Эффект плацебо

      Сатору Годжо — Сильнейший, единственный, кто был благословлен самими небесами. Так говорили родители, лиц которых не помнит; так шептались служанки, пока проходил мимо; ворчливо переговаривались члены других кланов, желающие поглазеть на человека, уничтожившего баланс в мире своим существованием. "Шестиглазый ребёнок с двумя уникальными техниками. Должно быть, этот мальчишка поставит на колени кого угодно", — слышал Сатору уже не единожды. Годжо купался в чужом внимании и получал то, что хотел по одному только зову — его эгоцентризм рос быстрее него и уже к десяти годам сверкал голодной клыкастой пастью.       Однако вместе с огромной силой рука об руку идет и спутница-скука, когда от осознания собственной неприкосновенности начинает тошнить вполне реально. Угроза становится убогой шуткой на фоне внутренней мощи и непробиваемого кокона из бесконечности, а смерть — чем-то нереальным и сказочным. Сатору Годжо не видел своей крови, лелеемый сначала родителями, а потом оберегаемый самой Судьбой, и, как полагает Сильнейшему, ему недоступны боль и страдания. В четырнадцать Сатору понимает, что быть Сильнейшим страшно, изничтожаемый собственными мыслями о желаемой боли, которую подарить не в силах никто. В четырнадцать в голове Сатору впервые зарождается нечто грязное и безобразное, подобно проклятию, густое и мерзкое, как слизь, копошащаяся внутри извилин и нейронных связей. Личные голодные демоны, адские твари, живущие за счёт своего носителя и высасывающие жизнь день за днем. В четырнадцать в Сатору Годжо просыпается неуёмная потребность в мазохизме и бесконечное желание подарить себя боли, чтобы захлебнуться в ней насмерть. В пятнадцать он проливает свою первую кровь.       Достойный между небом и землёй — не больше чем разбитый подросток, вечно гонящийся за адреналином в попытке поймать мимолетный кайф и быть удовлетворенным хотя бы на мгновение. Теперь вместо эгоцентризма — личные демоны, вместо Сильнейшего — наркоман, подсевший на иглу самоистязания.       С появлением в его жизни Гето алчные твари стали более послушными, почти добровольно сели на цепь под присмотром медовых глаз, дружба с ним стала оберегом от личного проклятия. Сатору через самовнушение заставил себя думать, что теперь все будет хорошо, казалось, что вместе с Сугуру он мог добиться высот без помощи адских гончих. Пусть и не надолго, но Годжо смог почувствовать себя свободным и необремененным постоянным контролем.       До тех пор, пока не появилось новое задание — сопроводить сосуд Тенгена до пункта назначения и по пути защитить.       Свихнувшаяся проклятая энергия работала на износ, все чувства были обострены до предела, а в голове творилось поистине страшное — Сатору впервые ломало так сильно, впервые так больно, поддерживать Бесконечность было невыносимо, бессонница выматывала уставший организм. Внутренний барьер лопался стеклянным шаром и беснующиеся демоны рвали когти, вырываясь наружу, а он смотрел на это и выл, раздирая руки до крови, чтобы приструнить, спасти остатки связных мыслей, теряющихся под давлением инстинктов. Терпи-подавляй-жди-спасайся-живи — как мантра на ночь, как молитва перед сном самому же себе. Ты же Сильнейший. Не спасало присутствие Сугуру рядом — кажущийся надежным эффект плацебо впервые дал сбой, самовнушение вместе с надеждой рушилось карточным домиком и осыпáлось ему под ноги. В отдаленной части расслаивающегося сознания таилось мерзкое, Сатору мечтал о боли — своей или чужой, так и не понял, умирая и разлагаясь.       Задание должно было окончиться в тот момент, когда они достигнут предела барьера Тенгена — девчонка отправится в гробницу звёздного пути, а они, наконец, смогут прийти в себя и передохнуть. Он почему-то дрожит, не то от предвкушения хорошего отпуска, не то от невероятной усталости — его тело едва ли откликается, неподъемное и деревянное, сдаёт позиции на последней ступени. Упасть не даёт упертость и страх провалиться в обморок, ведь, если связь с реальностью потеряется окончательно, Годжо может утерять и остатки рассудка, потому что вымотан до отказа.       Изнеможденный и выжатый, значит — открытый для атаки.       Это была его ошибка.       Неожиданная резкая боль пронзает грудь подобно разряду молнии, Сатору не сразу успевает осознать, что произошло, но торчащее из рваной раны острие катаны нешуточно пугает, как и человек позади него, которого не заметил шестью глазами — ему едва не проткнули сердце. В голове с трудом крутятся шестерни, просчитываются тысячи вариантов развития событий и решений проблемы, пока остальные напряженно следят за происходящим.       — Я тебя знаю? — острые черты лица, хищный оскал, рваная челка черных волос, шрам на губах — он едва ли мог перейти дорогу этому парню, но, рождённый Сильнейшим, привлекает внимание всех без исключения. За его голову дают огромные суммы, не удивительно, что его решили убить в такое подходящее время.       Кто-то проник на территорию магического техникума и остался незамеченным, внутреннее чутье подсказывает, что они угодили в умело расставленную механическую ловушку, что капканом схлопнула свою пасть над их головами. Барьер был лишь отвлекающим маневром, подарил то самое чувство безопасности, обманчиво мягко удобряя почву для засады. Они просчитались.       — Не стоит. Я не тот, кого нужно запоминать, — голос его бархатный, заставляющий немо подчиняться, про таких обычно говорят: "сердцеед", девушки явно теряют рядом с ним голову, а Сатору неожиданно теряет всякий покой.       Позади него не человек, вдруг понял Годжо — в затылок дышит сама госпожа Смерть в обличье чудовищно сильного тела, в котором нет ни грамма проклятой энергии. Кровь активно гонит по венам адреналин и проклятую технику, чтобы убедиться, что важные органы в порядке и жизни ничего не угрожает. Пока что. Гето делает рывок вперед, выпуская проклятие наружу, пока он освобождается из захвата цепких рук, отступая на пару шагов и внимательно рассматривая противника. Даже без следа проклятой энергии тот силен и быстр, все его тело источает вокруг себя ауру опасности и мрака, и Сатору чувствует с ним близкое родство, ведь само его существование — ошибка, дисбаланс в мире, кто бы что не говорил. Он может стать как лекарством, так и погибелью для всего живого, потому контролировать себя приходится ежедневно. Переламывая кости в труху и прыгая выше головы он меняет свои тело и душу, доводит до идеала техники, чтобы не стать жертвой собственного разума. Перед ним его копия с одним лишь различием — он выбрал другой путь. Если так долго выстраиваемая система Годжо падет, то алчные твари выползут из недр его души и сожрут весь мир, не оставляя и камня на камне, сравняют все с землей, а сам он сгинет во тьме, которую держит при себе, скрывает за очками в глубинах зрачков.       Проклятие не сдерживает чужака, клинок вспарывает внутренности, разворачивает их в мясо, прокладывая себе путь на свободу, и перед ними предстаёт обезумевший воитель. Сатору уверен, его руки уже по локоть в крови всех убитых им людей, шаманов, проклятий. Внутри что-то взбудораженно ворочается, ноздри втягивают знакомый запах смерти, белые ресницы трепещут от предвкушения хорошей битвы.       — Куда направился сосуд Тенгена? — ему нужен не он, здесь цель — Аманаи, а его намеренно изматывали, чтобы с лёгкостью уничтожить помеху. Он почти оскорблен. — Хотя, к черту, убью тебя и выясню сам, — проклятие выплевывает новое оружие, сменяя катану на нагината.       — Не слишком ли ты самоуверенный? — первая кровь, пролитая по воле незнакомца, сочится ядом, он чувствует полное удовлетворение, демоны упиваются ей, воя от восторга — что-то внутри него отчаянно желает проснуться.       — Я создал иллюзию того, что все идёт по плану, чтобы позже использовать твои тайные слабости. В этой игре тебе не победить. Я уничтожу тебя, а потом все, что тебе так дорого, — он знает, думает Сатору, покрываясь противными мурашками. Он видит его голодных тварей.       Потому что сам их имеет.       В выжженных солнцем зелёных глазах Сатору наблюдает их отголоски, следы их царапин, слышит стоны и крики, понимает желания. Чужие демоны сидят на прочной цепи и сорвутся лишь по прихоти хозяина, слишком послушные, но стоит отдать команду — живьём сожрут, не оставляя и костей. Тварям Годжо они пришлись по душе.       — Вот как... Следил за мной? Я даже польщён, — резкий выпад не даёт должного результата, незнакомец мгновенно ускользает, манит следовать за собой и он неохотно поддаётся. Когда-то неподъемное тело наливается энергией и силой, ноги ведут дальше, в центр импровизированного ринга.       Он попросту не может зацепиться глазами за чужую фигуру, читать хаотичные движения невозможно, и это лишь сильнее подогревает нездоровый интерес, раззадоривая буйные мысли, быстрым потоком проносящиеся в больной голове. Одна за другой проскакивают образы, которых раньше не существовало, пока руки на автомате выполняют отточенные, выверенные до миллиметра движения. Полагаться на инстинкты нет времени, он сконцентрирован на достижении своей цели — уничтожить, раскрошить твердый череп, чтобы был слышен хруст костей и стоны боли. Быть может, даже мольба пощадить. Его тьме и демонам нужны жертвы, и сегодня они их получат.       Сатору погружается в транс, вязнет в мыслях о собственной крови на ладонях, что служит напоминанием о том, как был близок к смерти в ту роковую минуту и как сладок был тот миг, когда тело получило порцию приятной боли, наркотиком растекающейся по нервным окончаниям. Оттого и кайфово сидеть на этой опасной игле, играясь со Смертью и шагая по острию. За все время ни один шрам на его запястье не приносил столько невероятных эмоций, ни одна царапина, полученная "совершенно случайно". Непробиваемая скорлупа Бесконечности спасала безотказно лишь в тех случаях, когда он сам того желал. Сейчас демоны желают захлебнуться собственной кровью и быть задушенными чужими сильными руками.       Годжо сносит здания в радиусе нескольких метров вокруг себя, выпуская вместе с адреналином концентрированную дозу проклятой энергии, обычный человек не выживет ни при каких условиях, но речь ведь идет о чудовище, так что он внимательно скользит взглядом по сторонам, глазами обводя периметр. Здесь техника бесполезна, но шестое чувство твердит быть крайне осторожным, иначе это обернётся для него концом, и не ошибается — со стороны леса уже несутся полчища крылатых тварей, окружая со всех сторон, взор перекрывается маревом и алой пеленой. Мозг усиленно фильтрует информацию, отсеивая ненужное, рискует отключиться в важный момент, отдавая управление инстинктам, так плохо им контролируемым. Не успеет использовать синий — его прикончат на месте.       Ход битвы предрешен был в тот момент, когда Годжо упустил из виду опасность, забыл цель за решением задач и усмирением своих голодных тварей. Сознание истошно бьет тревогу, ощущения выкручиваются до предела, доводя до оргазма внутреннюю стрелку сенсорной интеграции, пока он глупо оборачивается, понимая, что не успел — копье в крепких руках звенит, вонзаясь в горло, а затем вспарывает грудную клетку словно тонкую бумагу. Дальнейшие действия теряются в ворохе агонии и боли, каждая часть тела откликается на точные удары, перед глазами мелькает хищный оскал ровного ряда белых зубов, и Сатору делит надвое, рвёт на ошметки от мазохистского удовольствия. Он воет в унисон тьме, что сгущается и вскипает внутри черепной коробки, когда в нее со всей силы всаживают проклятое орудие убийства.       Сознание ускользает аномально быстро, он закатывает заслезившиеся глаза, заваливаясь вперед, и выдавливает вымученную ухмылку — теперь некому сдерживать мрак, он уже выбрался, очерняя и заполоняя собой не только разум, он расползся по венам, подобно кислоте разъел остатки былого самоконтроля. Налаженная система за долгие семнадцать лет впервые дала сбой, но почему-то это не пугало, совсем наоборот — Годжо отдался во власть сладкой монопатии, страдания души находили отклик в голове, где тугим клубком сплеталось все самое мерзкое и грязное, так долго томимое в ожидании потери управления. Его опоясывает приятная дрожь, выворачивая суставы и напряжённые мышцы до предела.       Это почти как секс, только в сотни раз вкуснее, желаннее, восхитительнее — он тихо скулит и перекатывается на спину, возводя взгляд туда, где стоит тот, кто освободил из оков, лично вытряхнул из разума все то нужное, оставляя только густую, как патока, чёрную слизь. В душе пестрит, расцветает дикое, мятежное, еще пока неумелое, но уверенно развивающееся словно паразит, прижившийся в здоровых клетках — его личная раковая опухоль. Этот человек должен поплатиться за то, что сотворил, только мысли неуклонно стремятся к нулю подобно его технике, усталость и нездоровое желание сдохнуть и родиться заново низводят в бездну весь порыв к уничтожению.       — Еще в сознании? А ты живучий, — на руку наступают, ломая пальцы, Годжо морщится и мычит сквозь зубы, бесполезно втягивает кислород в разорванные лёгкие, с каждой секундой теряя рассудок быстрее. Тьма вскипает, бурлит, узрев катализатор ее пробуждения, беспризорной шавкой вьётся у чужих ног, пока Сатору проклинает себя за слабость и трепет перед монстром. — Какая досада — мне не заплатят, если ты не сдохнешь.       Его, как тупую скотину, хватают за шкирятник и пару раз встряхивают, провоцируя порыв выхаркать легкие, и так пустая башка взрывается от волны острой рези. Он, измученный от потери критического количества энергии, делает свою последнюю попытку дать отпор, совершенно нелепо взмахивая руками, чтобы схватиться хоть за что-то, но не успевает — крепкая ладонь впечатывает его лицом в землю, вынуждая глотать пыль. У Годжо перед глазами пляшут звезды, сладковатый гнилостный смрад разложения проклятья у того на плече щекочет ноздри. Желудок скручивается в спазме и он блюёт сгустками крови прямо под себя, пока над ухом раздается смех до отвращения к себе обворожительный, такой приятный, что мурашки молниеносно взбираются к загривку, поднимая волосы дыбом.       — Так уж и быть, пацан, поделюсь секретом перед твоей смертью, — его хватают за шею, заставляя смотреть в глаза, где твари рвутся с цепи. Он слышит их хор, они зовут его. — Меня зовут Фушигуро Тоджи, теперь это имя будет преследовать тебя даже в Аду, — следующий удар приходится ровно в покоцанное горло, Сатору трясет головой и со смачным чавканьем врезается затылком в камень, проваливаясь в пустоту. И тьма, внимая зову, уже выползает наружу, распространяя вокруг себя разрушительную ауру.       Он видит то, чего не видел раньше, миллионы разных образов предстают перед взором, рябью маячат фигуры и чьи-то размытые темные силуэты. Сатору слышит их голоса и, кажется, видит звуки, чувствует кожей запахи — его накрывает толстым одеялом непонятный приход, лижет тело колючим электричеством, мажет по лицу тяжестью. В мягкой пустоте антипространства, куда бесконечно проваливается, высекаются из ниоткуда голубые искры и исчезают в темноте вместе с голосами. Сатору не чувствует ни боли ни сострадания, но отчётливо ощущает что-то внутри себя — в нем роются личинками похоть и страсть быть пожранным до костей. Похоже, он начинает вспоминать как оказался здесь.       Его убили.       Нет.       Он жив, но что-то идёт не так, словно за слоями этой тьмы где-то снаружи кипят его ненависть и незавершенное дело. Пора проснуться и закончить начатое, вновь посадить голодных тварей на цепь и помочь Сугуру, чтобы эффект продолжал действовать.       Тоджи Фушигуро должен быть уничтожен.       Тело, вмиг ослабленное, отзывается на резкий прилив дофамина пока еще вяло, однако этого хватает, чтобы ощутить восстановление кровеносных сосудов и раздробленных костей. Лёгкие вновь наполняются кислородом, заставляя закашляться от шока — он смог понять суть обратной проклятой энергии. Годжо смеётся от восторга и мажет пальцами по грубому шраму на лбу, чувствуя что-то сродни эйфории. Его ведёт в сторону с непривычки, ноги почти не держат, но он упрямо стоит, запрокидывая голову назад, чтобы предательские слезы не успели сорваться с мокрых ресниц. За семнадцать лет жизни он чувствует свободу каждой клеткой своего тела, и даже гудящая под кожей ненависть меркнет на её фоне. Твари в башке послушно затихли, их почти не слышно, лишь где-то в глубине звенят цепи. Встреча с Тоджи заставила их пресмыкаться, тьма в душе осела мерзким осадком в ожидании чужой команды. Теперь они ему не принадлежат — вся их воля в руках Фушигуро, Сатору чувствует эту зависимость на расстоянии.       Ступень за ступенью невидимый поводок натягивается туже, сдавливая шею в тисках бессилия — он должен покончить со всем, разорвать уродливую связь, образовавшуюся по какой-то невероятной причине, ему нужно освободиться, иначе зависимость обретёт силу. Годжо готов кормить тварей собственной кровью каждый день, но не дать им себя поработить кому-то другому, кроме Сугуру. Дурные мысли в голове мешают нормально думать.       В чем плох Тоджи?       Он справляется лучше?       У него тоже есть демоны?       Они похожи?       Суть одна, но цели разные. Параллели их жизней почему-то сменили курс, неожиданно пересеклись в одной точке, несмешливо столкнули два разных мира, чтобы посмотреть, как будут действовать. Сатору тошнит от самой идеи поддаться искушению, но внутри уже давно все разрушилось под натиском обстоятельств.       Тоджи удивлён. Чужие эмоции сладко цепляют нервы, заставляя ухмыльнуться.       — Йо, давно не виделись, — язык ворочается вяло, он через силу заставляет себя говорить, чтобы доказать себе, что жив вполне реально, ему не привиделось, не показалось в бреду. Собственная засохшая кровь на руках тому доказательство — он гребанное Божество. — Я вернулся, чтобы убить тебя.       — Серьёзно?       — Серьёзнее некуда, — смеётся громко, сгибаясь пополам, в животе крутит от счастья, и он, ведомый чувством полного удовлетворения, лыбится довольно, облизывая потрескавшиеся губы. Звенят цепи, слышатся вой и скрежет черепной коробки — твари рвутся к ногам Фушигуро. — Я думал, что мёртв, пока не осознал кое-что, — тычет на шрам за волосами. — Тебе стоило снести мне голову своим копьем, чтобы убить меня, но ты не догадался, — хохот срывается с языка, слова льются потоком ядовитого сарказма. Ему смешно, ему весело и совсем немного страшно, что скоро все закончится.       Виной тому больная привязанность?       — А потом мне удалось сложить минус и минус — и вот я здесь, живой и вполне здоровый! — в башке зудит от взрыва адреналина, чудовища рычат, пуская слюни на собратьев в зелёных глазах, обжигаются об адское пламя, но рвутся самоубийцами навстречу гибели.       Что-то не так.       — Аманай мертва, я выполнил задание, — курок взведен, остался контрольный. Зубастая улыбка рвёт на куски самоконтроль, губы Сатору вдруг растягиваются в ядовитой ухмылке отражением. — Твой дружок так был огорчен, я даже проникся, пока тоже не убил его, — Годжо услышал свист пули, прилетевшей в голову, но боли не почувствовал — он все еще жив, но что-то внутри разлагается. Быть может, остатки гниющей души. — А не убил я тебя по одной простой причине: с тобой интересно играться.       — А, вот как... Ты чертовски прав, — пространство искажается под пальцами, выталкивая его за переделы ворот, Сатору использует Красный за Красным, пытаясь впечатать ублюдка в землю, раздавить до кровавого фейерверка, заставить поплатиться за совершенное. Бесконечность выходит из-под контроля, то сужаясь, то расширяясь, то вовсе пропадая, он чувствует кожей стремительно заживающие порезы и мокрые дорожки на щеках. — Тогда давай сыграем! Ну же! — отчаяние топит в слезах, вынуждает задыхаться, но он продолжает извлекать техники с невероятной скоростью, любой другой на его месте уже давно бы выдохся. — Давай! Давай! Давай! — Годжо тянет его ближе к себе для удара, но не успевает и промахивается. — Не убегай от меня, ты же хотел поиграть!       Отныне безрассудство и полное безумие правят разумом, визгливые твари рвут цепи, ощущая долгожданную свободу — им нужна была причина. Чередой стоп-кадров проносятся картинки битвы, Сатору слеп, едва ли замечает надвигающуюся угрозу за пеленой ярости и самодовольства — его сносят с ног одним ударом и он валится куклой на асфальт, а затем замирает от боли, когда в запястье вонзают острое лезвие кинжала.       — Допрыгался, засранец, — правое колено дробят на осколки, ломая ногой.       Он слышит хруст своих костей и безумно хохочет, когда обратная техника возвращает все на свои места — благословение, дарованное свыше, в данной ситуации работает против него самого, ведь держат его крепко, предотвращая все попытки к освобождению. Голодные твари в голове орут, жрут с чужих рук, что причиняют боль, они жрут с рук Тоджи Фушигуро — самого жестокого человека, с которым доводилось встречаться. Дыхание замедляется в такт сердцебиению, Сатору закусывает губу, едва сдерживая стон — кинжал вонзается во второе запястье. От мысли, что его распяли на пыльном асфальте, в животе зарождается что-то странное, оно мокрыми щупальцами елозит внутри него, катится куда-то ниже и ластится у бёдер. Первой мыслью было: "бежать", чтобы скрыть позорную, похотливую натуру, рвущую плоть изнутри, где прячется живой сгусток мерзкой девиации. У него коротит в мозгу — там, в когда-то слаженной системе, происходят отклонения неподвластные для понимания, ошибка в коде появилась из-за опасного вируса.       — Что, игры закончились?       — Замолкни, — ему затыкают рот пальцами, засовывая в судорожно сжимающуюся глотку, и смех, готовый вот-вот сорваться, смолкает. Тоджи склоняется над ним тёмным силуэтом, Годжо, податливо под ним расслабленный, резко напрягается, когда нож впивается в пульсирующую плоть глубже, причиняет немыслимую пытку, от которой хочется рыдать в приступе тупой истерики. Собственные ощущения двоятся, множатся и дезориентируют агонизирующее сознание — там, где должна быть боль, почему-то сладко тянет, нервные окончания посылают сигналы не об угрозе, думается мельком. По венам течёт самое настоящее удовольствие, проливается толчками наружу вместе с кровью. Ему до холодного ужаса хорошо, и твари солидарно ему подвывают, кроша в пыль остатки связного, что было в его голове. Сатору хрипит, проезжаясь битым затылком по острому щебню, и его размазывает в мощнейшем оргазме. — Да ты реально чокнутый, — усмехается, вытаскивая нож. Заляпанная рубашка рвётся под напором, открывая тяжелому взору длинный шрам, чужие пальцы гладят его почти нежно, любовно, но в потемневших от похоти глазах Годжо видит только удовлетворение и чёрную радость — Тоджи нравится причинять боль.       Параллели их жизней вдруг пересеклись как нельзя идеально.       — Мы не закончили, ты же это понимаешь? — крупная цепь дважды оборачивается вокруг его шеи, тянет на себя и душит — из него сделали позорную шавку. Сатору это забавит и неожиданно возбуждает. — Я из тебя всю душу вытяну, пацан, молить о пощаде будешь.       — Да ну, — он ерепенится из привычки и прикрывает веки, чтобы не дать увидеть в обезумевших от желания глазах свое подчинение и благоговение перед этим чудовищем. Пытается сохранить остатки чести, которые не успел обронить в порыве жаркой битвы — принципиально будет язвить и огрызаться, если понадобится. — Ты можешь пытать меня хоть целую вечность, но сломать меня у тебя не выйдет, — улыбка вымученная, но невероятно довольная, когда видит в отражении сочной зелени чужих озверевших демонов. Ему стоит просто поманить их пальцем, чтобы найти там отклик — Тоджи ведь такой же, как и он. — Что дальше, гений? Так и будешь крошить мне кости?       Собственная дрожь в разбитом теле ощущается как нечто сокровенное и грязное, их похоть на ином уровне, она жестокая и беспощадная, особенно у человека перед ним — там вместе с огромной силой переплетаются контроль и желание кровопролития. Тоджи Фушигуро — машина для убийств с открытыми садистскими наклонностями, Сатору Годжо — Сильнейший с мазохистским укладом жизни.       — Много болтаешь, — цепь натягивает нежную кожу до багровых синяков, давит и давит, вызывая головокружение от недостатка кислорода. И, если бы Сатору хотел освободиться, давно бы применил Фиолетовый, но стальная хватка холодного поводка и боль в разодранных запястьях принуждают к подчинению и безволию. Тихий скулеж слетает внезапно и так же внезапно стихает — он теряет сознание. Под кожей не хватает места для боли, каждая часть его тела наливается приятной тяжестью, истома льётся по нервам кипятком, выжигая изнутри клеймо покойника. И как же все-таки это прекрасно.       — Что-то слабоватенько, — роняет небрежно, чувствуя, как синяки на шее рассасываются. — А как бахвалился, даже жалко, что ты такой балабол, — у Тоджи жевалки ходят от злости. Сознание бьёт тревогу, просит бежать как можно скорее от этого монстра. Если сейчас же не заткнуться, то будет очень плохо, но язык сам вяжет слова, не слушается и несёт чушь, чтобы спровоцировать на действие. Ему и его тварям нужно что-то более жестокое. — Эй, ты меня слы.., — договорить не дают, мощный удар приходится ровно в челюсть, ломая зубы, кровь мгновенно катится в глотку горьким комом. Он сплевывает, удивлённо моргая мокрыми ресницами, а потом воет громко, когда пальцы крепко цепляют волосы на затылке, заламывая голову назад. Перед глазами все плывёт и вращается гребанным калейдоскопом событий. Каждый удар сердца набатом бьёт по вискам, утраивая агонию.       — За словами следи, иначе следующий вдох будет последним, — оскал на его лице страшнее ударов, уродливее шрама в уголке его губ, но Сатору блаженно улыбается, думая о том, как же ему это нравится. Тоджи хочется отдать себя полностью, позволить творить что вздумается, рядом с ним теряется всякий стыд и постепенно стираются рамки. Смех ожидаем, он хриплый и громкий, разлетается по округе и оседает лёгким налетом безумия. Он водит языком по окровавленным деснам, цепляя осколки зубов и подаётся навстречу своему палачу, улыбаясь столь широко, что сводит челюсть. Пусть полюбуется своей работой, пусть возгордится тому, что сотворила его сила, пусть причиняет пытку сильнее, ожесточеннее, чтобы демоны заткнули свои пасти навсегда. Сатору хочет ещё. — Ты такая шлюха.       — Ты такой мудак, — шипит в ответ и ловит щекой пощёчину. — Это все? — вздергивает бровь, его впечатывают носом в асфальт, разбивая и его. Обратная техника не успевает залечивать раны, потому что удар за ударом прилетает по миловидному лицу. Тоджи ножом рисует полосы на лбу и под глазами, срезает тонкий слой кожи, а затем заставляет жрать, проталкивая пальцы глубоко в глотку. Проблеваться хочется сейчас же, но кровь, застывшая противным комом, мешает даже дышать. Годжо молит о перерыве, пуская слезы на виски, башкой мотает непослушно, разбрасывая посеревшие от пыли волосы по лицу. — Хватит, я...       — Что? Скулишь, как баба, — чёлку наматывают на кулак, а потом он видит сквозь алую пелену, как пряди осыпаются на землю, срезанные острым ножом. Его пытают самым страшным образом, вонзая лезвие в плечо и проворачивая то до упора. Зияющая дыра неохотно срастается, но оставляет свой шрам, как напоминание о боли. Сатору стонет и, распахивая глаза шире, подбрасывает бедра вверх, выдавая себя с потрохами. — Посмотри на себя, засранец, — Тоджи давит ногой на его пах, заставляя задыхаться от возбуждения и скрести ногтями по асфальту. — Выглядишь, как сука в течку. А мне стоило всего лишь пару раз приложить тебя головой о землю, — он подошвой припечатывает член к животу и сквозь штаны начинает массировать. — Постыдился бы.       — Сам не лучше, — перед глазами пляшут искры, он ноет и сводит бедра, неумеючи толкаясь навстречу грубой подошве, кайф ловит только от мысли, что этот оргазм будет ни чуть не хуже предыдущего. Всего лишь нужно...       — Облизывай, — на плечо наступают больно, вгоняют каблук до рези в связках. Сквозь муть в голове он не совсем понимает, что до него пытаются донести, но настойчивый рык торопит к действиям. — Я сказал, облизывай, — это какое-то безумие, его заставляют унижаться, а он смотрит оленем и выполняет приказы, когда всю жизнь сам был тем, кто принуждал. Ирония — штука тонкая, и именно сейчас, как никогда, она тычет носом в простой факт — все может измениться в любой момент.       Он широким мазком собирает всю пыль и кровь, давится, борясь с тошнотой, слизывает и свои слезы стыда, когда понимает, что лицо краснеет против воли, а скулы сводит от омерзения.       — Надоело, — промеж глаз прилетает неожиданный удар, его отбрасывает назад и он заваливается на спину, съеживаясь от беспричинного страха. — Знаешь, в чем твоя главная проблема? — Фушигуро приседает рядом и вновь хватает за волосы. — Ты не можешь отбросить всю свою гордость, — новый удар оседает в сердце жжением — нож застрял между ребер. — Это неинтересно, потому что ты продолжаешь противиться своей сути, — ещё один удар. — Твоё место у моих ног, — и ещё. — Запомни это, паршивец, — твари визгливо шкерятся по углам, когда его запястье в крепких руках ломается тростинкой. Ему очень плохо, тошнота, томимая в глотке даёт о себе знать, его выворачивает наизнанку, губы изгибаются в глумливой улыбке, но в душе пестрит раздрай — его читают столь просто, что становится реально страшно. Банальные любопытство и баловство обернулись крахом.       Дружба с Сугуру давала лишь отсрочку перед неизбежным, понял он, хваленый эффект плацебо работал только из упрямости самого Сатору. Потому что он так хотел. Никакого самовнушения нет, есть только никому не нужная гордость, Тоджи выбивал её из него, чтобы дать понять — этим ничего не добьёшься. Нужно реальное лечение со всеми вытекающими, Фушигуро этим и занимается. Себе же во благо.       Они нужны друг другу. Им нужна панацея.       — На колени, — этот приказ выходит жёстче предыдущего, будит внутри волну покорности, но гадкая гордость ещё здесь, шипит гадюкой, кусает руку, которая её кормит. — Ты меня не услышал? Глаза в пол, — вкрадчивый голос пускает мурашки по телу, его трясет от противоречивых чувств, однако он выполняет все, что говорят, чувствуя себя до отвращения хорошо. Так должно быть, так нужно. — Тц, ты в курсе, что послушная псина выполняет команды быстрее? Хреновых собак усыпляют, — удар под дых сбивает с ног, ему наступают на горло, зелёные глаза щурятся в недовольстве, Тоджи давит до тех пор, пока не слышит сбитое дыхание, бесполезные попытки выкарабкаться сходят на нет, когда пинок приходится на ребра. — Непокорный.       — И никогда им не буду.       — Всему свое время, я тебя научу, а если не выйдет — заставлю. Ты же так это любишь, — проклятие выплевывает то самое копье, вынувшее душу, а твари просят о большем, завидев проклятое орудие. — Я украл его у Зенин перед уходом. Перевернутое копье небес — занятная вещица, — Годжо чувствует всем своим телом абсолютный страх, ощущает фантомную боль в рёбрах, вспоминая, как легко его внутренности вспарывали им. Ему было хорошо и плохо. Он умирал с мыслями о том, что так и не смог спастись. — А ещё лучше оно смотрится в твоей глотке, — он не успевает активировать бесполезную Бесконечность, молниеносный удар шокирует опустевшее сознание. Сатору каркает от неожиданности и цепляется пальцами за лезвие, а в голове лишь множество вопросов.       Почему не увернулся?       — Стой, — умоляет рыдая. Только слезы эти от стойкого удовольствия, тело дрожит в предвкушении, просит решиться на большее, в разрез словам он подаётся вперёд, напарывается сильнее, и становится все равно на страх и смерть. Возможно, прямо сейчас ему снесут башку за непослушание, но перед этим ему нужно отпустить себя окончательно. Он смотрит в глаза смерти и горько усмехается, похоже, мозг плавится от регенерации, истошно что-то кричит о потере управления — все то, что таилось в сознании, рвёт шаблоны и предрассудки. Плевать уже, все равно это было неизбежно.       — Что-то хочешь сказать? — из горла льется кровь крупными толчками, собственная беспомощность будит что-то ненормальное и агрессивное, похотливая натура просыпается постепенно, но быстро осваивается в гулкой пустоте черепной коробки. Совсем не детские желания заставляют безвольно пасть в ноги и выть белугой от сладкого тянущего кома внизу живота — он вновь возбужден до предела.       Огромная дыра в надгортаннике раскрывается шире, когда Сатору лезет туда пальцами, не намекая — выпрашивая сделать что-то с этим. Порезы на запястьях кажутся баловством по сравнению с тем, что вытворяет сейчас, утеряв разум окончательно. Ему нужна грязь и мерзость, банальная боль уже не ласкает так, как ласкала раньше, не тешит внутренних демонов, потому что они растут вместе с ним. И, чем старше они становятся, тем больше хотят сожрать.       — Решил играть по-крупному? — Тоджи склоняется, хмычет тихо и засовывает сразу три, погружая пальцы в кровавую кашу. Это нереально больно, нервные окончания натягиваются струной, лопаются под напором, разрываются внутри вены и плоть. Громкий скулеж и стоны рвутся наружу вместе с чавкающими звуками тёплого мяса, Фушигуро зачарованно смотрит на то, как растягивается от крика рот Сатору и слезы льются ему на запястье.       Голова кружится, там фонит по страшной силе, писк лупит по ушам, разрывая барабанные перепонки к чёртовой матери. Оголодавшие твари глохнут вместе с ним, пока он бьётся в судорогах предсмертной агонии. Здесь кайф ловить нереально, здесь только адская боль и желание сдохнуть, но если прервать этот момент, то все мгновенно рухнет, надо закончить начатое.       — Я придумал идею получше, — Годжо вскидывает взгляд наверх и испуганно замирает, когда видит перед собой чужой член, дёргаться начинает и по инерции валится на спину. — Не рыпайся, — он беззвучно вопит, раздирая ногтями крепкие плечи, мечется под ним, а потом резко напрягается, чувствуя, как в разорванную дыру лезут отнюдь не пальцы. Обжигает моментально, горячая кровь отлично служит смазкой, лелеемые мерзостью демоны вопят во всю глотку от радости, что их заметили, к ним прислушались, пока башка взрывается от эмоций. Его швыряет в стороны любовью к ним, размазывает об асфальт наслаждением, и он скулит блядью так громко, как может, срывая голос. Его трахают жёстко, неумолимо разрывая все, что только можно, ощущения выкручиваются на максимум, они странные, острые, как лезвие ножа, яркими красками отпечатываются на обратной стороне век, мешают обвыкнуться и смириться. Ему не дают даже подстроиться под темп, резво насаживая больную башку до упора. — Наконец-то заткнулся. Что такое, пиздеть с членом в глотке сложно?       Об обратной технике и речи быть не может, когда каждый толчок выводит из транса, ни проблеваться ни вдохнуть. Тут уровень другой — ни один минет в жизни так не тащил, как тащит от этого воплощения всего самого ненормального, что теплилось в душе. Сатору еще помнит тот день, когда стонал в подушку, разрезая кожу вдоль синющих вен, помнит и пальцы измазанные кровью, которую собирал языком, чтобы прочувствовать весь вкус наслаждения. Ему пятнадцать ударило едва ли, но гормональный фон скакал, как у нимфомана без случки. В пятнадцать он впервые попробовал каково быть на высоте, быть довольным. Зависимость копилась годами и вырвалась на волю неудержимым смерчем, чтобы сейчас получить то, за чем пришла. И это невероятно.       Поломанные ногти царапают бедра, поднимаются выше, к новому шраму, полученному в неудачном бою, и чешут, чешут, раздирая нежную кожу до алых борозд. Ему бы вскрыть грудную клетку, проломить себе череп, дать свободу тварям, выпустить погулять, быть может, навсегда. Сатору стонет, чувствуя горячий член в прорези, и толкается навстречу, пока Фушигуро тянет пряди волос в стороны — он видит, как ему машут демоны в пустотах глубоких зрачков зелёных глаз, слышит стоны и мольбы пустить дальше, позволить больше. Возможно, сегодня они сожрут друг друга без остатка, и тогда успокоится тьма в их душах, заткнутся гончие. Нужно просто закончить.       Его переворачивают на живот, вплавляя в острые осколки бетона, крошево царапает щеку, причиняя неудобства, но никого не волнует, что неприятно, что больно, наверное, до слез — Тоджи действует резко и быстро, поднимает его, не размениваясь на нежности и ласку. Да к черту их. Колени, истертые в мясо, жжёт, а убитые в хлам ладони скользят по асфальту, разъезжаются в стороны, заваливая вялое тело вперёд, ещё немного, и он отключится от переизбытка чувств.       — Ровно стой, — рваная рубашка летит в сторону, туда же отправляется гакуран, из кармана с грохотом выпадают разбитые очки, и он застывает изваянием, увидев в отражении стёкол себя — перепачканного пылью и кровью, грязного и страшного, как смертный грех, но невероятно довольного. Он видит их. Покрасневшие от слез глаза распахиваются шире, Сатору оседает, гладит веки нежно, подушечками пальцев перебирает длинные белые ресницы, мажет по синякам и улыбается. — Что такое?       — Я хочу, чтобы ты забрал моих демонов, — ногти раздирают глазницы, лезут под веки, царапая тонкую роговицу. Ему все ещё больно, все еще стремно, однако крик, заглушаемый второй ладонью, затихает, когда правый глаз перестаёт видеть. Что-то стекает в ладонь, он ржёт, вкладывая в чужую руку не просто часть своей души — он отдает ему себя по кусочкам. — Это все, конечно, бессмысленно, — кивает, размазывая усмешку по лицу. — Через несколько секунд все опять восстановится, но... я не хочу их видеть даже в отражении.       Годжо прикрывает здоровый глаз и на Тоджи смотрит чёрная пустая глазница. Настолько страшного и красивого зрелища он не видел раньше: его бросали к проклятиям на съедение собственные родственники, били и унижали, рвали и вынимали душу, чтобы сдох побыстрее. Он сам убивал не единожды, чувствуя под кожей зудящий кайф, когда всаженное в сердце оружие манило распотрошить ещё свежее тело. Однако впервые видит, как кто-то с такой огромной силой сам лично бросается в омут, уничтожает себя, несмотря на сучью гордость. Это вкусно, это прекрасно, и где-то невыносимо тянет за рёбрами, молит доломать остатки целого. До последнего издыхания и тихого хрипа порванных лёгких. Перемыкает мгновенно, в мозгу коротит и бьёт током прогнившие извилины, посылая сигналы "уничтожить", "унизить", "разбить".       — Я тебе помогу, — пацана хватает за горло и тянет к себе, нож оказывается под рукой удачно. — Не хочешь видеть, говоришь, — он острие вонзает прямо в уцелевший глаз и дрожит, заслышав громкий крик, а затем стон довольства. Сатору чокнутый, больной на голову мазохист, извивается в судорогах и просит повторить, роняя на асфальт вместе с кровью остатки гордости. Осыпается в сладких мучениях горсткой пепла, сжигаемый изнутри пожаром — ему свободно. — Носи чёртовы повязки, чтобы было легче жить с демонами в башке, — нож ранит нежную кожу под ухом, пара сантиметров — проткнет сонную артерию. Годжо почти не слышит, рыдает, хватаясь пальцами за нож, давит сильнее, просит вспороть. — Бей жёстче, — Фушигуро не жалеет, режет до адамова яблока. — Кричи громче, — он линию за линией выводит на белом полотне, купается в стонах, собирая ладонями дрожь юного тела. — Рви на своём пути любого, кто мешает жить, — алые порезы собираются воедино постепенно, пишут имя, которое Сатору запомнит навсегда. — Сожри без остатка и утоли внутренний голод, — он слизывает с собственного имени на груди жертвенную кровь.       Как же легко опьянеть от капли власти над человеком, чьего имени все боятся, как же просто стать Богом для Бога, как иронично, что Сильнейший стонет под ним дешевкой и просит добавки, хочет стать агнцем на заклании. Его ведёт лишь от мысли, что это дарование подчинилось такому отбросу, как он.       — Посади тварей на цепь покрепче, — шепчет на ухо и втягивает носом запах не ушедшей юности, сгорая в нетерпении. — И тогда ты станешь по-настоящему сильным, — голубые глаза его подобны небу, волосы белее снега, кожа мягче лепестков розы — Сатору Годжо прекрасен со всех сторон. Тоджи прекрасное ломает, давит подошвой и размазывает о землю, потому что истинная красота в самой сути уродства, в трупах и крови. Он его в ней утопит. — Я расщеплю тебя до атомов, сученыш.       — Действуй, а не болтай, — облизывается и ловит лицом новый удар с локтя, дышать становится трудно, он безуспешно хватает ртом воздух и, захлебываясь слюнями, задыхается. — Это все? Ещё давай, или сдулся? — ему кромсают зубы прикладом о твердое колено, хватка в волосах стальная, приятная, едва сошедшие синяки вновь наливаются на скулах, губы пухнут, кажется, он прикусил язык.       — Еще?       — М-м-м, постой, — Годжо чувствует, как скручивает кишки от восторга, щурится радостно и пускает руки в ход, трогая под чёрной футболкой крепкий пресс. Разрешения не давали, возможно, ему сейчас влепят ещё один фингал под глаз, но хочется что-то сделать.       — Борзеешь, пацан, — предупреждающий. Но Сатору не был собой, если бы отступил в самом начале, потому продолжает поползновения и тут же сгибается пополам, оседая. — Я не давал команды, — Тоджи давит ногой на голову, склоняя к земле, Годжо слышит, как хрустят позвонки и что-то внутри лопается, наверное, это было терпение. Тягучей патокой разливается тепло, катится от сердца к лёгким, еще ниже по пищеводу спускается к члену, давит на яйца — он на пике удовольствия. — Лицом в пол или я тебе все ребра переломаю.       — Делай что хочешь, — на выдохе получается скулеж, он свистит носом и содрогается от смеха, пальцами убирая с лица слюни, знает, что Тоджи смотрит, гипнотизирует взглядом каждое действие, горделиво возвышается над ним и цепляется глазами за губы. — Ты же можешь себе это позволить. Хочешь — ломай, — на коленях ползёт ближе, обнимает ноги, руками шаря по бедрам. Так хочется рыдать в истерике, почувствовать что-то помимо пресловутой боли. — Хочешь — вытрахай до кровавых соплей, ну же, — Фушигуро не слышит, он оглядывается, приседая и вслушиваясь в тишину, как тренированная псина, взгляд зелёных водит по кругу, видит то, чего не видит вымотанный и уставший Сатору.       — Обойдешься, — пинают прямо в подбородок, зубы клацают громко с противным скрипом — чудом не сломал. Снова. — Детское время кончилось, засранец.       — Что это значит? — он уходит? Покидает в самый ответственный момент? В голове раздрай и полная неразбериха, твари воют, рвутся к хозяину, просят остаться, Сатору желает того же. — Куда ты?       — Твой дружок и девка живы, если вдруг ты начнёшь волноваться, я оставил их в гробнице. Советую поторопиться и привести себя в порядок, прежде чем они придут сюда, — Тоджи уходит, а внутри выжигается пепелище — так быть не должно, они могли закончить. Ему нужно это.       — Почему?       — Деньги — всего лишь блажь.       — Да постой же! — Сатору на ватных ногах рвётся вперёд, ближе к катализатору его душевного равновесия. Лишь бы рядом быть. — Когда...       — Если захочешь найти меня, — он ножом обводит ряд кривых цифр под ключицей — номер оставленный на всякий случай, ведь знает, что Сатору он нужен. Они нужны друг другу. — Бывай.       Знакомый силуэт растворяется в вечернем тумане, Годжо провожает его тяжёлым взглядом и оборачивается, натягивая на лицо приветливую улыбку.       — Рад, что вы живы!       — Тебя потрепало гораздо больше. Ты в порядке? Этот ублюдок сказал, что убил тебя, — Гето накидывает на голые плечи друга порванную куртку и берет сонную Аманаи на руки.       — Нет, он меня спас.