Плодородие рисовых полей

После очередной интрижки он чувствовал себя опустошенным. Женщины были прекрасны, но они не заставляли его хоть что-то чувствовать.Ты смотришь на искусство, но видишь только черновик, только безжизненную глину, только разорванные нотные листы. Ему хотелось получать от секса удовольствие, наслаждение, вспоминать такие моменты с легкой улыбкой на лице, пока он помешивает чай, в идеале — искренне и пылко любить. Но у него никогда не получалось. В лучшем случае он испытывал странный покой. Все плохие мысли забываются, размываются и тонут в страсти, кажется, что в мире ничего не существует кроме бешено бьющегося сердца и потных ладоней, кроме прядей прилипших ко лбу, кроме податливого тела, что так остро реагирует на любые прикосновения. Но счастья там нет. Попытка отвлечься — не более. В худшем случае его накрывало волной отвращения к себе. Не получается игнорировать окружающий мир слишком долго, осознание все равно накатывает, как цунами, и разрушает города разума. Дазай впивался бледными пальцами в собственные бедра, рвал на себе волосы и закусывал губу, задавая неизвестным демиургам вопрос: за что ему это? Почему он не нормальный? Почему спит со множеством женщин, не просто потому что балуется и играется, принимает сторону абсолютного гедонизма, но потому что отчаянно пытается скрыться от ужасающей правды, от порезов на руках (на которые его пассии смотрели чуть пугливо, неосторожно целовали, чтобы, наверное, утешить, но Осаму от таких жестов становилось только противнее), от бессонных ночей и пустых бутылок, которые валяются на полу. Почему он лишен возможности принести нового человека в этот мир? Скорее всего, потому что миру не нужен второй Дазай Осаму с чуть более большими глазами и аккуратным носом, с такими же потрескавшимися губами и бинтами, покрывающими большую часть тела. Он отвратителен миру и существует, только чтобы страдать и принимать это с широкой улыбкой и ядовитым юмором. Будто личный шут Бога, он отчаянно пытается уйти из жизни, чтобы алкоголем запивать каждую неудавшуюся попытку. Иногда он думал о семье. О прекрасной жене, в которую бы он был до беспамятства влюблен, об улыбчивых и непослушных детях, которые бы игриво болтали ногами за столом и смеялись над отцом, обнимая его крепко-крепко и по-настоящему любя. Он думал о небольшом домике за городом, о палисаднике, о покое, о шуме деревьев и спелых фруктах. О жизни, которая казалась не то что далекой, а совершенно невозможной. Потому что в Осаму нет жизни. Он весь — олицетворение смерти. Он ужас, он холод, он равнодушие. Он не может привнести в мир жизнь, может только отнимать, наедаться ей, как голодное животное, что оставляет за собой след из капель слюны и крови. Наверное, жизнь просто вытекла из него. Осталась на лезвиях и чьих-то ножах, на пулях и кулаках. Он босиком стоит в рисовом поле. Смотрит куда-то вдаль, на солнце, что медленно, но верно закатывается за горизонт, будто бы игриво улыбаясь на прощанье. Дазаю не холодно — лето выдалось теплое, местами жаркое. Он стоит в одной рубашке и пытается почувствовать себя живее. Старается нащупать жизнь в том, как ветер гладит по груди, в том, как пальцы ног впиваются в мокрую землю, в том, как солнце играется с волосами и заглядывает в глаза. Садится на колени и пальцами впивается в землю, будто пытается вытащить из нее жизнь, способность ее породить. Но ничего не помогает. Он такой же мертвый, такой же пустой. Оболочка, которая бродит по миру, непонятно зачем, только мучая себя. — Ну и чего ты размяк, скумбрия? — рядом с ним останавливаются блестящие черные туфли (хоть и слегка запачканные грязью). Голос звучит грубо, в нем совсем нет нежности, как бывало иногда. Скорее всего, это потому что Накахара слишком расстроен из-за испорченной обуви. — Хотя бы просто размяк, а не пал так низко, как ты, — бурчит Осаму, явно не настроенный сейчас слушать оскорбления, и получает жестокий удар под дых. Он падает на землю — пачкает одежду и промокает, вздыхая тяжело и тихо простанывая от боли. Дазай хватается за живот и сдерживается, чтобы не осыпать Чую оскорблениями. — Следи за языком, — отрезает Накахара и гордо усмехается, смотря на горизонт. И вот, пока он отвлекается, Осаму пользуется моментом и резко хватается за ногу в блестящей туфле. Грубо тянет и слышит волшебное «плюх!» рядом с собой, а потом переводит довольный взгляд на Чую. Он весь в грязи и воде. Ошарашенно смотрит куда-то в пустоту и нервно двигает руками, будто пытается повернуть время вспять, чтобы этого не случилось, чтобы он не пачкался вот так, чтобы не упасть так позорно перед грязным и нелепым Дазаем. Предсказуемо, не выходит, и спустя пару секунд бессознательных попыток Чуя поднимает озлобленный взгляд на Осаму. — Ах ты подонок… — шипит он и набрасывается на Дазая. Грубо валит его на землю и садится на бедра. Вот теперь Осаму весь в его распоряжении: слабый и податливый, не способный убежать и спрятаться. Накахара не может не усмехнуться в предвкушении. Он опускает ладони в воду, забирается пальцами во влажную землю и проводит руками по лицу Дазая. Тот возмущается (хоть и смеется), пытается спихнуть с себя Чую, но ничего не выходит, он сжимает ноги только сильнее, впиваясь коленями в талию Осаму. — Получил? Нравится? Доволен? — c садистским наслаждением шепчет Накахара, а Дазай отчаянно старается игнорировать тот факт, что Чуя, растрепанный и игривый, сидит у него на бедрах. Слишком долго игнорировать этот факт не выходит. Накахара все так же игриво размазывает грязь по кукольному лицу (казалось, что не хватает только нарисованных слез на щеках), а Осаму резко хватает его за воротник рубашки и притягивает к себе, жадно целуя. Поначалу Чуя не реагирует. Потом думает над тем, чтобы оттолкнуть своего горе-любовника, который, видимо, испытывал желание в самые неподходящие моменты, но потом сдается, принимает сумасшествие, которое пряталось в их головах. Напоследок думает, что отмывать ему придется все, включая самого себя. И отвечает на поцелуй. Грязными руками держит Дазая за лицо и целует пылко, так, чтобы согреть своего любовника, вываленного в грязи и прохладной воде. Все происходит рвано, но из-за прохлады и липкости, солнца, что окрашивает их тела рыжим, будто бы медленно и поэтично, хоть прямо сейчас стихотворения и роман пиши. Чуя — еще одно доказательство, что Дазай мертв. Но так даже лучше. Накахара породить жизнь тоже не может, но не по вине Осаму. Они вдвоем будто… будто защищают мир от смерти, поглощая ее. Поглощая ее через влажные поцелуи и трепетные прикосновения. От одежды Дазая избавиться не составляет труда. Совсем скоро она отброшена, в то время как Чуя оставляет жадные и кусачие поцелуи по всему телу, полностью игнорируя прохладную воду на груди, плечах или бедрах. Некоторые места он только трогает, сжимает, чтобы не есть грязь. Осаму в его руках извивается, хрипит, взывая к богам жизни, чтобы они посмотрели. Вот он! Чувствует! Живой! Хоть и не может жизнь передать. Пока Накахара нетерпеливо целует его, Дазай дрожащими руками старается раздеть возлюбленного. Сразу же отбрасывает шляпу, зарываясь в рыжую копну грязными пальцами (в ином случае Чуя тут же бы его прикончил, но сейчас только довольно мычит), расстегивает пуговицы жилета и рубашки, стягивает брюки, пока Накахара не остается перед ним совершенно нагой. Прекрасный и настоящий. Ему не нравится лежать на земле, но нравится смотреть в глаза Дазая, нравится чуть дрожать под ним, хвататься за плечи. Осаму нравится смиряться со своей смертью, наблюдая за дрожащими бедрами Накахары, медленно двигаясь, периодически затягивая возлюбленного в поцелуй. Солнце уже почти полностью ушло за горизонт, пустое рисовое поле тихо шумит под порывами ветра. Они, влюбленные и безумные, прижимаются друг к другу жадно в поисках душевного покоя. Руки Чуи могут успокоить Дазая, а руки Дазая — Чую. Белесые пятна на теле не кажутся чем-то отвратительным, чем-то, что напоминало бы Осаму о его неполноценности. Нет, в сочетании с тяжелым дыханием Чуи, с его влюбленным и измотанным лепетом, это кажется благословением и, слыша удивленный, но довольный вздох, Дазай торопливо слизывает с живота семя. Ростки не наделят его плодородием, природа не сделает нормальным, но Накахара хотя бы сделает его счастливым.