***
На Кроули находило в странные моменты. Он пошел купить Азирафелю розы (он годами дарил ему розы и с большой радостью), а в итоге расклеился на плече у местного флориста. Он доплелся домой, нашел читающего Азирафеля в кабинете и бросился к нему. — Почему? — спустя долгое время спросил он. Мягкие руки Азирафеля и поцелуи в лоб унимали воспоминания о боли. — Тот раз, первый раз в Лондоне, когда ты уехал. Это… же заслуга Небес, теперь я это знаю, но, прошу, расскажи мне правду. Азирафель задрожал и закрыл глаза, сжимая пальцы на спине Кроули, но ответил, и голос его был низкий и надсадный, слова выходили с содроганием, как обреченный корабль на рифе. Когда он закончил рассказ, они могли лишь цепляться друг за друга, заново переживая ужасную разлуку, осознавая, как закончился тот отрезок жизни. — Я сохранил твои письма, — прошептал Азирафель. — Перечитывал их сотни раз. Кроули хрипло рассмеялся. — Твои я читал, пока не выучил наизусть, — ответил он. Он глубоко вздохнул. — Понятно, почему ты решил держаться подальше. Азирафель сломанно выдохнул, покачав головой. — Я должен был, — сказал он. — Должен был вернуться к тебе. Должен был возвращаться к тебе каждый раз, должен был попытаться… Кроули поцелуем унял самобичевание, провёл кончиками пальцев по влажным щекам. Временами Азирафель казался самим собой, довольным и открытым распростертому перед ними будущему, но чаще он был хрупким, забитым и смотрел на Кроули так, будто ждал, что Кроули его оттолкнет. Словно всякий раз, когда Кроули вспоминал что-то из прошлых жизней, это выявляло новые шрамы, которые однажды заставят их разойтись. — Я понимаю, — сказал Кроули. Я правда понимаю, ангел. И ты вернулся, на этот раз. Ты вернулся. Это… это так много значит для меня… Он вспомнил, как одиннадцать лет назад Азирафель также его обнимал, целовал его в утешение, повторял то, что Кроули нужно было услышать снова и снова, пока он не поверил в это. Он не знал, сколько займет так же убедить Азирафеля, но даже если им понадобится вечность, он найдет верный способ.***
В задней комнате коттеджа у них стояло пианино, и хоть Кроули и возражал, Азирафель все равно настоял на нём и не пожалел. Кроули обнаружился на банкетке, смотря на инструмент так, словно тот лично оскорбил его. Азирафель вопросительно хмыкнул, Кроули поморщился, и грудь Азирафеля сдавила бесформенная волна страха. — Вот думаешь, — сказал Кроули. — что два комплекта воспоминаний об игре на инструменте должны помогать, но они только путают. Азирафель отрывисто выдохнул. На секунду он подумал… он и раньше задавался вопросом, был ли музыкальный талант лишь частью человеческой личины Кроули, и если да, то исчезнет ли он, когда Кроули станет самим собой. Перспектива никогда больше не услышать его игру вдруг стала казаться невыносимой. — Методы настолько отличаются? — Да, сейчас совершенно иначе учат нотной грамоте, и кое-что в музыкальной нотации тоже изменилось. И клянусь, у меня из головы не лезет одна композиция Моцарта, но я нигде не могу ее найти… — Это какая? Кроули поманил его к себе. Банкетка не была рассчитана на двоих — ровно до момента, пока Азирафель не попробовал присесть рядом и не понял, что она намного шире, чем он запомнил. Но все равно, чтобы уместиться, нужно было сидеть совсем вплотную друг к другу, что одновременно и грело, и заставляло тихо болеть сердце. Кроули начал подбирать мелодию по памяти, с растущей уверенностью задействовал затем и левую руку, задумчиво хмуря брови. Азирафель наблюдал за движениями его пальцев, очарованный тем, какими быстрыми и ловкими они были, тем, как танцевали по клавишам. — Это Сальери, — произнес он, как только мелодия нашла отклик в его памяти. — Это Сальери, а не Моцарт, — он рассмеялся под нос. — Уверен, он даже сейчас вертится в гробу, дорогой. — Мы оба знаем, что их вражда всего лишь слухи, — косо ухмыльнулся Кроули, опуская руки на колени. — Да, но он все равно не обрадовался бы тому, что их путают, учитывая насколько знаменитым стал Моцарт. Кроули задумчиво притих. — Ты был с ним знаком? До нашей встречи в Вене? Ты никогда не упоминал, но… — Нет, я… некоторое время жил вдалеке от цивилизации, — Азирафель подумал о ярких голубых водах Эгейского моря и островах, на которых он прятался. — Когда мы встретились, эта музыка была для меня в новинку. На его лице пролегла знакомая тень застарелой боли, начала утягивать его мысли в темные начала, ко всему, что он должен был сделать, ко всему, чего он никогда не должен был допускать. Кроули обхватил его за талию и уткнулся подбородком ему в плечо. — Что тебе сыграть? — теплое дыхание коснулось щеки Азирафеля. — Не могу обещать, что не напутаю ноты, но могу попробовать. Азирафель прикрыл глаза и снова постарался поверить. — Ту… — он покраснел. — Которую я думал, что ты написал. Кроули рассмеялся, а потом удивленно охнул, и Азирафель узнал в этом звуке момент прозрения, столкновения воспоминаний и создания чего-то нового. — Господи… то есть… да, блин, как будто Ей не плевать, — Кроули скорчил лицо и снова рассмеялся, отчаянно нежно и возмущенно. — Я наконец-то понял, почему ты дожил до две тысячи тринадцатого, ни разу не слышав Элтона Джона. Ты постоянно отставал лет на пятьдесят от всей поп-культуры с самого момента ее зарождения. — Да ладно, я же немного наверстал, — возразил Азирафель. — Ага, я тебя заставил, — Кроули уткнулся носом ему в шею, а потом отодвинулся, снова заводя руки над клавишами. — И все равно ты до сих пор путаешь «Queen» и «Prince». Он начал играть, уже не сомневаясь и чуть налегая на клавиши. — Хочешь, чтобы я спел? — мягко спросил он, взглянув на Азирафеля. У него был достаточно хороший голос, и он не сбивался с ритма, пока играл аккомпанемент, но Кроули никогда не был любителем петь. Он делал это в редких случаях, как тогда, когда в первый раз играл Азирафелю, и Азирафель несколько лет считал, что он сам написал эту песню. — Да, — сказал он, положил голову Кроули на плечо и закрыл глаза.***
Одним из странных, но по-своему чудесных последствий перекрывающих друг друга воспоминаний Кроули было то, что он продолжал вспоминать, как впервые встретил Азирафеля — не единожды, а вновь и вновь. Конечно, он помнил, как увидел его на стене в Эдеме, обеспокоенного ангела, взглядом провожающего людей в пустыню, помнил, как его даже тогда тянуло к его теплу, к его внешнему облику, к его образу мыслей. Помнил, как подумал: ничего же не будет, да? Просто пойти и поговорить с ним? Он не выглядел типичным карателем… Он вспомнил, как увидел его на рынке Сицилии — странного англичанина, который замер, словно задержав дыхание, и выдохнул, только когда Кроули улыбнулся и поприветствовал его. Он вспомнил, как хотел, чтобы в уголках его голубых глаз собирались улыбчивые морщинки, как хотел слышать его смех. (Если постараться, он мог вспомнить настоящую первую встречу в Сицилии, ту, что Азирафель затер, мог вспомнить момент растерянности и тревоги, ошеломления от взгляда незнакомца — такого нежного и полного узнавания.) (Ему пришлось постараться, чтобы вспомнить Копенгаген, покопаться в воспоминаниях, которые Азирафель аккуратно и милосердно спрятал. Он вспомнил человека, который зашел в его магазин и уставился на него так, словно они были знакомы, вспомнил, как собственное сердце встрепенулось и забилось в новом ритме.) Он вспомнил, как увидел его в прокуренном салоне, в углу комнаты, не сводящего с него глаз. Он вспомнил, как играл на внимание, как добавлял в игру изюминку, с какой тщательностью подбирал композиции для выступления, когда осознал, что Азирафель вернётся. Он вспомнил, как собрался с храбростью, прошёл через толпу прямо к нему, ощущая чувство глубокой правильности. Он вспомнил разочарование, когда Азирафель поспешил удалиться. И радость, когда он вернулся. Он вспомнил отблески встреч, которые не замечаешь, когда они происходят. Ощущение присутствия на полях золотарника — когда он посмотрел в ту сторону, то заметил лишь вспышку невозможно белоснежных волос, исчезнувшую в ряду солдат. Однажды на вилле в Алга́рви он отставил лампу — на мгновение его объял столь сильный порыв выбежать на улицу, распахнуть двери и крикнуть: стой, не уходи, в пустой воздух. (Он вспомнил последние мгновения агонии, когда нежные руки забрали его боль и он увидел над собой сияющие крылья, принесшие успокоение в противоречие чистому ужасу. Это воспоминание он предпочитал не вытаскивать наружу так часто, как остальные.) Он вспомнил, как постучал в дверь книжного магазина, который чудесным образом уцелел после Блица, держа в руках охапку тюльпанов, преисполненный хитроумными планами, а потом он увидел это лицо, эти глаза; ощутил, как собственное сердце подпрыгнуло, словно наэлектризованное, ощутил, как все в нем взвыло: это ты, это снова ты. Он вспомнил, как Азирафель зашел в цветочный магазин и сказал: «Вот ты где». Теперь становилось ясно, что каждая жизнь добавляла веса к следующей, что каждый раз, когда он заново встречал Азирафеля, это подкреплялось отголосками прошлых встреч. Он чувствовал эту слабую связь в Сицилии, глубокую привязанность в Копенгагене, страстное желание в Вене. Когда Азирафель встретил его в последний раз в Лондоне, весь его мир сменил свою ось, без секундной заминки приняв Азирафеля за свой новый север. Никто никогда не переживал подобного, не проходил круга человеческих жизней, словно поезд по нескончаемой колее, преследуемый тенями прошлых жизней, которые захватывали его в следующей. По мнению Кроули, поступок Азраила оказался большим оскорблением всему космическому порядку, чем всё, что сам Кроули когда-либо делал. Но тогда, придется признать, он был предвзят.***
Азирафель не знал, что послужило тому причиной, но однажды Кроули затащил его в спальню, усадил на край кровати и потребовал раскрыть крылья. А затем он заявил, что сейчас он приведёт их в порядок по всем стандартам (собственными крыльями он занимался по несколько часов в течение нескольких дней сразу после Апокалипсиса), так что Азирафелю оставалось только смирно сидеть и не издавать слишком уж смущавшие звуки. Строго говоря, им и не нужно было делать это вручную, так же, как и не нужно было ходить к парикмахеру или покупать одежду, но в течение долгой жизни на Земле поневоле обзаводишься привычками. Азирафеля не волновало, как выглядят его крылья, он лишь подсознательно поддерживал их функциональность. Кроули же предпочитал усесться в окружении зеркал и слегка тревожившего разнообразия инструментов и делать всё вручную, пока не будет доволен стильным результатом. Сейчас ему пришлось импровизировать, ведь его коллекция щёток, расчесок с длинными ручками и гребней была утеряна. Хорошо, что человеческие технологии достигли новых вершин, и Кроули был только рад воспользоваться плодами цивилизации. На Азирафеле он не использовал никаких инструментов, предпочтя пальцами разглаживать тонкие взъерошенные перья, пока каждое отдельное перышко не ложилось к месту. Это ощущалось приятно, нежно и до отчаянного интимно. Они так часто за тысячелетия выпускали крылья, наслаждаясь вдвоём возможностью побыть в своих истинных формах, когда рядом не было людей, но Азирафелю никогда бы не пришло в голову сделать что-то подобное, да и Кроули ни разу не попытался предложить такое. Но он никогда не пытался его поцеловать или взять за руку или обнять, или… Азирафель содрогнулся — болезненно засосало под ложечкой, — и он услышал, как Кроули мурлыкал под нос в ответ на его напрягшиеся плечи. — Прости, — прошептал он, пытаясь вернуть ощущение расслабленности. — Ничего. Хочешь, чтобы я остановился? — Нет, — слишком быстро, слишком отчаянно сказал Азирафель. Он закрыл глаза и сглотнул. — Просто… откуда у тебя такие желания? — Я думал об этом и раньше, — признал Кроули, с особой осторожностью разглаживая длинные перья, что ощущалось просто потрясающе. — Когда понял, что ты никогда не собираешься заниматься крыльями сам. С тех пор, как… с тех пор, как мы перестали постоянно ими пользоваться и держать на виду, и ты прекратил уделять им внимание. Каждый раз, когда я их видел, мне хотелось схватить щетку. — Ты никогда не предлагал. — Ну, ты прав, — воодушевленно и вместе с тем грустно ответил он. — Иногда было сложно даже оказаться с тобой в одном помещении, я не хотел испугать тебя безумными идеями о прикосновениях. Азирафель вдруг развернулся, хотя даже не собирался. Кроули ойкнул и упал, чтобы избежать получить по лицу свежеприглаженным крылом. — Прости… — Все нормально, — Кроули перехватил его руки и провел пальцами по ладоням. — Я просто подумал… что такого мы еще не делали. Что… может быть здорово. Сделать что-нибудь такое… Он замолк, но Азирафель понял. Что-то, что они никогда не делали ни До, ни После, будь то самими собой или своими человеческими тенями. Что-то, что не было отяжелено слоями значений, воспоминаний и сожалений. — Это здорово, — сказал Азирафель, и Кроули улыбнулся, не переставая поглаживать ему руки так же, как крылья. И что-то внутри Азирафеля треснуло, что-то — храбрость или отчаяние — дало ему сил забраться к Кроули в объятия и заговорить — голос казался грохотом воды разрушающейся плотины. — Когда ты поцеловал меня в Сицилии… когда поцеловал в Вене… я думал, что это потому, что ты, это не ты, потому что ты не знал, кто мы есть… — Ангел, — шепнул Кроули, прижимая его к себе. — Нет. Это, потому что у меня не было причин бояться. Я не знал, что мы на разных сторонах. Ты разве не слушал меня, пока Апокалипсис не случился? Я бы взял тебя в мужья еще в Риме, а поцеловал бы намного раньше. Может, на стене, когда ты всё переживал за свой меч, чтобы посмотреть, утешит ли тебя мой поцелуй… Азирафель испуганно ойкнул ему в плечо, и Кроули со смехом крепко его обнял. — Это не совсем всерьёз, — пробормотал он. — Я слушал, — тихо ответил Азирафель. — Правда. Просто… — Я знаю, — пальцы Кроули нашли его крыло. Азирафель вздрогнул под теплым умелым прикосновением. — Все хорошо. У нас есть время, помнишь? Я продолжу.***
Адам частенько заглядывал, даже когда не совершал набеги на яблони. Он был удивительно спокоен насчет всего произошедшего, вот только временами Кроули ловил себя на ощущении, что его будто проверяют, что Адам отслеживает его прогресс. — Знаешь, — как-то сказал Кроули, когда они бросали Псу мячик. — Я видал церберов. Но не таких, как он. — Псу нравится быть псом, — сказал Адам с детской непосредственностью, а может и с мудростью философа. Было сложно понять. — А мне нравится быть собой. — Хм-м, — Кроули чудеснул мячик из кустов, в которых тот пропал, и Пес восторженно гавкнул. — Мне тоже нравится быть собой. Спасибо. За то, что сделал. Адам пожал плечами, смутившись, как любой мальчик его возраста. — Спасибо вам за звезды.***
В первый раз, когда к Кроули вернулись его кошмары, он, подскочив на кровати и в ужасе закричав, разбудил Азирафеля от его глубокого сна. В расширившихся глазах Кроули была лишь залившая глазное яблоко желтизна и ни намёка на узнавание. Азирафель выпутал его из клубка одеял и успокаивал, пока его дыхание не выровнялось, а дрожь не унялась. — Первая смерть, — содрогнувшись, наконец сказал Кроули. — Самая первая, во время чумы. Чёрт. Немудрено, что я не мог прочитать ту часть в «Декамероне». Азирафель вздрогнул от сочувственного ужаса, но вместе с тем он ощутил ужасное, эгоистичное облегчение. Он боялся, что у Кроули это было воспоминание о том, как он умер от гриппа, брошенный в Лондоне и так и не узнавший, почему его предали. — Прости меня, — прошептал Азирафель, не столько из-за предательского облегчения, сколько из-за неспособности что-либо сделать. Он убрал взмокшие волосы с лица Кроули и заставил исчезнуть пот, пропитавший пижамную рубаху. — Я больше… не могу их остановить… — Стой, ты это делал? Все время? Азирафель кивнул. Кроули хмыкнул и утащил Азирафеля обратно под одеяло, чтобы обернуться вокруг него в своей змеиной манере. — Спасибо, — выдохнул он Азирафелю в шею. — Спасибо тебе. Мне было куда хуже, когда я не знал их причины. Каким-то образом он умудрялся уложить руки и ноги так, что это было удобно, и Азирафелю казалось, что его обложило крыльями, настолько окутанным он себя чувствовал. — Может, само пройдет, — с беспечным оптимизмом продолжил Кроули. — Или, не знаю, сам подавлю. — Это не вредно? — Спроси еще раз через сотню лет.***
Иногда воспоминания, которые были с Кроули долгие годы, вдруг обретали новую глубину вместе с тем, как он переосмысливал их в новую сеть воспоминаний. Например, когда он триумфально принёс первое созревшее яблоко (маленькое, но красное), пока Адам не успел до него добраться, а потом замер в полушаге и начал хохотать. Азирафель давно научился понимать, когда его веселье вызывало какое-то возникшее воспоминание. Он просто выжидательно поднял брови. — Я предложил тебе яблоко, — выдавил Кроули. — О, ангел, какое у тебя было лицо. Азирафель улыбнулся, и, если в этой улыбке и скользила какая-то неуверенность, она была скорее тёплой и заинтересованной, чем горькой. — Я едва не поцеловал тебя тогда, — сказал Азирафель. — Потом жалел, что не сделал этого. Кроули смерил яблоко взглядом, затем надкусил. Было сладко, но не так, как у более поздних яблок. Но все же достаточно сладко. Он протянул яблоко Азирафелю. — Хочешь снова попробовать? Азирафель покраснел, правда покраснел, к радости Кроули. Он взял яблоко и без колебаний надкусил прямо там, где отпечатались его зубы. Кроули неожиданно для себя тяжело сглотнул, ощутив слабость в коленях. А потом Азирафель предложил доесть яблоко, и Кроули даже не стал возражать, потому что в глазах Азирафеля блеснула искра, которой столь долго там не было — нота упрямства, умело скрытое желание поддеть. Вот он ты, подумал он с ухмылкой, когда Азирафель наконец-то поцеловал его, ощущая во рту вкус яблока и едва заметное самодовольство.***
— Ангел, — сказал Кроули, слишком осторожно и мягко, и Азирафель оцепенел над чашкой чая. — Ты должен кое-что знать. Азирафель вздрогнул, но ответил: — Да? Он услышал, как Кроули встает из-за стола и подходит к нему. Тёплые руки со спины обняли за талию. — Когда я умер в Сицилии, — сказал Кроули, и Азирафель прикрыл глаза, чтобы противостоять боли. — Это произошло быстро, ангел. Всё закончилось раньше, чем я понял. Я даже не успел испугаться. Азирафель с трудом вздохнул и прильнул к Кроули, удерживаясь у него на руках. — В Копенгагене, — продолжил Кроули, — да, мне снились обрывки воспоминаний. Но я жил хорошо. Я узнал имена звёзд. Умер я тихо. И мирно. Я думал о том моменте, когда впервые увидел в телескопе Венеру. Думал о созвездиях. Меня не отпускала мысль, что я окажусь среди них. В тот раз мне не было страшно. Азирафель кивнул, едва дыша — В Лондоне, уф, не буду врать, что было легко. Чума сама явилась ко мне, все это время она держала обиду… Я боялся за твой книжный. Надеялся, что он будет цел, когда ты вернёшься. Я никогда не сомневался, что ты вернёшься, даже если меня там не будет. По лицу Азирафеля текли слезы, и он даже не пытался их сдержать. Кроули прижался губами к его шее. По тому, как он дышал, по паузам Азирафель мог сказать, как Кроули трудно было это говорить, то тот с упорством продолжил: — Ты забрал мою боль в Ипрах. Забрал второй раз в Лондоне, и, ангел, ты не представляешь, сколько я жил с этой болью, и какую свободу ощутил в последние месяцы, как легко ушёл, думая о тебе в последние секунды. — Кроули… — Ты помог мне, — прошептал Кроули ему в макушку. — Ты унял мою боль. Спасибо.***
Погода стояла неважная, несколько часов лили дожди (что совершенно не было связано с тем, как Кроули сказал Адаму, что безоблачные летние дни — это, конечно, хорошо — без полива сады загнутся). Они легли на диван и часами обсуждали всё то, что Кроули пропустил за последние несколько веков, сравнивая человеческие воспоминания Кроули с ангельскими Азирафеля. Они перескакивали туда-обратно по истории, не намереваясь идти последовательно. Кроули слушал, как Азирафель периодически сомневался, пытаясь обходить некоторые факты, пытаясь скрыть, откуда ему что известно, пока тот не вспомнил, что ему больше не нужно этого делать. Когда он умолк, стало ясно, что он что-то обдумывал, так что Кроули просто продолжал пить свой чай — его грело тепло Азирафеля и понимание, что у них будет завтра, а потом послезавтра, а потом… — На что это похоже? — внезапно спросил Азирафель. — Быть человеком. Настоящим смертным. Кроули задумался. Азирафель терпеливо ждал, положив голову ему на плечо. — Это не так уж и отличается, как ты мог бы подумать, — наконец заговорил Кроули. — Серьёзно. Множество вопросов остаются все теми же. Некоторые ответы — другими. Это… труднее, ведь каждый день нужно делать столько всего, чтобы просто выживать. И вот что скажу, начало у жизни очень странное. — Ты про детство? — Ага, — Кроули поморщился в кружку. Теперь об этом говорить было намного легче, когда он мог посмотреть на своих человеческих родителей — этой жизни и предыдущих, — через призму отстраненности. — Хотя я думаю, что… в этом отчасти была моя вина. — Почему ты так думаешь? Кроули вздохнул. — Думаю, они всегда знали, что я другой, — тихо сказал он. — В Копенгагене у меня были братья. Они звали меня подкидышем. Примерно так было каждый раз. Не знаю, что сделал Азраил, но он… силой вталкивал меня в их жизни. Иногда они даже не хотели детей. Иногда я не соответствовал их ожиданиям. Некоторые легче относились к этому. — О, дорогой мой, — Азирафель повернулся к нему и прижался в объятии. — Я не уверен, что это твоя вина. В моем понимании… к сожалению, это довольно распространено у людей. — Хорошо, что у Адама не так, — пробормотал Кроули, на секунду зарываясь лицом Азирафелю в волосы. — Иногда… Я продолжаю думать о том, как близки мы были, как легко все могло провалиться в ад… — Я тоже, — прошептал Азирафель. — Иногда я думаю, что бы случилось, если бы прибыли чуть позже или если бы Адам не осознал, что он сделал с тобой… Кроули пробила дрожь. Щелчком пальцев он отослал кружки на столик, чтобы полноценно обнять Азирафеля. — Ты когда-нибудь думал, — спустя какое-то время снова заговорил он, — что это все часть замысла? Всё вот это? — Да, — признался Азирафель. — Я не прекращал искать тебя. И везде были цветы. Снова и снова… Они помолчали, находя утешение в близости. — Я должен знать, — внезапно сказал Кроули. — Это ты изобрёл этот дурацкий язык цветов? — Что? Почему ты так решил? — Тебе, похоже, нравится такое. Смотреть, как люди решают ребусы всякий раз, когда хотят вручить кому-нибудь букет. — Неправда, — возмущенно ответил Азирафель. — Я тут совершенно ни при чём. Но я думаю, что этот язык — замечательная задумка. — Ты так говоришь, потому что тебе не приходилось продумывать каждое предложение руки и сердца на протяжении одиннадцати лет. Азирафель рассмеялся, но потом посерьёзнел. — Ты оставишь его? Магазин? — Я… — Кроули откинул голову и уставился в потолок. — Я не знаю. Мне нравится там работать, но это тяжело. Может, я сжульничаю. Посмотрим. Он выглянул в окно. Вьющаяся роза, которую он годами уговаривал, наконец-то покрыла садовую стену и теперь сладко цвела все лето. Малиновые саженцы, которые он посадил для Азирафеля, как раз дозревали перед приходом осени. На лужайке росли маргаритки и клевер, но Кроули всегда нравилась их мягкая белизна — он никогда не понимал газонную траву. Он подумывал о том, чтобы устроить оранжерею и попробовать свои силы в чём-нибудь более диковинном. — Сад мне нравится больше, — сказал он. — Срезанные цветы умирают. А в саду вся жизнь возвращается с приходом новой весны. — У тебя замечательный сад, — ответил Азирафель. А потом, мягко, почти застенчиво, что пришлось вслушаться, чтобы уловить, добавил, — лучший, что я видел.***
Азирафель не знал, когда это случилось, когда он вправду начал верить, но он понял, что это произошло в ту ночь, когда Кроули ни с того, ни с сего сказал: — Нам стоит вернуться в Рим. И сделать в этот раз все правильно. Азирафель поморщился, вспоминая последний раз: — Мне кажется, может его время уже прошло, дорогой. — Не, — Кроули поднялся, чтобы наполнить Азирафелю бокал. — Столько всего нового можно посмотреть. Столько всего старого обсудить. Можно поесть устриц. Поднять бокал за старину Петрония. Азирафель почувствовал, что глаза наполняются слезами, но впервые… он даже не знал, за сколько лет… вместо смирения и изнуряющей печали, он ощутил вспышку раздражения, возмущения, нежелания: нет, хватит, я наплакался на несколько жизней вперед. — Было бы здорово, — сказал он, сморгнув, прогоняя непролитые слезы. — Может, возьмем какой-нибудь винный тур или еще что-нибудь. Кроули воодушевленно усмехнулся: — Я за любой предлог напиться до обеда, — радостно ответил он. Его глаза были такими красивыми в приглушенном свету — мягкие и полные обожания, которое он никогда не показывал До. Кроули отказался от привычки носить тёмные очки, небрежно заметив, что это теперь ощущалось странно. Видеть его таким, каким Азирафаэль видел его великое множество раз на протяжении времен — в тусклом свете пламени, наполняющим бокал, но со всей этой любовью в каждой черточке его улыбки, и этими молчаливыми обещаниями, которые прослеживались в касании его пальцев, когда он передал Азирафелю бокал… Он поверил, и это было похоже на разрыв, и это было наконец-то становление целым.***
Кроули привез их в Лондон, когда лето стало подходить к концу, а Адам с ребятами начали ныть о том, что скоро пора было идти в школу. Азирафель хотел заглянуть в свой книжный магазин, и Кроули вдруг понял, что его тянуло осмотреться в их квартире, увидеть ее свежим взглядом. Он оставил Азирафеля за его рабочим столом и поднялся наверх. Он знал, что раньше здесь не было жилплощади, знал, что эта дверь должна была вести в кладовку или шкаф. Он осторожно поднялся по покрытым ковром ступеням, словно боялся, что они исчезнут под ногами, но хоть он и чувствовал старое эхо чудес, творившихся в этих стенах, они просуществовали достаточно, чтобы вдруг бесследно испариться. Кроули замер в гостиной и огляделся, думая о том дне, когда Азирафель пригласил его сюда, такой нервничавший и настороженный; Кроули тогда всё не мог понять, почему, и размышлял, почему они раньше никогда не заходили сюда провести вечер. Теперь он знал, что это потому, что до того вечера этого места просто не существовало. Он оглядел знакомую мебель, безделушки, перед которыми Азирафель не мог устоять, постеры, которые Кроули отрисовал во время всплеска интереса к ним несколько лет назад. Книги, которые вечно были складывались в стопки или даже кучи, пока их не относили вниз, плоский телевизор, который Кроули уговорил Азирафеля поставить, несмотря на определенную склонность последнего к нечто более маленькому (и в идеале чёрно-белому). Впервые он заметил, как много в этом месте было сделано специально под него, сколько преданности Азирафель влил, чтобы оно обрело форму: от окна, которое ловило солнце как раз, когда подходило время вздремнуть после обеда, до дивана, который был именно той длины и глубины, чтобы Кроули мог на нём вытянуться. И когда он наконец-то понял, почему столько вещей имели какой-либо змеиный мотив, это вызвало в нем одновременно и смех, и слезы; и он бросился вниз, чтобы найти Азирафеля, потому что не желал больше расставаться с ним ни на секунду. Он нашел его в тайной комнате, потерянно оглядывающегося. — Полагаю, это мне больше не нужно, — сказал он, когда Кроули замер за его спиной и положил подбородок его на плечо. — Мне больше не нужно ничего от тебя прятать. В его словах была слышна тяжесть. Большая, чем просто книги и цветы и коробки старых писем. Кроули затаил дыхание, обняв Азирафеля за живот. — Можно это все куда-нибудь перенести, — ответил он. — Но не обязательно прямо сейчас. Азирафель кивнул, но в нём что-то нарастало, Кроули чувствовал это напряжение и решительность. — О чем ты подумал, когда попал сюда? — Я подумал… — Кроули поколебался, но продолжил со всей честностью, — про Синюю Бороду. Цветы, они как… его мертвые жены. Азирафель кивнул. — Это настоящая гробница, — сказал он. — Здесь не место жизни. Он щелкнул пальцами, и на глазах Кроули цветы мелко задрожали и осыпались пылью. Кроме букета, который он составил одиннадцать лет назад, и который Азирафель аккуратно снял с полки. — Его я оставлю, — тихо сказал он. — Ты вложил в него столько любви. Кроули издал ему в плечо звук, который даже сам не смог бы классифицировать. Он крепко обнял Азирафеля, вдохнул его запах, обещая себе, что взамен каждого сегодня уничтоженного Азирафелем цветка, он подарит ему десяток. — Давай поужинаем, — сказал он. — Хочу сводить тебя в хорошее местечко. Азирафель улыбнулся. Букет исчез из его рук. Кроули знал, что цветы будут ждать их в коттедже. — В «Савой»? — предложил Азирафель. — Или в «Кларидж»? — В «Ритц», — ответил Кроули с неожиданной твердостью. — Спорю, там только что чудесным образом освободился столик. Азирафель рассмеялся и, повернувшись в его руках, поцеловал его. — Не знаю, как я жил без тебя, — прошептал он в губы Кроули. — Но тебе точно больше не придется об этом думать, — пообещал Кроули и, взяв его за руку, повел его прочь от прошлого.***
Когда, покинув царство сидов, Этайн Умчалась к Энгусу в чертог стеклянный, Где время тонет в ароматах сонных, В друидских лунах, в шорохе ветвей, Отягощенных гроздьями плодов — Опаловых, рубиновых, янтарных, Мерцающих, как сполохи в ночи, Она сплела из собственных волос Семь струн, в которых бред любви смешался С безумьем музыки. Когда же ведьма Заколдовала Этайн в мотылька И вихрь ее унес, печальный Энгус Из яблони душистой сделал арфу, Чтоб вечную оплакивать разлуку, И с той поры он помогает в мире Лишь тем, кто любит верно. «Арфа Энгуса» У. Б. Йейтс (Из пьесы «Туманные воды»)