О божествах, одиночестве и принятии

Слава никогда не бывает один. Это Артём понимает довольно быстро, в первые же месяцы знакомства буквально, и никогда даже не думает забывать или, боже упаси, пытаться неведомым способом изменить, исправить, исковеркать эту чудную Славину внутреннюю конструкцию. Во первых, потому, что Славу вообще менять бесполезно, хоть особо жаждущим поразглядывать, да потыкаться в чужую личность любопытными пальцами могло и показаться со стороны обратное. Менять, думалось вечно Артёму, можно кого попроще, полегче, кого-то из простых смертных, к которым Слава себя причислял совершенно ошибочно и напрасно. У Славы в его особенной, далёкой от них творческой вселенной в целом всё, казалось, было прямо таки до примитивного просто: любовь – жуткая заварушка для сумасшедших, видеоигры – важный способ отвлечься, котики – спасают мир, медийная жизнь – посредственная хренотень для жадных бездарностей вроде них всех, а разрывающие душу треки – так ведь лишь потому, что в голову пришло записать пару строк. Просто и оттого, наверное, всё же сложнее всего на планете, – когда окончание жизни не вопрос философии и долгих мук, а понятный и самоочевидный факт, с которым решительно невозможно спорить, это делает всё таким отвратительно осязаемым и близким, что хоть по льду распластайся пойманным карасем и бейся в истерике об него головой, толку во всём просто ноль. Артём так жить не хотел решительно, да просто не мог, а у Славы получалось и местами даже неплохо, радостно. В мире Артёма, чуть более эфемерном и тонком, и от того же досадливо ясном и точном, всё было иначе совсем. Слава там был – отдельная стихия, чистейшая сила природного хаоса без намёка на придуманную дурацкими, скучными людьми упорядоченность, страшная катастрофа и самое главное благословение. Что-то такое, должно быть, думали про своих кошкоподобных богов ребятки из древнего Египта, – Артёму бы с ними нашлось о чём поболтать, это точно. И как у тех самых ребяток одно у него было в мире так жутко, так чудовищно понятно, что от осознания что-то в груди отчаянно ныло, как от зубной боли: человек божеству поклоняется, но знает, что их таких много, и каждого хоть взглядом окинуть, – большое дело даже для всемогущего. И если есть уж Слава и решает, что хочет меняться, – это он сам выбирает вполне осознанно, хоть и хочет, возможно, впечатлить этим ещё кого-нибудь. Артём это понимает плохо: если Слава кого и не впечатляет, так точно тех, у кого ума не хватило его осмыслить. Вслух такое не скажешь, конечно, в лицо рассмеются всем антихайпом и скажут, чтобы бросал наркоту. А дело не в веществах, правда, от них Артём лишь чувственнее становится, но думает он так и в состоянии вполне трезвом, просто думает, что говорить приемлемо будет вслух. Во вторых, менять Славу – откровенно преступно с той точки зрения, что тогда, будь он другим человеком, Артём бы и не нашёл в нём такого, что вызывает столь яркое, пламенное восхищение и дурацкую абсолютно нежность, которая глубоки-глубоко внутри теплится и чуть ли не визжать умиленно заставляет, каждую секунду фотографируя. Артем эти нестройные мысли выдаёт не прямо, этого не хватало только, но языком вполне себе понятным, без лишних метафор: – Надо альбомчик записать, что ли. Слава поднимает глаза (чистые-чистые, хоть должно было развезти давно уже, Артёма вот вело неслабо) и смеётся, мурлыча: – Тебе еже мало, что ли? Артём пожимает плечами. Еже – дело хорошее, с этим поспорить нельзя никак. Настоящий, всамделишный андеграунд, подъездный рэп для тонко чувствующих и плохослышащих, группа с самым искренним, до смешного домашним звучанием. Артём еже любит нежно, как талантливого калечного ребенка, и это что-то такое глубоко важное, близкое, но... – Еже всё равно что уютная коммуналка. На кухне варят соль сумасшедшие гении, в ванну набились толпой и прячутся от ментов нелегальные мигранты, а из одной из спален без конца охает какая-то особо страстная девчонка. Короче, мило, но... Слава громко прыскает со смеху и, чуть не падая со стула, отчаянно хватается за Артёма руками. – Понял я, понял. В коммуналке нам негде уединиться. Он нелепо играет бровями, косплея ни то великого соблазнителя, ни то человека с защемленным лицевым нервом, и улыбается. Артём закатывает глаза и лезет открыть окно. В помещении, конечно, очень и очень душно: как ещё объяснить неожиданно покрасневшие щёки? – Да ну тебя. Слава хохочет. – А что? Может, я тоже хочу быть страстной девчонкой? Соня девочка приличная, но иногда... – Иногда она не зовёт подружек на тройничок, хоть обещала, что никогда не бросит в беде. Артём вздыхает и переводит взгляд на дверь. Из тёмного коридора на них смотрит улыбающееся лицо растрёпанного, и, судя по тому, как крепко он держится за дверной косяк, ещё более нетрезвого, чем они двое, Вани Фаллена. – Ревнуешь? – А то! Стоило мне отойти, а они уже о каком-то уединении говорят... Так, чего доброго, и уедут вдвоем в медовый месяц в теплые страны, а меня оставят куковать. И на чьём тогда хайпе будем двигать группу? Как тогда прославимся на весь мир и станем загребать миллионы? – Ну, знаешь, миллион на двоих поделить куда проще, чем на такую толпу. Слава улыбается и, поворачиваясь к Артёму, игриво подмигивает. – А если мне и вторую половину уступят из большой любви... Артём вздрагивает и старательно смотрит на Ваню, когда нагло врёт: – Ни за что. *** Если кажется, что Слава один, то это действительно только кажется. Посторонний этого может не заметить, просто упустить из виду, не придав внимания очередной будто случайно брошенной цитате или подозрительно похожему жесту, но Артём, хочется верить, не посторонний совсем и считывает уже заранее, кожей ощущает, что всего через секунду случится. Ощущает, когда они на пляже всего на мгновение рядышком, без всех, боже, не так уж это и часто случается, и Слава смеётся и старательно замок из песка лепит и что-то под нос напевает, сам себе и солнцу улыбаясь. Ощущает, когда за собой замечает, что засматривается и это, должно быть, уже ужасно странно и почти неприлично, на чужого-то мужа, и шутит про богов что-то, про построение мира за семь дней и это место, которое явно шесть из них делали, а потом только про остальное всё вспомнили. Ощущает особенно остро, будто ножичком тыкают под коленку играючи, когда Слава хохочет, замок рукой сметая, будто всё равно, будто это не замок, а Артёмово душевное равновесие, и выдаёт очень запросто, не задумываясь ни секунды: – Замай не острова лепил, а Берлин. Ошибочка. И смотрит мягко так, будто не умирает внутри ни капли, будто нормально всё, как умеет. Артёму думается, что это потому, что смерть у Славы состояние с детство привычное, а потому на лице никак не отображается, что он и умирая уже радуется, что ему это как песчинка в кроссовке, не больше. Ой, мир вокруг рушится и люди близкие разъезжаются, кто куда, и одиноко и страшно, и что делать никто не знает, и паника накрывает отчаянная, надо же, вспомнилось вдруг просто, Тём, весело, да ведь? Артём пожимает плечами: – Замай бы тебя все шесть дней лепил. Тебя и антихайпртейн. – И ангелов остальных! – подхватывает Слава беззаботно, – Ваню Светло, Мишу, Букера немножко совсем, прям пару секунд... И тебя. Ты главный ангел, я думаю! С каким-то важным местом в иерархии точно. Артём устало улыбается. Ангелов у бога, вообще-то, много, прямо целая армия крылатых борцов света. И быть одним из них почётно, да, но это совсем не значит быть особенным или хоть сколько-то значимым, важным. Бог их, может, и отличает друг от друга слабо: ну да, поди всех запомни, когда у тебя ещё толпы людишек с их вечными запросами и проблемами! Да и времени у ангелов немного, всё занято... Непонятно даже, можно ли с другими поболтать, парой слов перекинуться? А если это любимое создание бога? Ласково-язвительное такое, с большими светлыми глазами и постиронией? Артём на месте бога бы не позволил кому попало вокруг такого создания крутиться, он бы его ото всех оградил и не отпускал никуда, не оставил, даже если б создание само просило, хоть это и насилие своего рода, конечно. Чтоб созданию на других только смотреть оставалось. Смотреть и думать... – И меня, надеюсь, самые красивые крылья? *** Слава один быть просто не должен. Артём никогда напрямую даже себе в таком не признаётся: есть в этом что-то очень опустошающее. Как будто ты в третьем классе и на уроке математики вдруг понимаешь, что одноклассники не друзья тебе даже близко, что вас только учёба и связывает, а дальше – дорогу ищи себе сам, смотри не потеряйся. Или будто сдаёшь самый важный в мире экзамен, хоть в курсе уже, что это наёбка сплошная и уровень знаний не определяет совсем, и каждый знает это тоже, но вы зачем-то друг другу врёте и в эту игру играете. Или как с невестой своей возле ЗАГСа стоять и видеть, как оттуда разведённые выходят, друг на друга старательно глаза не поднимая и брови хмуря:ю и думать, что и вы такими, может, однажды будете. Это жизнь и всё нормально, переживать толком не о чем, ведь не поменяется нихера, хоть все нервы себе изведи, но если подумать, то дрожь по телу проходит. Слава один в собственной тоске захлебнуться может запросто и все они, каждое лицо, ему запомнившееся, – ещё один способ за жизнь удержаться. Хоть одного убери, – всё посыпаться может запросто. Слава – языческий божок из числа тех, чья жизнь от числа верующих зависит и чем их больше, чем чаще они молятся и жертвы свои мелкие, незаметные даже, казалось бы, жертвы приносят, тем больше в нём энергетики жизни, тем дольше будет его существование. А с одним последователем, пусть и самым преданным, самым истово верующим, божество начинает чахнуть, сколько в его славу не сотвори. Артём этого боится до смерти, Артём смириться вполне готов и радуется и тому, что есть, что... – Ты один из моих лучших друзей. Голос Славы в динамике телефона звучит прерывисто и совсем не так, как в реальности, тут и сравнивать глупо, но Артём всё равно глаза закрывает. Представляет отчётливо, что он рядом, напротив стоит буквально, что руку протяни, – коснёшься, обнимешь, губами (всего раз, позвольте, никто не простит большем!) к губам примкнёшь... У Артема в груди взрываются фейерверки и это так красиво и больно, что он с трудом заставляет себя дышать. – Я тебя правда ужасно люблю. Слава в трубке беззаботно смеётся: – И я тебя. Знаешь, мы с Сашей...