, и группа собралась в баре Чана обсудить приближающееся выступление.
— Билеты распроданы! — верещит Джисон. — Первый наш концерт с распроданными билетами! Эта рецензия на Pitchfork оказала нам большую услугу.
За последние три дня популярность «Жертвенного агнца» достигла таких высот, каких не видала за всё своё существование. Благодаря дополнительным рецензиям от The Guardian, The Quietus и NME, количество их слушателей в месяц наконец пересекло порог ста тысяч (триста тысяч, если точнее). Продажа билетов перезапустилась, и в кои-то веки Чану нужно разбираться, как не отстать от спроса на заказы виниловых пластинок и прочих товаров.
С той мессы в среду Хёнджин толком не спал. Его ночное времяпровождение в основном состоит из пролистывания различных музыкальных форумов, периодического стряхивания пепла с косяка, слушания тихого дыхания спящего Феликса и глядений в экран телефона, пока слова не расплываются в белиберду. Прочитанные им комментарии в большинстве своём позитивные («Эти ребята — гении!» или «Этот альбом надолго от меня не отлипнет», или «Уже современная классика!») и в меньшинстве — негативные («Они спросили себя «А что, если бы My Bloody Valentine выпустили говенные каверы на Darkthrone?» и записали этот херовый альбом» или «Это не настоящий блэк-метал», или «Вокалисту бы ебало завалить. Инструментальный проект вышел бы лучше»), но ни один не выделяется, не радует, не расстраивает и не оскорбляет — они ничего не значат.
Все его эмоции ушли через слёзы в пикапе Джисона. Ему безразличны его растущая аудитория и растущий успех.
Что есть успех, если не можешь разделить его с человеком, бывшим тебе дороже всего в мире?
Это ничто.
Ничто, когда он слушает Чана, объясняющего, что нужно приготовиться к возможной необходимости других концертов и добавлений новых дат. Ничто, когда Сынмин предполагает, что в любой момент могут прийти музыкальные критики и необходимо исполнить всё поплотнее. Ничто и когда Джисон шутит, что ещё надо быть готовыми к флирту.
Шутка вызывает ровно ноль реакции, и он отматывает назад:
— В смысле, вы ж видели комменты в инстаграме Хёнджина, да? На него прям слюни пускают.
Что правда, то правда. В оповещениях устроился потоп из зацикленных на его внешности людей, которые называют его совершенством, сыном Афродиты и осмеливаются даже на «он слишком красив для такого рода музыки». От этого велик соблазн отключить комментарии вместе с аккаунтом.
В конце концов он берёт слово — за все пятнадцать минут здесь:
— Вы излишне драматизируете.
Естественно, на него направляют сконфуженные взгляды.
— Ну написали пару рецензий, ну выкупили билеты. Не станем же мы от этого суперзвёздами. Ни к чему нам не надо готовиться.
Сынмин не согласен:
— За нами всё равно наблюдают, чувак. Мало ли что случится, если расслабиться.
В Хёнджине превалирует упрямство.
— Мы играем метал. На метал всем насрать. Нам не быть популярными, «востребованными» или какую ещё хуету вы там себе надумали.
Чан зовёт его по имени, вероятно, желая утихомирить до взрыва, но Джисон поджигает фитиль.
— Этого ты хотел с тех пор, как мы образовали группу, — он поднимается с усилителя и идёт к Хёнджину на другой стороне. Его глаза — лазеры, что проникают в грудь, заглядывая в незатягивающуюся трещину. — А сейчас тебе плевать?
— Если не обольщаться означает, что мне плевать, то да, полагаю, так и есть.
Лазеры воспламеняются. В трещине вспыхивают искры, разрастающийся огонь напоминает ад, в котором сказал гореть ему Чонин, оранжевый свет велит следить за языком и хотя бы раз не портить себе жизнь.
— Я понимаю, что у тебя ещё праздник жалости к себе из-за того, что Чонин с кем-то другим, но пора, блять, повзрослеть.
— Минутку, — заговаривает Сынмин. — Чонин с?..
— Не мне нужно взрослеть, — почти выплёвывает Хёнджин. — Это ты пытаешься воплотить в жизнь глупые рок-звёздные фантазии.
Теперь Джисон стоит к нему чуть ли не нос к носу.
— Три года прошло, Хёнджин. По-взро-слей! Двигайся дальше! Ты позволяешь человеку, которому до тебя нет дела, мешать тебе жить своей жизнью. Это убого.
Огонь, беспощадный в своей яркости, бушует, обжаривая внутренности.
— Не ты ли хотел взглянуть на него на рабочем месте? Не ты ли потащил меня с собой? Сам заставил меня его увидеть и теперь бесишься, что я не могу просто забить?
Снова Сынмин:
— Ребят, что прои…
— Я бешусь, что ты не можешь не думать о нём даже одну секунду рядом с нами. Нас тебе мало?
Хёнджин встречается с ним глазами, чтобы его следующие слова прочувствовали:
— Да, мало.
Он не уверен, что сказал правду. Он уже ни в чём не уверен.
Что он делает?
— Хватит, — обращается уже к Джисону Чан.
Всего одного слова того, кто всегда служил уравновешенным голосом разума для трио, хватает, чтобы Джисон не раздумывая отошёл от басиста.
— Домой, — говорит Чан всем, но его взгляд зафиксирован на Хёнджине и льёт на пламя воду, как система аварийного пожаротушения. — И не возвращаться, пока не возьмёте себя в руки.
VIII.
Дома Хёнджина встречает запах чего-то сладкого.
Вышедший из кухни Феликс развязывает фартук и своей улыбкой создаёт складки на испачкавшей лицо муке.
— Ты рано сегодня! — замечает. — Как репетиция?
Хёнджин пожимает плечами и, скидывая обувь, мямлит:
— Нормально.
В кармане вибрирует телефон. Сынмин пытался связаться с момента ухода из бара, звонил и писал (почти что одновременно), спрашивая, в порядке ли он, что происходит и что имелось в виду относительно Чонина. Хёнджин проигнорировал все попытки, потому что нуждался в одиночестве, нуждался в укрытии от всего мира.
Не надо смотреть на Феликса, чтобы знать — его улыбка стёрлась.
— Что-то случилось?
Как и Сынмин, Феликс в душе об этой неразберихе не ведает, видит только, что сосед его начал неожиданно избегать.
Понятно, что Феликс думает, будто Хёнджин ведёт себя так из-за него, но по-прежнему дружелюбен, снисходителен, отчего хочется лишь оттоллкнуть ещё больше.
Почему он никак не может перестать причинять боль тем, кого любит?
Трещина грохочет.
Хёнджин мотает головой:
— Всё прошло нормально, Ликси.
Феликс колеблется, но потом объявляет:
— Я тут брауни испёк! Подумал, может, вместе поедим и фильмец посмотрим или типа того.
Миг тишины.
— Не переживай, это не обязательно. Но ты всё равно попробуй.
Хёнджин не может найти в себе храбрости говорить начистоту. Кто знает, что из него тогда выплеснется. Он не хочет смотреть фильм, не хочет есть брауни, он хочет удалиться в свою комнату и улечься на кровати лицом вниз с подушкой поверх головы, молясь, чтобы замкнутое пространство удушило его и положило конец мучениям, которые создаются собственным существованием.
Он истощён. Он в любой момент может растянуться на полу.
— Нет, я хочу, — шмыгает носом Хёнджин, стараясь (безуспешно) придать голосу энтузиазма. Он принуждает себя посмотреть на Феликса; его взгляд — такой озабоченный, несмелый и в то же время полный надежды — образует у трещины новую ветвь расколов. — Можешь выбрать фильм.
Феликс мгновенно оживляется, возвращается фирменная улыбка.
— Спасибо! Я только сначала на кухне приберусь.
Двадцать минут спустя принявший душ Хёнджин садится с другом на диван. Темно, поле зрения ограничено светом экрана телевизора, но он не возражает — он ничего перед собой не видит, обзор закрыт завесой горя.
А по чему он, собственно, горюет?
Хёнджин пробует обдумать это, положив голову Феликсу на колени. Фильм — старый анимационный мюзикл без диалогов, который инициатор раньше несколько раз упоминал — далёкое эхо в ушах, как будто мозг распознаёт это как чужеродное воспоминание, как будто он уже начал оплакивать настоящее. Даже ласковые пальцы Феликса в волосах кажутся отстранёнными, некомфортными, но он даёт им оставаться там, даёт быть им единственным, что мешает отрешиться от реальности.
Он горюет по былому себе. Горюет по тому, кем был, когда Чонин только-только появился в его жизни. Горюет по той своей версии, которая была доброй, самоотверженной, благонамеренной, которая искренне желала Чонину самого лучшего и даже не думала уводить с истинного пути. Горюет по той своей версии, которая не знала увеселений андеграундной сцены, которая не находила ночную жизнь заманчивой, которая не хотела увязнуть в сомнительном образе жизни. Горюет по той своей версии, которая дорожила друзьями, дорожила образованием, дорожила будущим.
Он горюет по жизни, которая могла бы быть, не стань он писать блэк-метал-музыку вместо того, чтобы просто слушать. Горюет по жизни, которая могла бы быть, обращайся он с Чонином так, как он того заслуживал. Горюет по жизни, которая могла бы быть, не позволь он разбитому сердцу себя ослепить, чтобы не замечал других прекрасных вещей, которые ещё имел. Горюет по жизни, которая могла бы быть, не позволь он сердцу ожесточиться, не позволь он широкой натуре обратиться в камень, не убеди он себя, что отойти от потери того, кого считал своей второй половинкой, невозможно. Горюет по моментам, которые мог разделить с друзьями, не проводи он все часы бодрствования в трауре. Горюет по всем положительным результатам, которые могли стать явью, не вымещай он злость на близких. Горюет по той своей версии, которая могла бы сейчас сидеть рядом с Феликсом, издавая восторженные звуки вроде «о-о!» или «вау!» во время захватывающих сцен. Горюет по своему прошлому, настоящему и загубленному будущему.
Хёнджин не осознаёт, что плачет, пока пальцы Феликса не заменяет вся ладонь. Это напоминает о том, как Чонин выводил у него на макушке незамысловатые узоры, и он расклеивается ещё сильнее.
— Господи, помилуй, — воет он в чужие колени. — Господи, помилуй меня.
IX.
В понедельник вечером Хёнджин помогает Чану упаковывать мерч-заказы.
Они в подвале с разложенными на столе перед собой транспортными мешками, а сбоку стоит вешалка с рубашками, толстовками и куртками. Задача довольно проста: отсканировать номер товара, чтобы он соответствовал заказу, упаковать в мешок, взвесить, распечатать этикетку для доставки, повторить. Это подразумевалось как наказание за инцидент в баре, но повторяется так часто, что Хёнджин ни о чём не думает — а это помогает как ничто другое.
Чан пока не читает нотаций, лишь мычит под олдскульный панк, проигрываемый встроенными динамиками.
Нарушение тишины Хёнджин решает взять на себя:
— Самый большой наш заказ, да?
— Да, — равнодушно и без зрительного контакта отвечает он, распечатывая и наклеивая новую этикетку. — И есть ещё то, что я не ввёл в систему.
Хёнджин оглядывается вокруг, примечает устройство для печати графических принтов, рассматривает бесчисленное количество уже собранных заказов. Похоже почти на розыгрыш.
— А про пластинки с дисками я вообще молчу. И то, и то за ночь раскупили.
Хёнджин внезапно не может найти слов.
— Ещё появился свежий интерес к старым альбомам. Есть спрос, Хёнджин. Не пойму, чего ты не порадуешься.
Хёнджин съёживается, готовясь к длительному выговору, который точно не за горами. Он до сих пор горюет, не ответил Сынмину и не пытался связаться с Джисоном.
— Да, ты ещё не пришёл в себя после Чонина, я всё понимаю, но не отмечать из-за этого свой успех?
Чан отрывается от своего занятия, и хотя голос у него мягкий, а поведение мирное, Хёнджин всё равно чувствует всю тяжесть его разочарования. С каждым словом в свой адрес он будто бы уменьшается в размерах, становясь беззащитным ребёнком.
Чан не развивает мысль, и Хёнджин воспринимает это как намёк объясниться:
— Без него праздновать кажется как-то неправильно.
— Если и дальше будешь так думать, можешь валить из группы.
Чан втолковывает, что у него есть с кем этот успех — это счастье — разделить, что он не так уж одинок, как сам считает, и что, если хочет, может использовать это в качестве ступени к росту, к жизни дальше, к началу новой главы. Нежно поглаживает ему спину, неосознанно предтовращая реакцию трещины на мысль о том, чтобы начать с чистого листа.
Жизнь без Чонина. Жизнь, в которой он не утягивает Чонина едва не во все свои деяния.
Хёнджин даже не помнит, как жил до встречи с ним. Как может он вернуться к такому, к его отсутствию?
— Если уж на то пошло, твой успех доказывает, что ты можешь свершать великие дела без него.
Последний нужный Хёнджину толчок. Он снова обводит взглядом посылки, напоминает себе, что добился этого без Чонина и сможет достичь даже большего. Задумывается над словами Сынмина — мало ли что случится.
Эта слава, возможно, недолговечна. Он должен наслаждаться, пока может.
Хёнджин вздрагивает от каждого сделанного вдоха.
— Ты прав, — кивает. Мышцы шеи будто налились свинцом. — Могу и без него.
Они разбираются с оставшимися заказами в более приподнятом настроении. Разговор в основном сводится к тому, что Чан делится связанными с конкретными песнями воспоминаниями, а Хёнджин внимательно слушает. Закончив, они решают выпить виски: Хёнджин кривится при каждом глотке (никогда не удавалось переносить этот сложный вкус), а Чан по-доброму над ним смеётся.
По пути домой Хёнджин набирает Сынмина и тот, на удивление, отвечает.
И не тратит воздух на приветсвия:
— Давно пора! Ты меня напугал! Что за херня?!
— Ты свободен завтра вечером? — несмело, с опаской спрашивает Хёнджин. — Хочу встретиться на свалке, на которую мы раньше ходили. И Джисона прихвати.
— Зачем?
— Просто… Сможешь?
Раздражённое пыхтение — больше подходящее случаю, когда тебе приносят счёт за ужин на вопиюще большую сумму.
— Постараюсь, — только и говорит Сынмин, перед тем как завершить вызов.
Хёнджин расценивает это как «нет», но на следующий день всё равно направляется на свалку сразу после работы. Ветхое огороженное поле, служащее домом ржавым автомобилям и горам разных железяк, которые при большом желании вершинами могли бы достать до беззвёздного неба. Выключив двигатель, он приседает на капот и из-за забытой куртки терпит вечерний ветерок.
Это место всегда даровало Хёнджину передышку от отвлекающих городских звуков, всегда было способом притвориться, что он вернулся в родной маленький городок. Время здесь останавливается, тревоги рассеиваются, железяки образовывают клетку, в которую ничему не проникнуть.
Чонина он приводил сюда лишь однажды — на трёхмесячную годовщину отношений, когда их любовь ещё была юной, непорочной и он горел желанием поделиться частями себя.
— Город тебя раздражает? — поинтересовался Чонин, осматриваясь.
— Иногда. Слишком тесный, людный и шумный, понимаешь?
Чонин согласно угукнул и, решив, что увидел достаточно, вернулся к любимому.
— Я обязательно сделаю так, чтобы мы жили далеко, где потише. У нас будет двор с гамаком, садом и всё такое.
— А соседи?
— В миле от нас.
Та ночь выдалась жутко холодной, и пара развела альтернативный костёр из нескончаемых запасов мусора вокруг, грея руки и обмениваясь милыми глупостями. В конце концов Чонин придвинулся ближе, окольцевал его талию, и они стали покачиваться под воображаемую мелодию, глядя на ослепительный свет. Даже сейчас Хёнджин не может разгадать, от чего было так тепло — от огня или от такой близости, упрощённой интимности с Чонином.
Чонин.
Хватит думать о Чонине.
Отвлекает звук хрустящего под шинами гравия. Хёнджин оборачивается, видит машину Сынмина, но направленный на него свет фар мешает разглядеть, кто внутри. Первым выходит Сынмин, через пару секунд — Джисон.
Трещина с присутствием Джисона не согласна. Хёнджин замыкается.
Сынмин стоит чуть поодаль, наблюдая за тем, как остальные двое смотрят (оценивающе?) друг на друга, готовый в случае чего вмешаться. Его челюсть вяло опущена в замешательстве, и Хёнджину его жалко, жалко, что он столько пропустил, жалко, что не доверился ему раньше.
— Я…
— Мы оба виноваты, — выпаливает Джисон. — Я не должен был везти тебя в церковь, а ты не должен был на нас вызверяться. Мне жаль. Тебе жаль?
Более искреннего извинения Хёнджин от него не слышал с тех пор, как тот ненароком плюхнулся на его бас-гитару и сломал надвое. Незамысловато — колоссальная разница с тем, к чему он готовился.
— Да, — соглашается. — Мне жаль.
Сынмин неверяще смеётся:
— Я вообще вас, ребят, не понимаю.
Почему Хёнджин хотел собраться на свалке — всё выложить.
Объясняя произошедшее в церкви — мессу, то, как Чонин выглядел в своей стихии, увиденную с ним девушку (и без труда опустив ту часть, где Джисон стал свидетелем сеанса слёзотерапии) — Сынмину, он отрывает старую табуретку и устраивается в центре. Выудив из кучи барахла лом, даёт руке привыкнуть к весу и хватке, потом разок-другой взмахивает.
— И вы так уверены, что он вас не видел? — Сынмин складывает на груди руки. — Даже мельком?
Джисон раздобыл гаечный ключ. Как Хёнджин, он хаотично размахивает инструментом и параллельно вращается вокруг своей оси, будто атлет по метанию молота.
— Расслабься, мужик, — бурчит. — Он в нашу сторону даже не смотрел.
Хёнджину почти хочется, чтобы было наоборот. Может, случайно замеченное лицо вечно бы преследовало Чонина так же, как его лицо — самого Хёнджина.
— Спасибо, что избавили меня от этого, — говорит Сынмин, хотя его ровный перегиб слов кричит о сарказме. — Серьёзно, в какой надо быть безнадёге, чтобы такое вытворить, не понимаю.
— Ну всё, — меняет тему Хёнджин, поднимая вверх кокнутую и заляпанную бутылку, так же отковырянную в хламе. Та поблескивает в свете через раз работающих уличных фонарей, когда он ставит её на табуретку, превращая в мишень, пятится назад, нацеливает лом и для верности зажмуривает один глаз. — Хватит о нём. Поперёк горла уже.
Стряхнув напряжение движением плеч, Хёнджин представляет, что это Чонин — Чонин, который косился на его одёжку и машину, который завуалированно назвал его группу хренотенью, который шёл рука об руку с привлекательной девушкой — стоит на табуретке, и, замахнувшись со всей силы, разбивает бутылку на бесчисленные осколки.
X.
Голосовые связки Хёнджина точно вот-вот разорвутся.
Пятница. Он поворачивается к Джисону с Сынмином, как только они заканчивают одну из песен подлиннее да посложнее:
— Нам точно оставлять эту в сет-листе?
— Это же заглавный трек, — невозмутимо реагирует барабанщик. — С чего бы не оставлять?
— Шоу уже завтра, — гитарист разминает пальцы и пару раз прокручивает запястья. — Поздно что-то менять.
Хёнджин понимает, что попросту трусит. Это его любимая песня в альбоме, песня, которую ему исполнять нравится больше всего, однако он наконец начал воспринимать реальность их известности и не уверен, что справится с этой задачей при полном зале.
Он в ожидании переводит взгляд на Чана. Тот не отрывается от телефона, пока не замечает, что звуками пространство заполняют лишь усилители.
— Не знаю, но лучше решайте побыстрее, — дипломатично выражает точку зрения. — На следующее шоу билеты тоже разобрали.
Джисон издаёт победный клич, а у Хёнджина в животе тошнота зарождается.
Вклинивается Сынмин. Ударяет барабанными палочками друг о друга, привлекая внимание.
— Я думаю, нам надо проиграть всё от начала до конца, а потом решать, — вздыхает. — Если уберём, то может выйти неинтересно, и придётся исполнять её на бис.
А люди в этот раз останутся и до исполнения на бис?
— Ладно, как хочешь, — Хёнджин прерывается на глоток воды, прохлада которой смягчает неприятные ощущения в горле. — Сыграем всё. Чан, снимешь?
Сынмин проговаривает отчёт. Группа начинает с самого начала и играет все десять песен в списке, не задерживаясь на новых предложениях и корректировках в последнюю минуту, не реагируя на мелкие ошибки участников. Вокалист всеми правдами и неправдами старается не напрягать голос (странно, думает, как страх заставляет чувствовать себя неуклюжим, неволенным из-за того, что годами давалось легко) своими криками, безотчётно вспоминая отзыв о том, как бы альбом звучал без него, а пальцы, несмотря на растущую неуверенность, чудесным образом нащупывают на грифе нужные ноты.
К разочарованию Хёнджина, за то, чтобы оставить заглавную песню, голосуют три к одному.
Чану удаётся отправить ему большой файл, который он потом показывает Феликсу, пока они едят свой ужин (или жалкое его подобие).
Взгляд пихающего себе в рот дешёвый рамён соседа не отлипает от экрана. Чан снимал в альбомном формате, чтобы никого не обрезать, но Феликс в открытую смотрит исключительно на Хёнджина. Глаза следят за каждым его шагом, расширяются или сужаются в зависимости от напряжения в ноте или аккорде, голова покачивается в такт ритму.
Он ставит видео на паузу и вперяет в Хёнджина ошеломлённый взгляд, будто поклонник, повстречавший кумира всей своей жизни:
— Ты потрясающий!
Хёнджин смущается.
— Ты это не просто так говоришь, правда?
— Конечно нет, — настаивает Феликс. — Не понимаю, как это у тебя получается! Ты великолепен.
Для Феликса типично давать утрированную похвалу после каждого прослушивания их творчества, но на этот раз она пропитана таким убеждением, такой страстью, что Хёнджин не знает, что и сказать. Кроткого «спасибо», по его мнению, должно хватить.
Феликс, уловив сомнение, кладёт свою ладонь поверх его — жест настолько не характерный, что Хёнджина охватывает нечто сродни брезгливости. Друг подаётся вперёд, и он машинально отклоняется назад.
— Ты ставишь меня в неловкое положение, — признаётся.
Феликс не отодвигается.
— Чтоб ты понимал, я не езжу тебе по ушам. Я невыношу криков, сам знаешь, но твой голос другой. Такой мощный, проникновенный и… совсем не похож на всё, что я раньше слышал. У тебя к этому явный талант, и я рад, что теперь он привлекает заслуженное внимание.
Хёнджин читал подобные высказывания на форумах, — дескать, он и группа соответственно настолько уникальны и талантливы в наш век музыки, что заслуживают гораздо больше внимания, чем прочие современники — но совсем другое дело слышать это от Феликса, человека слишком честного и не разбавляющего свою музыкальную палитру ничем, помимо электроники. Он несильно сжимает накрытую руку, и у Хёнджина нагревается лицо.
— Конечно, не Boards of Canada, — шутит. — Но мне нравится.
Хёнджин тут же вырывает руку.
— Заткнись, — дразнится он в ответ, пытаясь сохранить серьёзность на лице. — Вот слащавый.
Феликс не спорит и не избавляется от взгляда сражённого наповал. Весь вечер он — когда, покончив с лапшой, двое моют на кухне посуду — как загипнотизированный и подпрыгивает всякий раз, как Хёнджин тянется за губкой в непосредственной от него близости. А когда сам Хёнджин замечает странное поведение и вопросительно вскидывает брови, поясняет, что всего лишь переваривает то, насколько ему повезло знать кого-то столь одарённого.
Чудеса не исчезают и на следующий день во время саундчека.
Хёнджин бесцельно ходит по сцене кругами и настраивает бас-гитару, периодически поглядывая на аудиостудию в стене над основным этажом в ожидании, когда Чан бросит возиться с микшерным пультом и поднимет вверх большие пальцы. Рядом с Чаном стоит Феликс (не думай о Чонине на том же месте, твердит себе Хёнджин), кивает на какие-то фразы в свой адрес и каждые пару секунд поднимает глаза, чтобы встретиться с ним взглядом, и застенчиво улыбается.
— Что с Феликсом творится? — спрашивает Джисон, который до этого просто пощипывал струны своего инструмента, почти не издавая никаких звуков.
— Хуй его знает, — поводит плечами Хёнджин. — Эти муси-пуси с прошлого вечера начались — ну, больше обычного.
Сынмин, в своём репертуаре, без обиняков и фильтров вторгается в обсуждение:
— Ну ты тупой, ей богу. Он же к тебе неровно дышит.
Излюбленная тема барабанщика, стоит кому-то хоть как-то упомянуть Феликса — Хёнджин ему нравится. Вокалист каждый раз его развенчивает тем, что Феликс излишне ко всем добр (а так оно и есть), а с ним это усиливается, поскольку они делят кров, но Сынмин ни в какую не уступает, обвиняя его в ослеплённости душевной болью, не позволяющей увидеть то, что прямо под носом.
Хёнджин украдкой бросает ещё один взгляд на студию. Он не ожидает столкнуться глазами с Феликсом, который оперативно смотрит в другую сторону, словно его застукали за чем-то противозаконным.
Сынмин ещё не довёл дело до конца:
— Он на тебя без перерыва пялится, как влюблённый.
Влюблённый?
Так не пойдёт. Трещина выходит из спячки.
— Пиздобол ты, — закатывает глаза Хёнджин.
— Потому что указываю на то, на что ты закрываешь глаза уже как два года почти?
— Как закрывать глаза на то, чего нет?! Ты просто хочешь, чтобы я начал с кем-то встречаться.
— Не знаю, чел, — возвращается в дискуссию Джисон. — В чём-то он прав. Я тоже это вижу.
Трещина стенает, расколы грозятся расшириться.
Хёнджин снова встряхивает плечами, не прерывая настраивания гитары, ровно как и бесцельного хождения.
— Не важно, сколько сходятся во мнении, лучше всех Феликса всё равно знаю я. И, насколько я знаю, он всегда был таким. Такой он человек и всё. Наверняка просто рад поучаствовать.
Сынмин цыкает:
— Как знаешь. Если тебе в кайф строить из себя непривлекательного, никому не нужного или ещё что, на здоровье.
Хёнджин не то чтобы строит из себя, он знает, что никому не нужен. До появления Чонина к нему никто не приближался, да и после тоже. Да, бывало, он получал бесплатный напиток или расщедрившаяся официантка приносила ему блюдо за счёт заведения, а Джисон с Сынмином (и даже Чаном) талдычили, что вот, мол, с тобой заигрывают, но он никогда этого не принимал, до сих пор не хочет принимать. Неубедительно. Даже во всех этих бомбардирующих инстаграм комментариях о том, что он «хорошо выглядит», ни грамма правдоподобия.
Но ещё он знает друзей. Создать о чём-то определённое впечатление просто по приколу на Джисона, в общем-то, похоже, но Сынмин более серьёзный, более прямолинейный. Он не стал бы делать такое заявление забавы ради — он в самом деле должен что-то видеть.
Хёнджин последний раз смотрит на студию. Микшерным пультом занят уже Феликс, полностью сфокусированный на деле; язык динамично ударяется в щёку, как это всегда у него бывает, когда над чем-то напряжённо думает.
Что бы там Сынмин ни видел, он явно заблуждается.
Чан за стеклом поощряет их поднятыми вверх большими пальцами, и саундчек начинается.
XI.
Хёнджин в четвёртый раз одёргивает себя, чтобы не подглядеть за занавес.
«Бездна» всего на несколько квадратных футов больше обычно бронированных ими мест проведения, но разница становится ощутимой, когда один за другим приходят спонсоры. По виду рассредоточенных вокруг людей — одни у сцены, другие скучковались у стен — Хёнджин осознаёт, сколько нужно гостей, чтобы заполнить зал.
— Блядство, как много народу, — срывается он и в панике спешит обратно в гримёрку. — Я не смогу этого сделать.
Феликс чуть ли не бежит вдогонку, не без усилий приравниваясь к широченным шагам.
— Ты уже годы этим занимаешься и ты знаешь, что хорош! — старается он поддержать. — Саундчек прошёл безупречно!
Хёнджин его еле слышит из-за льющейся через колонки музыки для заполнения тишины. Бас из (определённо смелой) ска-кавер-версии песни Radiohead будоражит мысли, будоражит трещину, которая с полудня спать отказывается. Краем глаза он видит, как Чан трудится с рабочими сцены, и залёгшая на чужом лбу острая сосредоточенность до краёв наполняет страхом.
Он находит гримёрку, Феликс — за ним.
— Ты не понимаешь, Ликси, — цедит он сквозь гремящую (правда, приглушённую) музыку. — Больше внимания — больше мнений, и Чан, кажется, ожидает критика. Он что-то говорил про критика?
Феликс только головой качает. За сверхскоростным бормотанием слишком тяжело уследить.
Хёнджин не замедляется:
— А вдруг выяснится, что звук пошёл по пизде? Оборудование, знаешь, не фонтан. И…
— Ты слышал, что я сказал? Саундчек был безупречен.
— Да, но всякое может случиться. Вдруг моя гитара…
Феликс пользуется всей громкостью своего голоса, и редко дававшая о себе знать низкая тональность мигом затыкает.
— Хёнджин, всё будет хорошо. Ты как будто себя нарочно доводишь.
Так значит, это он делает?
А с чего он вообще так нервничает?
Процесс шоу теперь для него почти как вторая природа: двери открываются, люди шеренгой заходят внутрь, сперва разогрев, потом час выступления, а по окончании он вместе с Джисоном и Чаном присматривает за столом для мерча. Он сталкивался с весомой долей насмешек (один из самых памятных моментов в его карьере — когда некто из толпы впервые прокричал «Вы отстой!» и басист от счастья, что кому-то до такой степени не наплевать, едва не прослезился) — ничего такого, с чем он не справится, не произойдёт.
Но что-то в этом месте, в этом вечере не так.
Хёнджин укладывает руки на пояс, выдыхает, думает. Дело не в Феликсе, хотя он на шоу нечасто показывается, не в Джисоне, не в Сынмине и не в рабочих сцены. Серьёзность Чана аномальна, но это можно приписать к предстоящему ему объёму работы.
Поводов для беспокойства нет.
Хёнджин списывает фантомные переживания на зачитанные до дыр форумы.
— Не будет ни критиков, — продолжает Феликс, — ни проблем со звуком или ещё чего. Всё будет хорошо. Даже очень.
— Хорошо, — заставляет себя вторить Хёнджин. Повторяет несколько раз, чтобы осело на языке, пробует на вкус, словно для уверенности нужно всё должным образом ощутить. — Хорошо, хорошо, всё будет хорошо.
Спустя предупреждение Чана («Начинаем готовиться!» — орёт, проходя мимо гримёрки) и двадцатиминутное вступление Хёнджин ещё убеждает себя, что всё будет хорошо. В воздухе витает неозвученное напряжение, играет атмосферная интерлюдия из раннего альбома. Трудно сказать, волнением вызвана неразборчивая болтовня или растущей скукой.
Первыми на сцену по указанию Чана выходят Джисон и Сынмин и настраивают инструменты. Приветствуют их существенно, но больше скорее из уважения, и Хёнджину это не нравится — такое впечатление, что публика уже не удовлетворена.
И только когда с притянутой за уши уверенностью появляется он, раздаются активные, оглушительные аплодисменты.
Добравшись до микрофонной стойки и перекинув через голову ремень бас-гитары, Хёнджин не приветствует толпу, — как настоящий блэк-металлист — а лишь демонстрирует финальную проверку педальной панели и эффектно направляет указательный палец на Джисона.
Последующее не сравнимо ни с чем из того, что он когда-либо испытывал.
По его команде зал наполняет гулкий гитарный тремоло, который затем уступает место виртуозной, но неослабевающей барабанной партии Сынмина. Толпа приходит в движение, все подпрыгивают, толкаются и трясут головами, пока зазвучавший из колонок голос Хёнджина окутывает их пузырём буйных, сказочных, но и жёстких мелодий. Очень скоро в центре образовывается пит для моша, и он старается не улыбаться, глядя на пихающих друг друга в кругу опытных тусовщиков.
Между каждой внушительной длины в десять минут песни включаются мрачные интерлюдии, напоминающие жужжание дронов, которые дают передохнуть и группе, и слушателям. Трио во время них идёт за кулисы сделать глоток-другой воды, проверить друг друга («Меня один взгляд на эту толпень выматывает», — отшучивается на одном из перерывов Джисон), а затем опять возвращается в центр внимания исполнять очередную мутящую разум композицию. Присутствует и скандирование, и крауд-сёрфинг (новое), и волны руками (тоже новое), и увлечённо выкрикивающие нечленораздельную лирику вокалиста поклонники в первом ряду.
В маленьком окошке студии Хёнджин видит улыбающегося ему Феликса. Закрывающие полголовы наушники трясутся в такт неуклюжим, но энергичным движениям танца.
Очаровательное зрелище.
Отчего же ему не разделить успех с Феликсом?
Расколы трещины на дюйм убывают. Хёнджин игриво ему подмигивает.
Заглавный трек становится гвоздём программы. В заключение участники выкладываются по полной: Сынмин отбивает с такой силой, что ломает палочку, которую моментально заменяет помощник; Джисон скачет по всей сцене и даже на секунду разрешает кому-то впереди бренькнуть на гитаре; а Хёнджин воет, как ещё никогда не выл, адреналин возносит его куда-то за пределы себя. Он чувствует себя недосягаемым, несокрушимым — счастливее, чем за долгие месяцы.
Выступление заканчивается тем, что все трое без единого слова уходят со сцены, маша публике под одобрительные возгласы, хлопки и свист.
Чан встречает их с распростёртыми объятиями, но первым на контакт идёт Феликс. Он бросается на Хёнджина, стискивает со всей мочи, зарывается лицом в сгиб шеи.
— Я так тобой горжусь! — вещает. — Твой первый распроданный концерт и ты был неподражаем! Я так горжусь!
— Мы, вообще-то, тоже играли, — вставляет Джисон.
Хёнджин ощущает, как Феликс напрягается и после размыкает руки.
— Я просто… Да! — запинается. — Вы все были неподражаемы!
— Всё в порядке, — усмехается Хёнджин. — Это он подъёбывает.
Беседу прерывает хор «бис!». Все в ожидании вонзают в него взгляды.
Хёнджин не догоняет:
— Что?
— Сыграем ещё песню? — как младенцу объясняет Сынмин. — Кажется, они совсем не против.
— Прошу, не надо, — надувает Джисон губы, изображая подступающие рыдания и показательно тряся руками. — У меня на пальцах мозоли выйдут, честное слово.
Хёнджину хочется спросить, когда и почему все уладились в том, что этим вечером решения принимает он (ведь для этого есть Чан, разве нет?), но вместо этого он пользуется положением. Как бы ему ни нравилось чувствовать себя освобождённым под светом сцены, как бы накал ни сбрасывал таскаемый последнюю неделю груз, он угадывает наваливающуюся усталость и решает отказать, утверждая, что уступки требованиям противоречат философии блэк-метала.
— А ты видел, что говорят люди? Им грустно, что мы вообще зовём себя блэк-металлистами, — подмечает Сынмин. — Не важно, как мы себя поведём.
— Разжигание споров — наиболее присущая блэк-металлистам вещь, — парирует Хёнджин.
Когда толпа наконец расходится, все пятеро направляются к столу с товарами недалеко от выхода. Эту часть Хёнджин находит самой стоящей — есть возможность на совесть пообщаться с фанатами и узнать, какие аспекты воспринимают лучше всего — и, гордо становясь за витриной с альбомами на виниле и футболками, предвкушает первый разговор.
Выстроившиеся в очередь — смесь эксцентричных личностей: две девушки, которые хихикают, когда Хёнджин даёт им здачу; двое седеющих мужчин, которые хвалят их за привнесение новизны в вымирающий жанр; одинокий пацан максимум лет восемнадцати, который после попытки Джисона заговорить начинает заикаться; и примерно ровесник Чана, который делится с ними тем, что концертом отметил двухлетнюю годовщину со своим парнем.
Он указывает на Феликса, который всё это время безропотно стоит за Хёнджином, держась за его талию, словно боится потеряться в хаосе.
— Твой парень?
Хёнджина повергают почти в шок. Феликс смеётся и обхватывает его крепче.
— Н-нет, он мой…
— Вы мило смотритесь, — не слушает мужчина. — Распишешься на бутылке?
Хёнджин, поражаясь и ситуации, и тому, что Феликс не растерян точно так же, выполняет просьбу. Мужчина благодарит и уходит, держа бойфренда за руку.
— Какого чёрта? — всё, что удаётся произнести.
Откуда-то приблизившийся Сынмин склоняется к нему с пониманием в глазах:
— Он с тобой как бы обжимается, — шепчет, чтобы никто больше не услышал. — Вы со стороны как щенята влюблённые — что, к слову, мерзость.
Феликсу так обнимать его при всех не впервой.
Так они выглядели все прошлые разы? Влюблёнными?
Только Хёнджин собирается сказать Феликсу себя отпустить, следующая по очереди девушка протягивает ему диск с толстовкой.
— Только это, — говорит она и достаёт деньги.
Хёнджин смотрит на её лицо. Доллары выпадают из рук и разлетаются по столу.
— Чёрт, извиняюсь, — он торопливо собирает купюры и припечатывает взгляд к низу, лишь бы снова не обращать его на это лицо. — Руки-крюки.
Пересчитав сдачу, Хёнджин оборачивается удостовериться, что и Джисон это видит, и напарывается на его побледневшую физиономию и разинутые глаза и рот. Товарищ по группе всплескивает руками, без слов спрашивая: «Что она здесь делает?», и он раздражённо передёргивает плечами.
Хёнджин не желает снова к ней обращаться, не желает признавать, что она вообще тут есть. Знание, что в ней он узнаёт потенциальную подружку Чонина, сам факт того, что он бы и понятия о ней не имел, не устрой они в церкви слежку, аки копы под прикрытием, — унизителен. Её присутствие напоминает, насколько он жалкий, отчаянный и бесхребетный, как будто она и явилась только неуловимо намекнуть, что видела его в пикапе тем вечером, выстебать тем, что теперь с ней Чонин проводит время, она его замена, нет — его обновлённая версия.
Расколы трещины подумывают о расширении. Хёнджин подумывает спрятаться под столом.
Если она пришла, тогда, может, и Чонина с собой привела?
Хотя что тут Чонину делать? Что ей тут делать, если она с ним близка? Чонин не рассказывал ей эту часть своей биографии?
Чонин в принципе больше о нём не говорит?
Джисон встаёт позади. Спрашивает девушку, как она узнала о «Жертвенном агнце», и хотя Хёнджина интересует ответ, он использует чужое отвлечение как шанс выяснить то, что непременно уничтожит его вне зависимости от результата.
Он сканирует взглядом очередь на предмет малейшего признака Чонина. Непослушные тёмные волосы, пронзительные глаза, может, кто-то руку поднимет и он узрит знакомое кольцо-чётки, а может, Чонин такой помпезный, что и сюда нацепил пасторский воротничок. Но не видать ни характерных черт, ни выделяющихся в толпе памятных вещей, ни следа присутствия божественного.
Чонина здесь нет.
Ну ещё бы.
Хёнджин вновь обращает внимание на девушку, даёт сдачу и говорит спасибо за то, что пришла на выступление. Джисон добавляет что-то о надежде увидеться и на другом (хороший тон), она обнажает идеальные зубки в милой улыбке и стремительно разворачивается.
Джисон дожидается, когда она отойдёт на достаточное расстояние, и заявляет простое:
— Чонин здесь.
— Что? — говорит услышавший его Феликс, отрывая голову от чужого плеча.
— Только, блять, не начинай, — с горечью, болью отвечает Хёнджин. — Я проверил, его нет.
Джисон серьёзности не теряет:
— Значит, плохо проверил, потому что я прямо сейчас на него смотрю.
Хёнджин борется с рефлексом проследить за чужим взглядом. Последний раз, как он Джисона послушал, плакал, пока не заволновался, не лопнул ли кровяной сосуд. Слушать его сейчас — рисковать испытать боль, боль, которая может стать последним гвоздём в крышке гроба.
Но если Чонин действительно здесь, если в самом деле пришёл тайно поддержать группу или просто убедиться, всё та же ли это хренотень, разве не должен Хёнджин знать об этом?
Он не будет смотреть. Не нужно ему смотреть.
— Это он? — простодушно уточняет Феликс. — В красном?
Нет, нужно посмотреть.
Хёнджин поднимает голову как раз до того, как девушка — его замена — успевает пропасть. Он следит за её движением, за тем, как она пробирается сквозь скопление людей, поворачивает направо, к двери с образовавшейся кучкой. Она останавливается и завязывает разговор с мужчиной значительно выше ростом. Язык её тела меняется с осторожности на жизнерадостность, служа сигналом, что с этим человеком ей комфортно.
Он смещает фокус на нового «участника».
И узнаёт этот красный свитер.
Этот свитер Хёнджин у Чонина частенько своровывал, каждый раз обещая вернуть, но не возвращал, пока у того не оставалось никакой другой одежды. Этот свитер он на себя накидывал, когда Чонин отсутствовал больше пары часов, и с нетерпением ждал его возвращения, а въевшийся в нити вишнёвый аромат одеколона держал в своей власти. Этот свитер Чонин в шутку назвал не своим, а Хёнджина, прибавив, что это он периодически его своровывает, а сам Хёнджин поправил его, объяснив, что это их свитер и никто из них не вор, потому что вещь, как и их любовь, одна на двоих.
Это их свитер.
Это Чонин, неподвижный, и на нём их свитер.
Он его нарочно надел?
Хёнджина одолевает тяга подбежать и сорвать его с него.
Он далеко не сразу определяет, что Чонин смотрит прямо на него. Их глаза встречаются, импульс обжигает, незапланированный контакт устраивает внутри пожар. И чем дольше они смотрят, тем ярче и жарче он становится. Хёнджин застывает, мир вокруг плавится, всё превращается в размытое пятно и единственное, что он видит, — причина внезапной муки.
Он ненавидит себя за то, что скучает по виду этих глаз рядом с собой по утрам. По тому, каково это — тонуть в этих глазах. По трепету от того, как оглядывался заглянуть в эти глаза и обнаруживал, что они уже устремлены на него.
Он ненавидит себя за то, что в этот миг, обособленный среди моря лиц, наслаждается полным вниманием Чонина, но взгляд отвести не в силах. Эти глаза ему дороже, чем все девятьсот пар, что смотрели на него полчаса назад.
Чонин разрывает контакт первым. Глаза не покидают Хёнджина, но опускаются ниже лица, и брови ползут вверх в равной степени в удивлении и презрении.
К нему что-то прилипло? Что-то не так с одеждой? С телом? Он так и знал, что не надо сегодня надевать футболку без рукавов — возможно, плохой осадок у Чонина из-за его излишнего потоотделения.
Вырывает из этого погружения тяжесть головы Феликса на плече.
Феликс.
Феликс держит его за талию. Феликс прижимается к нему.
— Друг, — произносит Хёнджин, по-прежнему неотрывно глядя на Чонина, и протягивает руки к чужим, чтобы убрать. — Феликс, отойди.
— А? Почему?
— Отвали от меня. Быстро.
Злости и нетерпения в тоне достаточно, чтобы Феликс полностью отстранился.
— Боже, а что я сделал?
Хёнджин обследует реакцию Чонина, ждёт момента истины: придётся ли по душе эта правка, поймёт ли, что Феликс — не кто-то серьёзный, что они не влюблены, что он ни с кем не встречается, да и не хочет, если только не с Чонином.
Однако выражение лица напротив не меняется. Чонин невесело усмехается, качает головой (неодобрительно? разочарованно?), говорит что-то девушке, и оба, развернувшись, уходят и ни разу не оборачиваются.
По жилам разливается огонь, взбудораживает нервы, побуждает покинуть свой пост и пуститься за Чонином в погоню. Что он будет делать, если догонит, не знает — ему просто нужно быть с ним рядом, нужно ещё хоть ненадолго привлечь его внимание, нужен он.
Джисон тычет его локтем:
— Иди там, в пикапе подожди или как.
Шум пихающих ему что-то под нос людей слишком утомляет. В кои-то веки Хёнджин охотно прислушивается к его совету.
XII.
Хёнджин расхаживает по комнате с болтающимся изо рта косяком.
— Так, я начинаю волноваться, — говорит сидящий на его кровати Феликс, тоже под кайфом, и хлопает по свободному рядом месту. — Присядь.
Выдохнув густое облако дыма, Хёнджин подчиняется.
— Это всё сон. Точно.
Тема концерта от них давно ускользнула. С тех пор как Хёнджин вернулся домой, единственное, на что способен, это повторять: «Не могу поверить».
Феликс старается сохранять роль оптимиста:
— Хотя бы можем считать, что он видел шоу, — язык у него заплетается. — Увидел, какой ты крутой, и, наверное, впечатлён.
— Но Джисон сказал, она пришла, потому что фанатка или чёрт её знает, — Хёнджин валится на спину и делает очередную затяжку. — На самом шоу он мог и не быть, а просто приехал её забрать, к примеру.
— Чего? — гримасничает Феликс. — Где тут логика?
— Железная логика!
— Нет, — Феликс выхватывает у него косяк и сам затягивается. — Чонин использует её как предлог подобраться к тебе поближе — вот где логика.
И он ударяется в многословие о том, что если бы Чонина увидеть его не прельщало, он бы не стоял недалеко от стола для мерча и тем паче не встречался бы взглядом. Он бы не скрывался, подождал бы снаружи, а ещё лучше — дал бы ей самой обратно добираться.
— С чего мы вообще решили, что она не умеет водить машину? По ней не скажешь.
Хёнджин готов дать голову на отсечение, что комната начинает вращаться.
— И какое это имеет значение?
— А такое, что она могла приехать сама. Чонин был ни к чему, следовательно он не случайно появился.
Хёнджин прижимает пальцы к вискам, пытаясь успокоиться, пока раздумьями не загонит себя в параноидальный ступор. Он знает, что Чонин, в отличие от него, не малодушен — захотел бы увидеть, не стал бы нанимать дублёра. Он бы сам подошёл к столу, сказал что хотел, и ушёл.
Эта одна из тех черт, которыми Хёнджин в нём восхищался — не выставленная напоказ храбрость.
Но что, если Чонин не хотел разговаривать? Вдруг он просто его проведывал, проверял, как он — совсем как они с Джисоном? Возможно, он и видел феноменальное выступление, но теперь думает, что Хёнджин встречается с Феликсом.
Встречается с Феликсом.
Он глядит на соседа. Неподвижен, в его сторону не смотрит и даже не реагирует на фоном играющий мягкий шугейз. С такого ракурса его черты кажутся вырезанными из фарфора, плавные линии носа и надбровных дуг контрастируют с острыми скулами, а выравнивают всё пухлые губы и выраженный подбородок. Красивый, любящий и, что самое главное, каким-то чудом терпит его поведение.
Хёнджин вспоминает свалку. Как разбивал ту бутылку, делая выбор в пользу начала новой главы в своей жизни, в жизни без Чонина, в жизни без цепляющегося за плечи призрака.
Слишком долго он себе препятствовал. Пора остепениться раз и навсегда.
Он может начать новую главу с Феликсом.
Если Сынмин не ошибся, Феликс и возражать-то не станет.
Хёнджин садится и забирает косяк обратно.
— Зря спаливаешь.
— Пойми, я не виню тебя за то, что ты не можешь его отпустить, — неожиданно признаёт Феликс, не глядя на него. — Всё, что ты мне рассказывал… И теперь, когда я увидел его вживую… Он красавец. Я бы и сам вряд ли отпустил.
Он не может его отпустить. Отрадно слышать, что его бремя не осталось незамеченным.
Но попробовать всё равно стоит.
К чёрту Чонина.
— Ты прав, — соглашается он. — Но знаешь, он не единственный красавец на этом свете.
Феликс вздрагивает, неохотно угукает. Состояние у него какое-то удручённое.
Хёнджин настороженно замирает.
— В чём дело?
Феликс шмыгает, всей своей мимикой выдавая сдерживаемые слёзы:
— Для тебя — единственный. Он затмевает всех.
— Что ты такое…
— Не знаю, с чего я взял, что у меня вообще есть шанс, — он говорит бессвязно, тихо, голос дрожит, словно он личное голосовое сообщение записывает, а не с другом разговаривает. — Я думал, что столько времени под одной крышей для тебя что-то значит, но как ты меня оттолкнул, когда его увидел…
Сынмин не ошибся.
Может, стоит подумать? Неправильно так играть на чужих чувствах.
Нет, ничего страшного. Он уже любит и ценит Феликса как друга, уже видит и дорожит его достоинствами. Со временем он сможет научиться любить его и не как друга.
Чонин же не вернётся.
Что угодно, лишь бы перешагнуть через Чонина.
К чёрту Чонина.
Хёнджин наклоняется и подцепляет пальцем подбородок Феликса, поворачивая голову. Тот избегает зрительного контакта, нижняя губа прикушена, кончик носа покраснел от незримой боли, которая в конце концов вскипела на поверхности. Лишь когда Хёнджин обхватывает его челюсть, он проявляет эмоции; издаёт звук, близкий к скулежу, и взглядом признаёт чужое присутствие.
Хёнджин на миг останавливается. Эти глаза несопоставимы с теми, что изучали его ранее.
Что-то из глубин пламени кричит прекратить. Прекратить быть эгоистом, прекратить причинять боль дорогим людям, прекратить саморазрушение.
Прекратить.
— Ликси, ты очень много для меня значишь, — он прижимается губами к его лбу в выстраданном поцелуе — жест, которым он уже несколько раз показывал глубину своей (платонической) любви к другому — и притягивает в крепкие объятья, пальцами неторопливо проводя по позвоночнику. — Я просто поддался моменту и…
Боль Феликса проливается Хёнджину на плечо, оставляя мокрые следы на футболке.
— Всё в порядке, — говорит сквозь слёзы. — Ты знаешь, что я всё понимаю. Я всегда всё понимаю.
Что ещё тут сказать, Хёнджин не знает. Слова мало чем помогут, чтобы унять, должно быть, растущую у Феликса внутри боль, боль, слишком хорошо знакомую ему самому. Он лишь продолжает поглаживать середину его спины, веря, что это сделает больше любых разговоров.
Он не знает, сколько проходит минут (его ещё штырит и каждая минута кажется часом), но когда Феликс отрывается от плеча глотнуть воздуха, не раздумывая вручает ему оставшееся от косяка.
— Тебе нужнее, — шутит.
Феликс принимает его с горькой улыбкой.
XIII.
Хёнджин везде ищет Чонина.
Пара-тройка последующих концертов не менее феерическая, чем первый, если не более. Больше забронированных дат, больше кричащих тексты людей, больше требований на бис, больше комплиментов каждому члену группы. Феликс сопровождает коллектив каждый вечер, но зарубил себе на носу — свою привязанность не афишировать. Каждую секунду, что он стоит рядом с Чаном в студии без коронного удивления во взгляде или намеренно не прикасается у стола с товарами, Хёнджин корит себя за свою выходку в тот неотвратимый вечер.
Он сожалеет о таком поступке, сожалеет, что между ними возникла негласная пропасть, но не может положить этому конец.
Он не может перестать прочищать глазами толпу в поисках хоть чего-то связанного с Чонином. Не может перестать выступать, представляя, как Чонин наблюдает за ним из-за невидимого угла, ждёт, когда он как-то себя проявит. Не может перестать ожидать появления у стола девушки — не исключено, что с Чонином за спиной. Даже на сценах на значительном расстоянии от их города он лелеет надежду, что Чонин и туда отправился по пятам.
Четвёртым вечером публикуется рецензия на концерт «Жертвенного агнца». Там содержатся такие ключевые слова, как «грандиозный», «непростой», «незабываемый», а также примечания о каждом музыканте. Гитарные рифы Джисона опасны, барабанные партии Сынмина безумны, но приятны, а Хёнджин — сердцебиение, которое даёт группе силу.
И Хёнджин единственный, кто воротит нос — о нём никогда не отзывались, как о центральном участнике, и он никогда не продвигал себя как такового.
— С каких это пор я стал так выделяться? — спрашивает он, как только Чан дочитывает статью.
— Так всегда было, — пожимает плечами Джисон. — Эта твоя энергетика делает нам одолжение.
Хёнджин цыкает, поднося к губам бокал вина:
— В жопу своё одолжение засунь. Мы все составляем сердцебиение.
— Врать не стану, — вносит лепту Чан, — ты в последнее время в ударе. Ни разу не видел, чтобы ты выступал с такой страстью. Неудивительно, что на тебе делают акцент.
Сынмин приходит откуда-то с дальней стороны с зажатым в зубах крекером и выражает согласие чем-то похожим на «бинго!».
— Что бы с тобой ни творилось, продолжай в том же духе, — договаривает Чан.
Хёнджин внимательно осматривает Джисона с Сынмином. Если им и кажется, что что-то неладно, они это умело скрывают.
Чан знает о появлении Чонина? Они знают, что такой запал на сцене вызван идиотской мечтой встретиться снова?
Хёнджин отмахивается. Это не важно.
Чонин не важен.
Не желая нарушать данный на свалке обет, он пытается уравнять тщетные поиски столь же тщетными потугами почувствовать себя живым.
После шоу, после изматывания себя непрерывными мыслями о том, чего ему, знает, больше не видать, он занимает себя незнакомцами. Он не настолько безумен, чтобы впутываться в интрижки с фанатами, которые (с какого-то перепугу) бросаются ему на шею, потому придерживается встречных в клубах и барах и одного-двух рабочих сцены. С одними просто целуется, с другими заходит дальше. Если девушка — пользуется, силясь не гадать, похоже ли это на то, что, вполне возможно, делает Чонин с той спутницей; если парень — отсасывает, силясь не вспоминать, как раньше делал это только для Чонина.
Никогда не срабатывает. После он лишь чувствует себя грязным и никчёмным.
Но других вариантов нет. К романтике он не готов, как и потесниться в жизни для кого-то другого, так что он просто тащится вперёд.
Тащится вперёд, даже когда от чужого вкуса тянет блевануть. Тащится вперёд, даже когда разум закручивается в кончерто из имени Чонина. Тащится вперёд, даже когда выступать становится физически тяжело. Тащится вперёд, даже когда ночью укладывается в постель и с тоской думает о кольце рук Чонина.
Хёнджин тащится вперёд, пока Феликс не останавливает его сразу после завершения вечера, сразу перед тем, как он собирается по привычке срезать в ближайший бар.
— Пойдём домой, Хёнджин, — мягко упрашивает друг. — Пожалуйста, просто пойдём домой. Мне больно видеть тебя таким.
Хёнджину почти жаль, что Феликс такой хороший человек, такой ангел, несмотря на всё произошедшее за эти три недели, но в каком-то смысле он благодарен, что кто-то поймал его за новой модой и имел наглость вмешаться. Он ничего не отвечает, позволяя Феликсу подталкивать себя в поясницу к машине.
По пути голоса Чана, Джисона и Сынмина по радио наперебой обсуждают, как всё прошло гладко и как они волнуются перед близящимися финальными концертами. Хёнджин молчит, приложив голову к окну, а Феликс молчит, глядя на него.
Огни города проносятся перед глазами и слепят. Хёнджин обращает внимание на каждый, воображая, что это нимб проливает на него свет, и безуспешно пытается омыться от своих недавних действий.
Он, кажется, заблудился в самом себе.
Три года прошло, а он ничуть не лучше, чем в самом начале.
Внутри бесчинствует яма, полная огня, который с их первого шоу утихать не спешит. Он, наверное, скоро сознание потеряет от того, как этот огонь испепеляет органы, завязывает всё в тугие узлы, обволакивает всё на своём пути, пока тело не становится всего лишь сосудом, где вместо плоти, крови и костей хранится его личный ад.
«Господи, помилуй», — думает он. — «Господи, помилуй меня».
XIV.
Хёнджин знает, что не должен здесь быть, но только в этой церкви у него есть какой-никакой опыт.
Раннее субботнее утро (слишком раннее, чтобы кто-то встал), но парковка уже далеко не пустует. Он выключает двигатель и прислушивается к собственному нервному дыханию, осматриваясь вокруг прилежно, бдительно, с подозрением.
«Линкольна» нигде нет.
Хёнджин выдыхает. Он здесь не ради Чонина, он не хочет видеть его — он здесь, чтобы забыть его.
Без смеха обойтись не получается. Он долгие годы не обращался к Богу, не молился, не открывал Библию и даже не произносил слово «аминь», но сейчас это кажется уместным. Одновременно и до комичного отчаянно, и очень серьёзно: ему требуется исцеление, получить которое можно только от духовной мудрости или крещения.
Нервы приходят в норму, когда Хёнджин переступает порог церкви и шагает к очереди на исповедь. Атмосфера теперь совсем другая, не такая величественная и священная.
Потому что здесь нет Чонина. Именно его присутствие так влияло на это место.
Нет, потому что в конечном итоге церковь — всего лишь первое попавшееся людям для своих ритуалов строение. Такая атмосфера создаётся на основе личных убеждений, которые у Хёнджина стремятся к нулю.
Это глупо. Домой надо вернуться.
Но ведь он уже потратил время, чтобы сюда добраться.
Быть может, то, что он кому-то проговорит всё как есть вслух, поможет осознать весь идиотизм его пытки. Быть может, наложенная священником епитимья окажется такой до тошноты простой и бесполезной, что он навсегда вернётся в реальность и занавес сердечного недуга развеется.
Надо попробовать.
Хёнджин опомнится не успевает, как наступает его черёд. Он заходит в пугающе замкнутую кабинку, закрывает за собой дверь и, пока сидит, из чистого любопытства пытается заглянуть в решётчатое оконце. Различает лишь очертания профиля — человек строг, спокоен и властен. Он не реагирует на весь производимый кающимся шум, смотрит только вперёд.
Ужасная была затея.
Но внутренний огонь его так утомил. Он просто хочет снова быть целым.
Стоит Хёнджину усесться, священник берёт инициативу в свои руки. Вместе они делают крёстное знамение, но слова первого — «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь» — отстают на несколько секунд. Он излишне поглощён смесью собственных эмоций (стыд, смущение, страх), чтобы до конца слышать голос по ту сторону перегородки, пока не дожидается дозволения начинать изливать душу:
— Господь да будет в сердце твоём, чтобы искренно исповедовать свои грехи от последней исповеди.
Хёнджин леденеет.
— Чонин?
Священник не отзывается.
Этот голос Хёнджин узнает где угодно, особенно в подобной близости. Только у одного человека в его жизни такой мягкий, бархатистый тембр, который ласкал слух; тембр, который он не нашёл в себе сил вычеркнуть из памяти.
— Чонин, я знаю, что это ты.
Хёнджин ещё раз наклоняется к перегородке, только что не впечатавшись в неё лицом. Он напрягается достаточно, чтобы по ту сторону увидеть уже не профиль, а тёмные и глубокие глаза, смотрящие прямо на него. Точная копия глаз недалеко от стола для мерча, но презрение сменилось пустотой, а с убранными со лба волосами их узнать ещё проще.
Это действительно Чонин.
Но «Линкольн»…
Чонин повторяет наставление. Не отворачивается.
Хёнджин садится ровно, от ужаса забыв, как дышать. Его не должно было здесь быть. Хёнджин должен был прийти сюда исповедаться и прикинуться, что благословение в самом деле его спасёт; прикинуться, что покинет эти стены с более чистой совестью, а память о Чонине, наконец, начнёт угасать день ото дня.
Каждый раз, как он пытается себе помочь, Чонин тут как тут, словно проклятие, мрак, предвестие.
Может, так суждено было случиться.
Нет, надо уходить, пока ещё не поздно. Чонину нужно выполнять рабочие обязанности, и в них не входит выслушивание его праздника саможаления.
— Хёнджин, — прямо говорит Чонин. — Здесь очередь. Или исповедывайся, или уходи.
Это получше, чем быть вышвырнутым на улицу в буквальном смысле.
Чонин даёт ему шанс задержаться, шанс расставить все точки над «i».
Языки пламени не грозятся завладеть мышцами и вынудить бежать. Он должен быть здесь, должен сказать, что было на уме со дня, когда Чонин собрал вещи.
Хёнджин успокаивает себя, успокаивает дыхание и пульс.
— Чон… нет, отец… чёрт… Нет, стой, я не то хотел сказать, изви…
— Расслабься, — спокойствие в голосе звучит почти как издевательство. Чонин как будто хочет дать понять, что эта возможность его и близко так не волнует, но Хёнджин всё равно слушается. Расслабляет плечи, расслабляет тело, расслабляет разум, оставляя выстреливающее из расколов трещины пламя единственным активным элементом своего существа.
По крайней мере, он знает, как начать.
— Благослови меня, отец, ибо я согрешил, — вздыхает, перекрестившись (как может — никогда не получалось запомнить, справа налево заканчивать или слева направо). — Последняя моя исповедь была… да никогда, наверное, но раз уж…
Хёнджин обрывает себя. Делая вид, что это самая обычная исповедь, он попросту теряет время.
— Чонин… Отец… Прости. За всё. Прости, что въехал в твою машину и что оскорбил, и что тайком здесь показывался, и самое главное — прости, что, чёрт возьми, заставлял тебя отходить от своей веры.
Хёнджин снова себя обрывает, ожидая чего-то с другой стороны, ожидая, когда Чонин в конце концов обойдётся с ним так, как он того заслуживает, сказав, что не желает ничего слышать, и вытянув из кабинки. Но Чонин неподвижен, тих — правда, жутко, и он не знает, как продолжать.
Трещина уже широко раскрыта, расходится шире каньона, расколы бегут во все стороны и не останавливаются. Она решает за него.
Говорить от своего опалённого сердца. Говорить правду.
— Я никогда не хотел тебя менять или стоять на пути у твоих ценностей, — продолжает, набираясь уверенности, набираясь непреодолимого импульса. — Твоя страсть к убеждениям и всем другим интересам всегда была одной из моих любимых в тебе вещей. Просто я… я так хотел впустить тебя в свою жизнь и всегда быть рядом, а когда увидел, как хорошо ты во всё вписываешься, совсем забылся. И я никогда не хотел быть таким эгоистом, правда. И то, что я сказал тебе тем вечером про Бога, — такая, блять, глупость — я совсем не это имел в виду. Я просто был разочарован в себе из-за того, каким был с тобой козлом и даже не замечал, и я… Чонин, я так счастлив, что теперь ты этим занимаешься. Я так счастлив, что ты не бросил свою специальность. Этого я всегда для тебя хотел, серьёзно, я так тобой горжусь, и меня просто убивает то, что каждый проделанный тобой шаг меня рядом не было. Бог гордится тобой.
Чонин прочищает горло, но по-прежнему молчит. Хёнджин воспринимает недостаток реакции как просьбу говорить дальше.
— И мне… мне не хватает тебя. Так, блять, не хватает.
Каньон сотрясается. Каждая фибра его души разрывается пополам, и он не осознаёт, что плачет, пока не начинает резко вдыхать для второй половины извинений.
— Мне не хватает тебя во всём, что я делаю. Я всё на хрен перепробовал, всё, что только в голову приходило, чтобы тебя забыть, но не могу. Думал, группа поможет, но в итоге последний наш альбом я написал о тебе. Устроился работать реставратором, думал, и это поможет, но каждый раз, как Джисон заходит в мой офис, мне хочется только, чтобы вместо него мне надоедал ты. И ещё у меня есть сосед, он замечательный и, возможно, любит меня, но я его — нет, потому что всё время думаю, как он не похож на тебя и… Это он меня обнимал на концерте, Чонин. Это был мой сосед, он мне не нужен и мы не вместе, и мне вообще никто не нужен, только ты, всегда будешь только ты, потому что ты так прекрасен, невероятен, и я просто… Господи, как же, сука, это мерзко.
Стоило захватить с собой салфетки. Слёзы он предвидел, но не предвидел, что всё лицо ими пропитается вместе с соплями.
— Всем тебя не хватает: Чану, Джисону, Сынмину… даже моему соседу, потому что я столько о тебе рассказывал, что ему кажется, будто он с тобой лично знаком или, блять, не знаю, но он что-то такое говорил. И я не расчитываю, что ты примешь меня обратно или простишь, или ещё что, — я даже не ожидал тебя сегодня здесь увидеть — но хочу хотя бы извиниться. За всё. Правда. Мне так жаль.
Хёнджин плачет. Плачет из-за всего, что мог иметь; плачет из-за собственной тупости; плачет из-за того, как глубоко увяз. Чонин по ту сторону стучит по дереву, и это странным образом напоминает, что он ещё не закончил свою неуместную исповедь.
— Прости меня, — всхлипывает. — Прости мне это и все мои грехи.
Чонин бесжалостен. Не затягивает с епитимьёй:
— Я советую тебе читать молитву о душевном покое каждым утром, вечером и в любое время, когда тебе будет нужно, — голос отстранённый, лишённый эмоций, неизменный. — Ознакомься с ней, по-настоящему прочувствуй произносимые слова и проследи за тем, как отвечает тебе наш Отец Небесный. Делай это хотя бы неделю или до следующей исповеди.
Хёнджин ошарашен.
Вот он, переводит дыхание и не в силах сдержать льющуюся из глаз влагу, а человеку, которого он всё ещё беззаветно любит, всё равно, даже извинений его не принимает.
А чего он ожидал?
В некотором роде безразличие Чонина помогает поставить ту самую точку. Чонин не хочет иметь с ним ничего общего. Он наконец-то извинился, и Чонин ничего к нему не чувствует. Теперь, зная, что заглаживание вины ничего не изменит, он может жить дальше.
У них нет шансов.
Жить дальше.
Исповедь завершается традиционным актом раскаяния и молитвой (в которую Хёнджин не особенно вовлечён). Он таки научился держать рот на замке и покидает кабинку без каких-либо комментариев.
Заслоняя лицо (со слезами и соплями) от постоянно растущей очереди верующих, Хёнджин бросается на поиски ближайшей уборной. Церковь внезапно превратилась в лабиринт; коридоры, о существовании которых он не помнит, змеятся за каждым углом, и он слепо спотыкается, пока не оказывается в одном пустом, где только белые стены, сверкающий кафельный пол да иконы, что становятся свидетелями его мучений.
Он опирается рукой о стену, даёт волю остаткам плача, пока ничего уже не остаётся. Он понятия не имеет, как дальше жить после этой катастрофы, этого зверского унижения.
Уловив тяжёлые шаги, Хёнджин вжимается в стену, чтобы не столкнуться с тем, кто очень удачно выбрал этот коридор для своего пути. В попытке уберечь себя от ещё большего позора, он заглушает и себя, и боль и ждёт, когда человек пройдёт мимо.
Скорость и тяжесть шагов возрастает. Он бы обернулся посмотреть, что за срочность, не будь у него такого хаоса на лице.
— Хёнджин.
Он не придаёт этому значения. Его жизнь — не кино и не любовный роман. Голос, который он слышит, — всего лишь галлюцинации.
Звук шагов неумолимо затихает рядом с ним. Его повторно зовут по имени, но он всё отказывается откликаться, всё отказывается позволить этому себя одурачить.
Сильная рука хватает его за плечо и поворачивает, пока он не натыкается на Чонина. Щёки у того раскраснелись, а в глазах бесстыдство, но он не замечает этого вплоть до момента, когда его прижимают к стене и ощущение мягких губ на собственных заставляет опустить веки и вцепиться в чужие плечи, чтобы не упасть.
Чонин целует пылко, гладит и сжимает его лицо, словно желая убедиться, что он настоящий, и Хёнджин сжимает в ответ с такой же силой. Всхлипы возобновляются, он так запутался в слившихся воедино блаженстве и смятении, что уже не знает, чему верить. Их губы двигаются так, будто и не было этих трёх лет: в идеальном единодушии, без осечек, органично следуя друг другу, с той же долей эмоций, что и в их первый поцелуй возле забегаловки студгородка.
Вот исцеление, в котором он так нуждался. Он уже чувствует, как каньон уменьшается в размерах, как пламя превращается в безмятежный океан с регулирующим его пульс, кровообращение, мысли течением. Даже если это прощальный поцелуй, а не знак сбывшихся надежд, он дорожит им, ведь прикосновение Чонина — пища, которую не смог бы предложить ему сам Господь Бог.
Слёзы Хёнджина просачиваются между их губами, и Чонин отстраняется, когда те становятся чересчур мокрыми для нормальной связи.
Они глядят друг на друга, задыхаясь от желания.
— Чони…
— И мне тебя не хватает.
— Но…
Хёнджин замолкает, полностью вбирая в себя образ стоящего прямо перед ним Чонина, запечатлевая этот миг в сознании. Замечает на его плечах пурпурную столу, замечает, как она теперь измята и испачкана его эмоциями, разрушая божественный нимб.
— Блеск, — кривится Хёнджин и хватается за шёлковую ленту, пытаясь разгладить. — Прости. Видок у неё теперь ужасный, прости, пожалуйста.
Чонин накрывает его руки своими, ловко останавливая панические движения.
— Всё нормально, — улыбается. — Слишком много извиняешься. Всё нормально.
Хёнджин придерживается мнения, что вовек ему необходимого количества извинений не принесёт. Он мог бы десять раз на чётках помолиться со словами «прости-прости-прости», и всё равно этого было бы мало, мало для того, что заслужил Чонин после всего пережитого. Но он не протестует, не желая доставлять ещё больше неудобств.
Но тупость его никуда не девается, так что:
— Я не видел твою машину на парковке.
Чонин издаёт смешок:
— Запомнил, как она выглядит?
К щекам приливает жар. Хёнджин кивает и опускает взгляд себе под ноги.
— Подруга подбросила, — поясняет Чонин, нежно переплетая их пальцы. — Ей нужна была машина для чего-то.
Ей.
Хёнджин возвращает взгляд наверх:
— Ты про девушку с концерта? Это твоя подруга?
Чонин рассеянно мигает:
— Лучшая. А ты что подумал?
Возникшие на короткое время помехи сообщают Хёнджину, что он кретин с умишком ребёнка, раз делает поспешные (хоть и не беспочвенные) выводы, усугубляя собственный бред.
— Я… Это… — он прочищает мозг, проглатывая все вопросы, кроме одного-единственного: — А ты почему был на концерте?
— Чан разве тебе не сказал? Он меня пригласил.
Хёнджин расцепляет их руки. Вспоминает репетицию сразу после аварии, то, как в предположении Чана подозрительно проскальзывало самодовольство, точно он уже знал что-то, чего не знал Хёнджин.
У Чана уже тогда был план?
— Сукин сын…
— Не переживай. Я всё равно собирался прийти, — утешает Чонин. — Я послушал альбом и… почти расплакался от того, какой он потрясающий. А потом ещё авария — словно Бог подал мне знак. Конечно, я обязан был тебя увидеть.
— Тогда почему ты ничего там мне не сказал?
Чонин пожимает плечами, как бы съёживаясь с кротким видом:
— Твой сосед — я подумал, он твой парень. Как мне было говорить перед твоим парнем?
«Чтоб тебя, Феликс».
Чонин описывает остальное со своей точки зрения: подобно Хёнджину, он почти все дни проводил в трауре, занимая себя получением диплома и завязывая новые знакомства, чтобы забыть о потере. Он встречался с кем-то до принятия сана — человеком, который сначала казался хорошей парой, но вскоре оказался слишком странным, слишком помешанным на контроле, слишком замкнутым в себе для плодотворных отношений. Когда они расстались, Чонин прогнулся и бессонными ночами стал крутить музыку «Жертвенного агнца», а голова была затуманена воспоминаниями о том, как он мучился над этими же мотивами и текстами, которые по окончании звучали в колонках вместе с голосом Хёнджина.
— И тогда я понял, как сильно по тебе скучаю, — вздыхает он. — Наконец-то до меня дошло, почему всё казалось пустым и неправильным — тебя рядом не было. Но потом я вспомнил, что ты сказал мне про Бога, и убедил себя, что ты меня, не знаю, ненавидишь. А потом мы встретились на трассе и я был счастлив снова тебя увидеть, но ты был таким грубым, что я подумал, ты до сих пор меня ненавидишь, поэтому…
Водяные потоки хотят пролиться с новыми силами, волны океана внутри тянутся разбиться о берег, но Хёнджин их обуздывает.
— Не знаю, почему так себя вёл, — честно говорит он. — У тебя на вид было всё путём, казалось, без меня ты прекрасно справляешься, и я был таким жестоким и завистливым. Прости меня.
— О, Хёнджин, — Чонин с улыбкой обращает его лицо к себе за подбородок, с нежностью целует в лоб, спускается к носу, щекам, губам, и от этой последовательности он дрожит. — Вечно ты извиняешься.
Хёнджин не может удержаться и снова соединяет их рты. Чонин не сопротивляется, и на этот раз их губы двигаются с жадностью; обе стороны пытаются компенсировать 1095 дней, которые они провели, не пробуя друг друга на вкус. Со стороны Хёнджина доносится тихое хныканье.
Отдалённые шаги вынуждают обоих (неохотно) разлепиться.
— Я должен идти, а то отец Чанбин обидится, — говорит Чонин. — Но я освобожусь после десяти. Кофейня возле магазина пластинок, которую ты любил — можем встретиться там?
Чонин хочет потом встретиться. Чонин хочет потом (возможно) сделать его частью свой жизни.
Хёнджин едва хлыстовую травму не получает от того, как быстро кивает в знак подтверждения.
Чонин уходит дорогой, которой пришёл. Он оглядывается на Хёнджина и указывает на него пальцем в шуточной угрозе:
— Не продинамь!
XV.
— Он с Джисоном и Сынмином тоже нервничает, — успокаивает Чонина Хёнджин, стоя у кухонной раковины. Речь идёт о Феликсе, который, встретившись с гостем и пару минут поговорив с максимальной лаконичностью, вышел в продуктовый. — Не волнуйся так.
Чонин, бросив в сковородку на плите последнюю щепотку пряностей, качает головой и тянется за разделочной доской с филе лосося.
— Я это просто чувствую. Я ему не нравлюсь.
Хёнджин хочет было объяснить, что сердце Феликса тёплое и щедрое, которое не держит обид, но тут же вспоминает, что ни разу не видел, как Феликс справляется с безответными чувствами, когда их источник находится прямо у него дома. Он выключает воду, отходит назад и сушит руки полотенцем, присоединяясь к Чонину у плиты.
— Дай ему время, ладно? Первое впечатление это ещё не всё, — заключает Хёнджин и хмурится: — Почему оно такое?
— Это от грибов. Варёные, — Чонин зачерпывает деревянной ложкой травяной бульон и протягивает ему. — Видишь?
Хёнджин показательно (и не до конца невинно) обхватывает ложку губами. Грибы источают пар, пряные.
— Чану точно понравится, — он дожёвывает последний кусочек и целомудренно целует Чонина в щёку. — Ты восхитителен, малыш.
«Если бы ещё Феликс так думал», — кажется, бурчит тот себе под нос.
Хёнджин возвращается в гостиную заканчивать сервировку обеденного стола, который купил в самый распоследний момент: после того как он объявил о том, что на последнем концерте самодельного тура группа была замечена и подписала контракт, Чонин предложил устроить званый ужин, чтобы отпраздновать и наверстать со всеми упущенное, а Хёнджин осознал, что всё это время жил без нормальной зоны для трапез. В дверь в этот же миг раздаётся настойчивый стук, затем беспорядочно вертится ручка, и на пороге появляются Чан, Джисон и Сынмин.
— О чёрт, — стонет Хёнджин. — Вы рано…
— А где Чонин? — нетерпеливо тараторит Джисон.
— На кухне, — сразу смягчается он.
Джисон с Сынмином проносятся мимо него в указанном направлении, и их удивлённый возглас при виде Чонина заглушает ор хозяина, приказывающего разуться. Чану хватает такта выполнить просьбу ещё у двери.
— Как себя чувствуешь?
Хёнджин продолжает расставлять утварь. Он не совсем уверен, Чан о новом направлении группы, Чонине или в общем, но ответ ко всему одинаковый:
— Так счастлив, что просто умереть.
Сорок минут пролетают незаметно, и вот Чонин уже приносит еду всем за столом. Феликс, который на время отсутствия Чонина занял должность шеф-повара в их компании (и который таинственным образом вернулся из продуктового магазина с пустыми руками), пристально изучает поставленное перед ним блюдо с безупречной подачей.
— Как ты… Что это? — спрашивает он, и хотя проявляет, кажется, искреннее любопытство, в его тоне Хёнджин, к несчастью, улавливает нотку ревности.
— Лосось «Веллингтон»! — с гордостью отзывается Чонин. Он опускается на стул рядом с Хёнджином, и последний готов поклясться, что глаза сидящего на другой стороне соседа сужаются. — По сути лосось, завёрнутый в тесто с травяной начинкой. Я как-то попробовал его в одном ресторане. Уверен, вы оцените.
— Ну ты даёшь, чувак, — поражённо цокает языком Джисон. — Бросил нас и зажил себе красиво с роскошной едой и одеждой.
Чонин супится, разглаживая свою рубашку с пуговицами на вороте:
— А что, моя одежда роскошная?
— Мы видели бирку и знаем, что это Hermes, — бросает Сынмин.
— Да ну на фиг! — ляпает Хёнджин, который, при всём своём обожании, даже не рассмотрел, во что одет возлюбленный. В поисках доказательства он отворачивает чужой ворот на спине и не знает, что думать: либо Чонин очень сильно хотел выглядеть представительно для дружеской посиделки, либо так наряжаться для него в порядке вещей.
— Может, и мне стать священником? — лепечет он. — Как ты это всё оплачиваешь?
— Церковь — место отмывания денег, — юморит Сынмин.
Чонин кивает, расправляя на коленях салфетку:
— Как и миссионерские поездки. И пока ты не спросил — нет, тебе нельзя присоединиться к операции.
В животе у Хёнджина порхают бабочки. Они нежатся на лёгком ветерке ставшего океаном каньона от понимания, что, несмотря на все наружные изменения, Чонин всё тот же: всё тот же остряк, по которому Хёнджин так долго тосковал, и всё так же хорошо вписывается, как будто всего на одни выходные уезжал.
— Повезло тебе, Хёнджин! — восклицает Джисон. — Теперь у тебя есть папи…
— Еда выглядит чудесно, Чонин, — с нажимом произносит Чан, возвращая всех на нужную пластинку. — Спасибо.
Вечер начинается: парни едят, смеются, нахваливают Чонина, пока он наполняет их бокалы (высококлассным) вином. Говорят о зарождении группы, кратко излагают пропущенные Чонином музыкальные годы, рассуждают, в каком направлении хотели бы двигаться для первого альбома под лейблом, на что Чонин шутит, что ему можно придать теологический оттенок.
— Вам ли не знать, — добавляет он, пригубив вино. — Я видел вас на мессе.
Хёнджин с Джисоном дружно деревенеют, стараясь скрыть свой ужас, и переглядываются с немым вопросом, получится ли сделать вид, что они не понимают, о чём идёт речь.
— Я замечаю всех, кто приходит на мою службу и уходит с неё, — опережает Чонин. — А вы ещё опоздали. Были там как бельмо на глазу.
— Я так и знал! — хихикает Сынмин, уже явно испытавший на себе эффект согревающего напитка. — Так и знал, что он вас видел!
Хёнджин ждёт допроса о том, как они нашли эту церковь и как сузили круг поиска конкретно до времени Чонина, но того это не беспокоит:
— Мне очень приятно, что вы пришли, — улыбается. — Буду рад увидеть вас и на другой, если хотите, — потом обращается к Чану, Сынмину и даже Феликсу: — Всех вас.
Через полтора часа ужина и соревновательной «Монополии» Хёнджин опять с Чонином на кухне. В этот раз у раковины оба: Чонин тщательно моет тарелки, вилки и ножи, а принимающий их Хёнджин споласкивает и вытирает, слушая разговор остальных в гостиной. Из них двоих никто не говорит — Хёнджин на мгновение переносится в их старую квартиру, в те дни, когда они молча вместе убирались, чувствуя себя комфортно от одного присутствия друг друга.
Хёнджин украдкой скашивает на Чонина глаза. Сосредоточенный, мирный, неземной.
Он не хочет, чтобы это кончалось.
— Так… — неуверенно открывает рот Хёнджин, помня о хрупкости момента. — Знаю, это неожиданно, но… Насчёт нас… Мы… Ты…
Теперь Чонин смотрит на него. Руки перестают двигаться, трясутся и выпускают бокал.
Он совершает ошибку.
— Что я? — ласково подталкивает Чонин.
Хёнджин шумно вдыхает. Разбивать собственные надежды, когда вечер ещё даже не закончился, — ошибка, но ему нужно знать ответ.
Он не знает, как лучше облечь это в слова.
— Ты останешься?
Звучит слишком расплывчато и легко может сойти за вульгарное приглашение остаться на ночь. Хёнджин уже собирается перефразировать, но Чонин понимает, как понимает и всё остальное в нём.
Его глаза снова опущены на посуду.
— Я приостановил работу, следуя за тобой, — без обиняков отвечает он. — Если это не кричит: «Я хочу остаться в твоей жизни», я тогда даже не знаю.
Хёнджин стремительно краснеет. Бабочки осторожно переползают туда-сюда.
Ну почему он такой тупой?
— Т-точно, — он пристыженно вжимает голову в плечи, чувствуя себя зашуганным подростком, пытающимся охмурить популярную одноклассницу. — Просто хотел узнать, не передумал ли ты, прошла-то всего пара дней, может, я сделал что-то…
Чонин закрывает кран и поворачивается к стоящему столбом и напуганному Хёнджину всем телом. Он опасается того, что прав, полагая, что сделал что-то, что Чонина задело и заставило молча пересмотреть своё решение. Опасается и того, что ошибся, но только что посеял в чужом сознании зерно сомнения, подняв эту тему, и теперь всё-таки прав. Но, по крайней мере, ему хватает смелости тоже повернуться лицом, и они так близко, что слышно, как Чонин выдыхает через нос.
— Что вдруг за перемены? — интересуется он. — Совсем недавно ты был поувереннее. Я что-то не так сделал?
Волны океана отступают от берега. Бабочки разлетаются, небо сереет, а Хёнджин хочет испариться, как солёная вода внутри.
— Ну, теперь, когда ты всё видел — и слышал, — может, ты решишь, что я недостаточно хорош для тебя, или…
Чонин задерживает поезд, прежде чем он покидает станцию:
— Недостаточно хорош? — повторяет он, произнося слоги так, будто они иноземные, будто их не существует ни в одном языке. Он притягивает Хёнджина к себе за запястья, пока не сталкиваются их грудные клетки, и целует нежно, с любовью и такой же бережливостью, что проявлял к почитаемым иконам. Хёнджин не помнит, когда в последний раз его держали с такой осторожностью, и спрашивает себя, заслуживает ли такого вообще. — Недостаточно хорош? — говорит ещё раз, как только отстраняется. — Детка, для меня ты идеален. Я не передумаю насчёт тебя. Никогда.
Сквозь тучи пробиваются солнечные лучи. Бабочки больше не улетают.
На этом Чонин не заканчивает:
— А ты передумаешь?
В скорости Хёнджину бы не было равных, если бы не вся боль, которую о перенёс, чтобы стоять сейчас здесь. Он решает сбросить тяжёлую ношу, дать себе возможность дышать:
— Даже реши Господь наслать ещё один потоп, я всё равно бы не передумал.
Чонин улыбается, и дают о себе знать ямочки и глаза-полумесяцы. Хёнджину хочется раствориться в нём.
— Хорошо, потому что я думал сходить завтра с тобой мебель подыскать, если ты не занят, — Чонин включает воду, возобновляя монотонную работу. — И с Феликсом, конечно.
Хёнджин, смеясь, перехватывает протянутую намыленную тарелку.
— Как вежливо ты сказал «Твоя квартира — полное дерьмо».
Они в шутку припираются (Чонин говорит, что поклонник минимализма, но немного декора не повредит, а Хёнджин спорит, ссылаясь на его квартиру в центре и на то, что не каждый может заполнить пространство роскошными побрякушками, доступными ему благодаря отмыванию денег, а Чонин отвечает: «Что в книжных стеллажах и коврах «роскошного»?»), но Хёнджин не уделяет этому всего своего внимания. Он думает о нормальности, которая состоит из друзей, музыки и изобразительного искусства и которую Чонин только укрепит.
Он не тревожится из-за замечания Чонина о незапланированном обеденном столе — он чувствует себя целым.