и уже ничуть не странно, что все это для меня
ветер дальних странствий на исходе лета
ветер этот тоже для меня
бремя свободы осилит счастливый
никто никогда и не мыслил о пути назад
♫ Мельница — Витраж
Финголфин знал, что это его последний бой, и скакал он к Ангбанду, чтобы погибнуть достойно, не пасть от кривого орочьего меча или стрелы, но от руки самого Моринготто, и, возможно, в схватке хотя бы нанести Врагу рану. На победу он не надеялся. Он уже ни на что не надеялся, переполненный лишь отчаяньем и яростью; ярость придавала сил, таких сил, каких никогда не придало бы более светлое чувство. Ярость и ненависть. Он все-таки ранил Моринготто, но его собственные раны были куда тяжелее, и последнее, что запомнил Финголфин — небо. Такое… ясное… Очнулся он в Чертогах Вала Судьи, и, представ перед Судом, получил от Владыки Судеб позволение вернуться в хроа, чем воспользовался: он скучал по Аману, а сумрачные своды Залов Мандоса его не прельщали. Аракано ему обрадовался, и встреча с сыном стала подобием утешения; Финголфин любил младшего, даже имена их были одинаковы, и нрав Аракано унаследовал отцовский. Турукано и Финдекано много больше взяли от матери. Встречаться с Анайрэ Финголфин не спешил — не знал, хочет ли, нужно ли ему это, нужно ли это ей. Она отреклась от него и от их детей, выбрав валар и сладкие речи альквалондской принцессы. С Арафинвэ он тем более не хотел видеться — с Арафинвэ, который, не сделав ничего, теперь звался королем, но был он трусом. Ни брат, ни жена не искали с ним встречи — то ли тоже не хотели его видеть, то ли боялись его справедливых обвинений, что он обязательно бросил бы им в лицо, то ли, мудро рассудив, давали ему время все обдумать и взвесить. Времени у эльдар было в избытке. Финголфин выбрал временное забвение, и оно нравилось ему, ибо даровало ему покой. Столько лет он прожил на свете, а покой нашел только за чертой жизни, и полюбил то играть на арфе среди берез, то наблюдать за течением родника, то лежать на спине и любоваться небом. Однажды, когда Финголфин (Нолофинвэ, здесь его звали Нолофинвэ и следовало уже привыкнуть к родному имени) в очередной раз созерцал, как по небу мирно плывут гонимые ветром облака, свет ему застила тень. Сверху вниз на короля нолдор-изгнанников смотрел… — …ты! — вскинулся Нолофинвэ, но так и осекся — это был не Феанаро, он задремал, а солнце светило так, что он не сразу разглядел цвет волос и детали черт лица. Это была девушка. Рыжеволосая эллет в платье цветов дома Махтана, чем-то похожая на Нерданель, но ее глаза… Нолофинвэ встряхнул головой. Девушка села, подтянув колени к груди. — Я не он, — сказала она то ли печально, то ли обиженно. — Да я уж вижу, — отозвался Нолофинвэ, проведя ладонью по лицу, словно снимая паутину наваждения. — А кто ты? Злиться на нее не хотелось. Не было повода; кто она такая, он уже понял, Аракано упоминал про то, что Феанаро, уйдя из Валинора, оставил здесь память о себе, но Нолофинвэ хотел бы услышать, как ответит сама «память». — Феалот. — Феалот, — он спрятал улыбку. Ей шло это имя — чем-то похоже на отцовское амилэссэ, очень подходящее для дочери Пламенного Духа. — А меня зовут Нолофинвэ. — О! — она зажала рот ладонью. — Вы… вы… Отрицать это было бы верхом глупости, а глупым Нолофинвэ никогда не был, даже Феанаро не считал его таковым. Он развел руками: — Да, дитя. Я — твой единокровный дядя. Враг ее отца. Соперник ее отца. После того случая с ссорой с Аракано Феалот упрямо выспрашивала у Арафинвэ все подробности противостояния Первого и Второго дома, и знала, что, хотя смуту посеял Моринготто, а все же она дала всходы благодаря собственным обидам братьев, недоверию их друг к другу и ревности к Финвэ, общему их родителю. Если Аракано бросил Феалот в лицо оскорбление, то чего ждать от Нолофинвэ? — Я… — Ты что, — спросил он, заглянув ей в лицо, — ты меня боишься? — Нет! — Феалот вздернула подбородок, но смущенно добавила, — Может, немного. — Обо мне многое скажут, дитя, но никогда не скажут, что верховный король нолдор-изгнанников был способен оскорбить женщину. Верховный король нолдор-изгнанников?.. Феалот нахмурилась. Нерданель рассказывала ей про ее братьев: их было семеро, она никогда не видела их, но знала благодаря рассказам матери так хорошо, что могла представить отчетливо, и никто из них не погиб, кроме одного из близнецов, который с рождения получил имя «Обреченный». Королем нолдор-изгнанников был Феанаро, после его гибели по всем правилам наследовал старший сын, затем — следующий по старшинству, и лишь если не станет сыновей, наследовал дядя. Верно истолковав ее замешательство, Нолофинвэ пояснил: — Маэдрос отрекся от престола. — Маэдрос? — Майтимо. Нельяфинвэ. На синдарине, языке эльфов Средиземья, его имя звучит так. — Ужасно звучит, — сказала Феалот. — Но подождите, что значит — отрекся от престола? — Не мне судить его решение, — попытался уйти от ответа Нолофинвэ. — Конечно, — фыркнула Феалот. — Вам же это выгодно. Вы хотели власти и добились ее… поверить не могу, что мой брат отказался от трона сам… — Я хотел власти, но сейчас, как ты можешь заметить, никакой власти у меня нет, — устало отрезал ее дядя. — А Майтимо… — Майтимо — бесхребетный трус! — выпалила Феалот, вдруг снова став очень похожей на Феанаро, и вдруг Нолофинвэ ощутил себя таким юным, еще не покинувшим Аман, не прошедшим Хелькараксэ, не потерявшим все после прорыва осады Ангбанда. будто еще были Предвечные Дни, и не Солнце светило на небесах, а Древа озаряли Благословенный край своим сиянием, и он спорил с Феанаро, а не с его дочерью. Но не было больше ни Древ, ни Феанаро, ни самого Нолофинвэ, и он не ответил дочери брата грубо, однако твердо отрезал: — Возможно, Майтимо пересмотрел некоторые приоритеты после того, как так долго провисел прикованным к Тангородриму! Феалот шокированно распахнула глаза. — Прикованным?.. — Моринготто приковал его за кисть правой руки. Другие Феаноринги разбили лагерь неподалеку. Где находился Майтимо, не знал никто. Он провел там двадцать пять лет. — Ого, — протянула Феалот. — Кто же освободил его? — Фингон. Финдекано. Мой сын, — просто ответил Нолофинвэ. — Они друзья. Сжав и разжав пальцы на своей правой руке, Феалот попробовала представить себе Майтимо на скале. Это должно было быть так больно — висеть на одной руке двадцать пять лет. — Но что он ел? Пил? Как он не умер? — Орлы приносили ему немного пищи и воды. Орлы же и отнесли его после освобождения к озеру Митрим, где он исцелился, и даже его отрубленная рука… — Отрубленная?! — Цепь, которой он был прикован, ничем невозможно было разрубить, и снять тоже было нельзя. Только отрубить руку. Но целебные воды Митрима помогли ему, как и его пламенный дух. Впрочем, тень боли навеки осталась печатью на его лице, и мечом в левой руке он разит куда больше врагов, чем в правой. Нерданель описывала Майтимо, как доброго и мягкого эльфа, который, как все Феаноринги, был страшен в гневе, но гневался лишь в битве. Он был ласковым с ней, даже когда стал взрослым, всегда со всеми был вежлив и не любил ссоры, стараясь искать компромисс. Еще Нерданель говорила, что цвет волос Майтимо совсем как у Феалот. — Расскажи мне, — потребовала эллет. — Расскажи мне о них. Обо всех. Ты был с ними, ты знаешь о них… пожалуйста. Нолофинвэ мог и отказаться, но это «пожалуйста», тихое и робкое, все изменило, и он начал говорить. Никто еще не слушал его с таким вниманием.***
— Мама! Нерданель вздрогнула, отвлекшись от станка, на котором вырезала из рубина очередной цветок. Феалот влетела в кузницу рыжим лихим ветром, и глаза ее сверкали так, что все, кто знал ее, поняли бы сразу — она что-то задумала. — Мама, — то ли потребовала, то ли взмолилась она без долгих предисловий, — отпусти меня в Белерианд! — Что? Мир поплыл у Нерданели перед глазами. В Белерианд? Отпустить ее единственную отраду? Ее сокровище? Отпустить в самое средоточие опасности и зла, где уже погиб ее отец? — Нет, — отчеканила Нерданель, но вдруг очень ясно представила, как, услышав отказ, Феалот тайком сбегает сама. Потомки Финвэ не слышали «нет», потомки Мириэли — тем более. — Зачем тебе туда? — смягчилась Нерданель. Феалот насупилась. — Я встретила дядю Нолофинвэ, и… Слушая ее, Нерданель снова то и дело приходила в ужас. Майтимо, ее Майтимо, судьба обошлась с ним слишком жестоко… и другие… они уже видели столько войн, они лили свою и чужую кровь, ее бедные мальчики, которых она растила в своей любви, как цветы, среди цветущих долин… в чужом краю их не сохранили даже ее молитвы. — Я не могу больше быть здесь, — сказала Феалот. — Я их сестра. Почему они там, а я тут? Потому, что я женщина? Но Ириссэ и Артанис тоже женщины. И Иримэ, и Эльдалотэ, и Эленвэ, и Идриль… — Эленвэ погибла во льдах! — Но ушла с мужем! И это было ее решение… просто ей не повезло! И я знаю, что ты бы тоже ушла! Ты не предала отца, ты любила его, ты до сих пор его любишь, но ты… ты носила меня, так? И не смогла уйти. Видела ее насквозь. Нерданель сжала руки на подоле платья. — Может… может, и так. Но я не могу отпустить тебя, — честно сказала она. — Там идет война. Там на свободе Моринготто… — Но я же не собираюсь сражаться с ним! — пылко возразила Феалот. — Мои стрелы летят без промаха, и все же я не воин. Не ради битвы я хочу в Белерианд, но ради братьев! Я хочу познакомиться с ними как с живыми эльфами, а не бесплотными духами Мандоса! И… может, я смогла бы чем-то помочь им… не в битве, а так… может, я им нужна… — Ты нужна мне! — схватив дочь за руки, Нерданель прижала ее ладони к своим щекам. — Ты нужна мне, — повторила она, готовая всеми силами бороться за нее, держаться, как может, хоть запереть, хоть связать, но не отпустить. Феалот нежно улыбнулась, склонив голову немного набок. — Тогда пойдем со мной. «Тогда пойдем со мной!» — говорил Феанаро, когда она упрекала его за прилюдные угрозы Нолофинвэ, из-за чего валар изгнали ее мужа из Тириона, а она была вынуждена остаться одна. «Тогда пойдем со мной», — говорил он, когда войско собиралось в Исход. Оба раза Нерданель отказала. Оба раза она об этом жалела, и, глядя в глаза дочери, подумала, что не сможет отказать ему в третий. Ему. Не ей, ибо из этих невозможно темных ярких глаз на нее смотрел Феанаро. — Ты исцелишь раны Майтимо, — продолжила Феалот. — Ты утешишь их всех. Им нужна в первую очередь не сестра, о существовании которой они не подозревают, а мать. «Ты бросила его», — прозвучал в ушах Нерданели собственный голос. Она обвиняла Мириэль Тэриндэ… а сама? Тоже отвернулась от сыновей, бросив их одних. Не из упрямства и эгоизма, ради дочери… но не было ли это оправданием? — Хорошо, — решилась Нерданель. — Но если мы отправимся туда, то только с войском. И только если валар нас отпустят. И… ты не сможешь сказать братьям, кто ты на самом деле. Как и я. — Что? — опешила Феалот. — Почему? — Потому что идет война с Моринготто. Он не просто враг, он вала, его силы сравнимы с силами Аулэ и даже Манвэ Сулимо, только пускает он их во зло. Ему многое ведомо. Если он узнает, кто мы — он может похитить нас, использовав это во вред твоим братьям, родным и двоюродным… Подумав, Феалот кивнула. — Тогда я буду зваться… — Погоди, — остановила дочь Нерданель. — Нельзя нарекать кого-либо именем так быстро. Кильмэссе не менее важно, чем прочие имена. Подумай хорошенько, как ты можешь себя назвать, у тебя есть время. И я подумаю. Но будь также готова к тому, что валар не позволят нам уйти. Но как же Нерданель молилась, чтобы позволили — ибо видела, что в противном случае Феалот все равно уйдет. Разрешат ей или нет. Будет на то воля валар или же ей строго запретят все Аратар — она уйдет. Кровь Феанаро пылала в этой деве, и та же кровь не давала ей сидеть на месте спокойно. Неудивительно. Огонь тянуло к огню. Ее дочь родилась не для покоя.