«белизной твоей манящей белой кожи, красотой твоих божественных волос восхищаюсь я, ты мне всего дороже, всё у нас с тобой только началось — я люблю тебя до слёз…»
***
Кривицкий тихо выругался и едва успел ухватиться за перила широкой лестницы, когда неожиданно оступился. Туфли отбили громкую чечётку по шести каменным ступеням, которые он пролетел в одно мгновение и почти проверил на прочность собственным носом. Подумал, что… — Геннадий Ильич, в вашем возрасте уже нужно смотреть под ноги, — но Павлова, как и всегда, оказалась быстрее его мыслительного процесса. Замедлив шаг, она через плечо бросила на него насмешливый взгляд и, не отказав себе в удовольствии ехидной ухмылки, пошла дальше. «Язва», — он констатировал диагноз, не поддающийся лечению, и продолжил спускаться с прежней невнимательностью – внимательностью не к тому, к чему следовало бы. Смотреть под ноги было невозможно, когда впереди, покачивая бёдрами, обтянутыми чёрным атласом юбки, и выстукивая каблуками ритм его сердца, шла она – уверенная, гордая, довольная. Победившая в сражении, о котором было известно лишь ей одной, и торжествующая в каждом жесте и шаге. Снова заведующая отделением неотложной хирургии. Гладкая блестящая ткань струилась по женским ногам гипнотическим потоком, не оставляя заворожённому Кривицкому шанса размышлять о чём-то другом — хотя бы о том, что его амбиции кончились и теперь он рядовой челюстно-лицевой хирург под этой юбкой. А впрочем, перспектива была не так и плоха… Они вышли за двери министерства. После душных кабинетов предвечерняя прохлада приятно ласкала открытые участки тела. Ирина остановилась, выжидающе глядя на коллегу, и накинула на плечи до этого висевший на локте пиджак. Пожелают друг другу хорошего вечера и разъедутся на такси? Скажет «до завтра» и пойдёт в метро? Не отпустит и пригласит на свидание?.. Последнего, вопреки усталости, ей хотелось особенно. Не так давно их с Кривицким отношения перешли на новый уровень — ещё не опознанный, никак не названный, но интуитивно ощущаемый заманчивым, желанным, правильным. А они ни разу не были на свидании. Едва ли так можно было обозначить те два случая, при которых они оставались наедине дольше, чем предполагали рабочие отношения. Первый — когда она пришла в свой-его кабинет обсудить последствия пожара в операционной, а ушла на подрагивающих ногах и с колотящимся в эйфории сердцем. И второй — когда пару дней назад, зашедшая за упаковкой таблеток от головной боли на склад медикаментов, встретилась с ним, забежавшим туда же по боязни столкновения с навязчивой Фаиной. Но Фаина, будто умеющая видеть сквозь стены и закрытые двери, всё же нашла и его, и зачастившую появляться около мужчины Ирину Алексеевну — и интригующему опыту секса в подсобном помещении было не суждено случиться. — Я ещё не видел женщины счастливее… — Геннадий усмехнулся, намекая на сияние, которое так и исходило от Павловой, теперь имеющей все полномочия вернуться в своё начальническое кресло и быть хозяйкой любого положения. Её восстановили, пообещав только ещё какое-то время пристально следить за делами отделения. — Должность – и больше ничего не нужно? Она покачала головой, передразнивая его изумлённую иронию, но оставила её без ответа. Заявила решительно и откровенно: — Хочу сегодня праздновать. — Спрашиваешь совета о каком-нибудь ресторанчике? «Всё-таки свидание», — Ирина сожалеюще поджала губы, когда поняла, что храбриться у неё не получится: день и вправду был тяжёлым, а неудобные туфли – лишними. Хотелось как можно скорее закинуть их в какой-нибудь тёмный угол прихожей. — Сил хватит только на дорогу домой… — она нехотя призналась в своём бессилии и пожала плечами, пиджак на которых держался на одном честном слове. Кривицкий, стоявший поодаль, подошёл к женщине почти вплотную, почти не оставляя между ними дистанции. Невесомым движением смахнул с её глаз растрёпанные ветром пряди и поправил сползающий пиджак. Задержался ладонями на плечах, отмечая, как волновала Ирину эта близость — как она приоткрыла губы и едва заметно провела по ним языком. Нервничала. Хотела… Думала о том же, о чём думал он? Они стояли посреди огромного шумного города, но впервые были одни — вне стен своего отделения и вне любопытных глаз медицинского персонала, успевшего за последние месяцы посмотреть настоящее кино о страстной борьбе, но не подозревающего, что неприязнь двух хирургов давно утекла в страсть другого рода. — Зовёшь на чай? — через гул приезжающих мимо машин Павлова различила его полушёпот. Воспоминания о чае с мелиссой, который она так и не попробовала, заставили смущённо улыбнуться, хотя после того финала рабочего дня понятия «смущение» и «стыд» должны были испариться из её жизни за ненадобностью. — Только если с красным вином. — Тогда уж лучше с коньяком, — Кривицкий усмехнулся в ответ. Ему так же решительно нравились её идеи. — М-м, нет… Это уже другая история! — Ирина запротестовала. Несмотря на то, что врачебная натура всякий раз удерживала её от смешивания напитков, она перепробовала всё многообразие сочетаний и достоверно знала, что чай с коньяком или ромом будет бодрить, а с вином – напротив, расслаблять. Сегодня она желала второго состояния, и компания Кривицкого пришлась бы как нельзя кстати. А впрочем… — Но так и быть: позволю тебе утешительный приз. Она не помнила, оставался ли дома коньяк, но при случае была готова предоставить ему выбор на любой вкус — только бы скрасил её вечернее одиночество. Только бы стало виднее, куда укатилась её жизнь и какое место в ней вдруг отвелось этому мужчине. Геннадий звучно рассмеялся. Звала к себе домой, предлагала угощения и невольно обещала исправить то недоразумение, по которому их влечение всё ещё не обернулось более тесной близостью? Больше всего не любил навязываться, но за коварной в своём обаянии женщиной, целый день безбожно подшучивающей над ним и его утраченным положением начальника, а вместе с тем занимающей мысли с первой встречи, когда он только был представлен коллективу и уже обжёгся её резким, острым, пламенным и пригвоздившим сердце взглядом, Кривицкий последовал бы куда угодно. Однако ей пока необязательно знать об этой его слабости. — По рукам, Ирина Алексеевна, — согласился Геннадий, открывая перед ней дверь подъехавшего, ранее вызванного себе, но теперь сулившего знакомство с новым адресом такси.***
Квартира встретила прохладой и тишиной. Они пересекли её порог в молчании, и единственным выбившимся из этой атмосферы звуком оказался стук кошачьих когтей по паркету. Павлова только повела бровью, когда вышедшее из спальни животное, обогнув её, принялось тереться о ноги незнакомца. Видимо, Кривицкий и впрямь не оставлял равнодушным никого — с первого впечатления. Она, наконец, сбросила неудобные туфли и облегчённо выдохнула. Расправила плечи, потянулась, разминая спину, и проинструктировала мужчину о том, где можно помыть руки, когда сама направилась исследовать кухонный бар — за всю дорогу ей так и не удалось вспомнить его содержимое. Нашла три вариации вина, но ни следа коньяка: желание гостя, пусть и шуточное, останется неудовлетворённым. — Симпатичная квартирка, — Ирина вздрогнула от неожиданности раздавшегося позади голоса и, обернувшись, застала трогательную картину зарождения дружбы: Геннадий нависал над бенгальским котом, доверчиво раскинувшим перед ним свой живот, и в две руки чесал наслаждающееся таким вниманием создание. Оба были довольны и излучали взаимную любовь. — А сожитель какой красивый! — Это Кот, — она усмехнулась, хотя слово «сожитель» прозвучало неприятными воспоминаниями – вовсе не в адрес кота. Но Кривицкому было необязательно знать, а ей – ни к чему отныне перебирать в памяти всё, что видели эти стены. — Я вижу, что не собака, — ласкаясь и лепеча, как с малым ребёнком, он бархатно рассмеялся. — Его зовут Кот, — Ирина закатила глаза, однако вся эта ситуация, в которой было что-то простое и уютное, заполняла всё её нутро теплом. — И, судя по количеству шерсти у плиты, этого Кота надо бы хорошенько наказать! — О, тигрёнок, да у тебя тут матриархат… — Кривицкий пригладил настороженное угрозой животное и, обхватив поясницу, разогнулся, обращая внимание к женской спине. — Не переживай, я что-нибудь придумаю, — прошептал напоследок Коту, утратившему интерес к пришедшей компании и направившемуся в глубь комнат. — Если вы закончили миловаться, то вопрос в силе: чего хочешь? — спросила Павлова, не оборачиваясь. — Коньяка нет. Чай, кофе, вино? «Или сразу к десерту?» — шальная мысль осталась неозвученной, но успела пригнать кровь к щекам. Как хорошо, что он не мог этого заметить. А идеально белая рубашка, которую Кривицкий отчего-то решил надеть именно сегодня, сводила с ума ещё с утра. И почему мужчины в таком виде выглядели особенно соблазнительно? Или причина была только в Геннадии, всегда закрытом от излишне пытливых глаз то тёмной хирургичкой под халатом, то извечным клетчатым пиджаком, а сегодня рисующим своей белой рубашкой её самые смелые фантазии и то и дело подпитывающим воспоминания о том, как жадные губы исследовали шею, припечатывая силой этой слабости к стеллажу с медикаментами?.. — Боюсь, ни чаю, ни вину, ни всему вместе не справиться с моей жаждой, — Ирина упустила момент, когда он оказался позади – так близко, что горячее дыхание опалило шею. Ладонью отвёл завитые волосы – она недавно сделала каре и была чертовски хороша – в сторону, освобождая место, и прикоснулся к нежной, покрывшейся мурашками коже губами, пробуя терпкий вкус её духов. — Хочу тебя. Павлова едва удержала в руках бутылку вина, с которой и боролась всё это время. Отставила её подальше от края столешницы и медленно развернулась, цепляясь помутившимся взглядом за хищную, бесстыдную улыбку Кривицкого. А он упивался. Этим вечером, этими обстоятельствами, их удачей быть одинокими и никому не обязанными, своим желанием, которое просило далеко не коньяка, её видом. Ему так нравились её брошенные у входных дверей туфли — без них она выглядела совершенно маленькой, беззащитной, нуждающейся в нём, и пленительные зелёные глаза заглядывали к нему в душу снизу вверх… Или причина была не в туфлях? Руки обвили талию, бесцеремонно сминая заправленную кремовую блузку, и Геннадий только задумал завладеть женскими губами, когда Ирина приложила к его губам палец — другой же рукой нащупала открытую бутылку и, подняв к себе, щедро отпила прямо из горла под тихий смех Кривицкого. — Думаешь, то, что мы собираемся сделать, не пойдёт на трезвую голову? Павлова средним пальцем стёрла стекающую по подбородку от спешной неаккуратности алую каплю и хохотнула. Как глупая девчонка с азартом влюбляется в плохого парня — так она засыпала с мыслями о человеке, который — как ей тогда казалось — намеревался лишить её должности. А лишил покоя. И неизвестно когда та потеря оказалась взаимной. Она сама поцеловала его. Запустила пальцы в густые волосы, привлекла к себе и обрушилась на мужские губы незамедлительной, не помнящей робкой нежности и всё стремительнее нарастающей страстью, ловя своими губами его нечленораздельное восклицание то ли удивления такому порыву, то ли удовольствия долгожданного соприкосновения. Не было времени различать. В развязном, не знающем границ приличия поцелуе смешалось красное вино и персиковый вкус её помады. Пока Ирина наслаждалась не менее выразительным ответом и снова убеждалась, что Кривицкий целовался так, как и, кажется, делал всё в своей жизни — с мастерством, изяществом и полной самоотдачей, — он вернулся к хрупкой талии, ладонями огладил поясницу и спустился к округлым ягодицам, не без самодовольства отмечая, как, взволнованная предвкушением, трепетала в его руках женщина. Блузка мешала почувствовать разгорячённую кожу, юбка была слишком длинной, чтобы дотянуться до её края и увести его вверх — вслед за пальцами, начинающими своё путешествие по стройным ногам. Геннадий почти рыкнул от негодования и собственного бессилия перед её нарядом. — Не спеши, — мелко и часто дыша, Павлова нехотя отстранилась от него. Ей, зажатой между столешницей и крепким телом в узком пространстве кухни, тоже хотелось свободы действий. — Здесь… слишком тесно. Конечно, Ирина подразумевала лишь неудачное место, где их настигла страсть, но от взгляда, исследующего зацелованного и так же тяжело дышащего мужчину, не укрылась выпуклость в его брюках. Двусмысленность брошенных слов повеселила её. Эта теснота, очевидно, была более весомой проблемой, чем площадь кухни. Но проблемой, найти решение которой будет до беспамятсва приятно, — Павлова была в том уверена. И, ощутив прилив ещё большей уверенности оттого, что причина неудобств, которые терпел Кривицкий, носила её имя, она только обхватила его ладонь и повела за собой по маршруту, который не нужно было разгадывать, — в спальню. Задёрнутые портьеры создавали в ней загадочную, полусумрачную атмосферу. Свежее постельное белье интересным совпадением сочеталось цветом с её блузкой — как будто заранее знала, что надеть, как будто предполагала, что будут гости. Гость. Для которого хотелось в особенной красоте и с которым хотелось с чистого листа. Не забыла закрыть дверь — чтобы никакое пушистое любопытство вдруг не решило вернуться и отвлекать их друг от друга. Мешать заключать мирное соглашение. — Что же ты делаешь? Просишь не спешить, а я сейчас расплавлюсь… — когда они остановились напротив кровати, Геннадий уткнулся в её затылок, прикрывая глаза от туманящего разум запаха волос. Хриплый от возбуждения голос только подтверждал истинность его слов. Он обнял Ирину со спины, запуская ладонь в вырез её блузки, сжимая грудь через тонкое кружево бюстгальтера и позволяя исчезнуть всем звукам, кроме её шумного вздоха, ещё не похожего на стон, но красноречиво говорящего о верно выбранной тактике. — Прошу. Но если поможешь раздеться, — она перехватила его руки и уложила их на ряд жемчужных пуговиц, — будем быстрее. И Кривицкий помог. Пальцы хирурга методично расправились с ними, мелкими и бесчисленными, что Павлова не успела и опомниться, когда его губы уже скользнули по обнажённому плечу — будто проводили под кожу ток, кипятили кровь и выпивали её, раскалённую, одним этим смазанным поцелуем. Она извернулась в его объятиях и оказалась с ним лицом к лицу. Спутанные мысли всё ещё не принимали происходящее за реальность. А ведь Геннадий уже бывал в её спальне — только не физически, незримо, негласно. Только в её воображении, ночами рисующем вместо собственных прикосновений его сильные, умелые и нежные руки. Он не мог о том догадываться, а она… Сегодня она перестанет нуждаться в воображении окончательно. Кривицкий разглядывал её пристально и жадно. Смущал таким вниманием и, противореча своим же словам, медлил. — А теперь я не хочу быстрее… — он поймал себя на том, что ему понравилось раздевать её. Снимать предмет за предметом, открывая взору всё больше оголённой белой кожи и намечая участки, на которых отметиться его губам становилось необходимостью. Ирина потянулась к поясу на юбке, но Геннадий опередил женщину: развязал нехитрый бант, и чёрная лента упала на пол; увёл вниз неприметную молнию сбоку — и лёгкая юбка в одно мгновение легла к её ногам. Она осталась в одном бежевом белье, и Кривицкий, хотя и не желал покидать Павлову ни на секунду, невольно отступил на шаг, чтобы запечатлеть её фигуру полностью. Вид полной, взмымающейся при каждом глубоком вдохе груди под полупрозрачным кружевом, смущённо сведённые стройные ноги, ладони, что легли на кромку трусиков, — всё отдавало в его паху почти ноющей болью. Но улыбка так и рвалась озарить лицо: та далёкая и холодная, что всегда пряталась за белым халатом и невидимыми колючками, стояла перед ним открытой, уязвимой, близкой. Совсем не решительной и дерзкой, какой всегда казалась в больничных стенах. — Что ты так смотришь? — неловким жестом она заправила за ухо прядь волос и задержала руку на груди, словно прикрываясь. Геннадий тут же поспешил обратно: забрать у неё неуместную стеснительность и призвать довериться. — Нет никаких сомнений… У тебя не должно быть никаких сомнений, что ты совершенна, — прошептал, спускаясь рваными поцелуями от мочки уха до ключицы, и в следующий миг уже ловил губами её искреннюю улыбку. Завёл руки за спину и нащупал застёжку бюстгальтера. Справился с ней быстро и ловко и, не снимая этой детали, подтолкнул женщину к кровати, чтобы со всей осторожность уложить на мягкое покрывало. Холодная постель обожгла тело своим встречным касанием. Ирина всё путала пальцы в его волосах, пока Кривицкий нависал над ней низко-низко: ласкал шею, замирал у бешено бьющейся сонной артерии и вновь с пылкостью возвращался к поискам особенно чувствительных мест, следя, как она выгибается навстречу и как желание растекается по её венам жгучей лавой. Торопиться означало бы лишить себя удовольствия созерцания этой волнующей картины. И время от времени он отстранялся, чтобы снова и снова рассмотреть каждую её черту: таинственный полумрак ещё яркого дня, созданный плотно закрытыми шторами, всё равно не мог укрыть женщину от его взгляда, и Павлова среди мимолётных мыслей ловила ясные — о том, что никто и никогда не смотрел на неё так… Будто на произведение искусства. Будто на единственную из женщин — из всех прошлых, из мелькнувших ныне, из встреченных в будущем. Ей хотелось остаться его единственным будущим — не могла знать мыслей и ответных желаний Кривицкого, но свои признавала. Признала бы вслух и перед ним. Не сейчас, когда-нибудь позже — когда его губы перестанут спускаться ниже и заставлять эти мысли ровной птичьей стайкой улетать из головы, оставляя в ней пустоту, мгновенно заполняемую чистым и концентрированным наслаждением. Геннадий потянул бюстгальтер вниз — его края задели затвердевшие соски, и Ирина встрепенулась. Ненужная более вещь была отброшена к остальной одежде. Он тыльной стороной ладони очертил её формы, наблюдая, как эти невинные прикосновения отнимают у неё силы держать глаза открытыми. Передумал возвращаться; встал с кровати и усмехнулся, когда Павлова, потерявшая его в непосредственной близости, приподнялась на локтях в непонимании. Из-под кучки оставленных на полу вещей он выудил ленту, несколькими минутами ранее бывшую поясом для юбки. — Боишься темноты? — если бы в комнате было светлее, Ирина без труда разглядела бы с новой силой разгоревшееся в тёмно-карих глазах пламя. Осознав его намерение, она изумилась, но не подала виду. Отрицательно мотнула головой, принимая новые правила их игры — незнакомой, но одной лишь фантазией распаляющей игры. — Я не сделаю ничего, что было бы тебе неприятно, — Геннадий подошёл к ней и предложил руку, помогая подняться. Провёл пальцем по губам, а невесомой, шёлковой лентой – по телу, снова проходясь по возбуждённым соскам и довольствуясь реакцией закусившей губу женщины. — Я же не… — Не извращенец? — Павлова развернулась, чтобы ему было удобнее завязать ей глаза. Кривицкий едва слышно просмеялся. Её острый язык нравился ему на грани безумия. «Чёртов извращенец!» — подумала она, но он мучительно медленно и сладострастно поцеловал выступ её плеча и новые, неизведанные ощущения захлестнули с головой; мир погрузился в кромешную тьму — ничуть не пугающую, не вызывающую никаких опасений. Лишённая зрения, Ирина моментально ощутила, как обостряются все прочие чувства и как одно это понимание доводит до исступления. Она вновь оказалась прижатой к кровати его телом. Сердце, влекомое тайной неизвестности, было готово выпрыгнуть из груди: теперь Павлова не могла знать, чего ожидать; не могла различить его положения и предугадать план действий; не имела никакой власти — законом и моралью для неё остались только мужские руки и губы. И отчего-то ей не хотелось возвращаться в прежний мир света и ясных очертаний — хотелось остаться в его подчинении и узнать, каким способно показаться удовольствие, где не нужно соперничать за первенство. Ей только нужно было довериться человеку, верить и доверять которому она упорно оказывалась несколько предыдущих месяцев. Одной его ладони хватило, чтобы зафиксировать её руки над головой. Кривицкий, наконец, приник поцелуями к груди, и первый стон сорвался с искусанных, оттого и алых, словно их брошенное на кухне вино, губ. Он поочерёдно языком выписывал по розоватым ареолам округлые фигуры, прикусывал соски, зализывал места укусов и дул на оставленные на нежной коже отметины, вынуждая Ирину извиваться под собой, сминая несдержанными движениями постель. Пока пересчитывал губами рёбра и долгими, влажными поцелуями пробирался к низу живота, опустил свободную ладонь на единственную оставшуюся между ним и её телом преграду. Тонкое кружево почти горело и было мокрым настолько, что не составляло изучающим контуры пальцам никакого препятствия, однако Геннадий всё же отодвинул его в сторону и надавил увереннее, ощутимее, чтобы и её стоны стали увереннее, громче и отчётливее. Чтобы узнал, как хороша и приятна его слуху эта музыка. Из-за неудобной позы ему пришлось отпустить её руки, и она тут же нашла им применение: позабыв прежнюю скованность — без зрения до стеснения не было никакого дела, — Павлова одной рукой беспорядочно шарила по его шевелюре, на другой же — впивалась в собственное запястье, не давая рвущимся из гортани звукам разрастись до масштабов катастрофы, в которой тонкие стены никак не спасут от косых соседских взглядов. Кривицкий зацеловывал внутреннюю сторону её бёдер. Его пальцы вторили этим касаниям губ и языка — едва трогали, легко и воздушно, буквально порхая над телом. Послушная. Даже не стремилась сорвать ленту и восстановить равноправие. Покорно принимала его ласки и, вероятно, ощущала своё превосходство даже без возможности видеть — ведь в эти мгновения все его усилия и старания, все его действия и жесты сошлись, чтобы в удовольствии утонула она. Но Геннадий и сам оценил истинный смысл своей случайной выдумки лишь тогда, когда, снимая с неё последний элемент белья, целовал колени и чувствовал её крупную дрожь вожделения даже через эти скромные, совсем безгрешные касания. Хотел научить её видеть не глазами. Очевидно, такого умения ей недоставало. Иначе, если бы доставало, невзлюбила бы она его с первой встречи? Внесла бы без суда и следствия в список своих недругов? Стала бы враждовать? Едва, едва… Различила бы в нём человека порядочного, учтивого, расположенного. Увидела союзника и не разменивалась бы на мелочную неприязнь. Но, быть может, их истории следовало сложиться именно так, как она сложилась, — и никак иначе. Любовники-соперники — более интригующие роли, нежели прикипевшие друг ко другу нежным чувством приятели, верно? Он аккуратно развёл женские ноги и замер в сантиметре от средоточия её желания. Знал, что верно. — В следующий раз оставьте бельё на положенном месте, Ирина Алексеевна. Сам разберусь с его дальнейшей участью, — Павлова, пересиливая рваные полувздохи, неожиданно подала голос. Вспомнила и спародировала его слова, озвученные при их кабинетно-пикантной встрече. Её щёки больше не алели от тех воспоминаний, и ситуация, похожая на отрывок эротической комедии, больше забавляла, чем пытала вопросом «чем я думала?» А всё-таки она ни о чём не жалела. — У тебя ещё есть силы разговаривать? — Кривицкий поднял голову и посмотрел на её лицо: она улыбалась – будто знала, что он посмотрит; что привлечёт его и насладится маленькой провокацией. — Будем исправлять. Ирина рассмеялась, откидываясь на подушки. Он устроил её ноги на своих плечах, и их недолгий диалог достиг своего логического завершения. Мечтая о талантливых руках, она не могла и помыслить о том, как искусен его язык. И как безжалостен сам мужчина, парой прикосновений заставивший балансировать над краем пропасти, но не позволяющий кинуться в её пучину. Дразняще нежно, до умопомрачения приятно он вырисовывал на её плоти замысловатые узоры, однако каждый раз останавливался невыносимо близко к тому месту, на котором Павлова больше всего жаждала его поцелуев. Она выгибала спину и приподнимала бёдра, то до побеления пальцев сжимала покрывало, то прятала в собственных порывистых прикосновениях грудь — отчаянно желала, чтобы его ласки достигли клитора, но Кривицкий, непреклонно удерживая её руками и точно считывая, в чём она нуждалась, отказывался дать ей желанное. Сегодня он был восхитительным мучителем. Похлеще, чем в те дни, когда Ирина ходила по отделению рядовым хирургом и размышляла о способах, какие могли бы помочь ей скинуть со своего кресла правильного и идеального, безгрешного и безукоризненного Геннадия Ильича. О, сколько манящего порока они нашли друг в друге… — Гена-а… — затуманенный разум не силился понять, звучало ли это имя в голове, или она действительно произносила его вслух. Впервые. Так просто и не по-деловому. Протяжным стоном всякий раз, как только он беспощадно отстранялся, не исполняя её невысказанного желания, чтобы его губы сомкнулись на самой чувствительной точке. Но порой, между сводящими с ума круговыми движениями, он легко, будто бы случайно задевал её – и реальность рассыпалась, осколками вонзаясь в разум от этого танца у края. От невозможности упасть, но вознестись на вершину. Павлова алчно хватала ртом душный воздух и почти была готова умолять его закончить пытку. Кривицкий, будто услышав её безмолвную мольбу, снова выступил против — отдалился и подтянулся выше; обхватил горячими ладонями грудь, нежно целуя каждый изгиб, каждую неровность и впадинку; вспомнил о губах и накрыл их, приоткрытые, своими, делясь с женщиной её же вкусом, сплетаясь языками и снова меняя неторопливую нежность на требовательную, необузданную страсть. Ирина прикусила его губу и услышала тихое шипение. Чтобы вспомнил, каково это — играть с ней. Дразня, пытаться приручить дикую кошку. Она выскользнула из объятий утратившего бдительность любовника и одним небрежным движением сорвала со своих глаз атласную ленту, отбрасывая её за пределы кровати. Долгожданным взглядом, пылающим и бросающим вызов, встретилась с его глазами. — Какая всё-таки нетерпеливая… — Геннадий одарил женщину очередным комплиментом и, облизнув губу, на которой проявился отчётливый железный привкус, потянулся поправить её прилипшие ко лбу и к вискам волосы. Как была безоговорочно красива во всех состояниях и настроениях… — Почему ты всё ещё одет? — она недовольно хмыкнула и, заняв сидячее положение, принялась плохо подчиняющимися пальцами расстёгивать пуговицы его рубашки. Он помог ей и с этим; тогда Ирина двумя пальцами проложила дорожку от его груди к пряжке ремня, будто намеренно скользнула ниже, замечая, как Кривицкий прикрыл глаза и тяжело выдохнул. Тоже держался на грани, на последнем оголённом нерве. И сорвался: сам расправился с тугим ремнём, снял вместе с бельём брюки и возвратился к не успевшей опомниться, тем не менее не скрывающей блаженно-медовой улыбки женщине, вновь впечатывая её в смятую постель рукой, оставленной на горле. Но проиграл. Она извернулась и оказалась сверху. Так близко, что короткие волосы щекотали ему лицо, а череда поцелуев в скулу и подбородок скрашивала горечь этого поражения. — У тебя было время командовать. Оно истекло. Павлова тихо насмехалась и оставляла влажные отпечатки губ на каждом повороте своего путешествия по его торсу: от шеи до груди, от груди до живота; ниже и ниже, там, где — чувствовала небывалую уверенность — был готов кончить от одного её сладостного прикосновения. Его наивное удивление её доминирующей инициативе пьянило и без алкоголя, распаляло ещё сильнее, когда, казалось бы, дальше просто невозможно. И в том правда. Невозможно. Не сегодня. Не в их первое близкое знакомство. Не разрывая зрительного контакта, она перекинула через Кривицкого ногу, направила рукой и села, позволяя мягко войти в себя. Наклонилась вперёд, находя подходящий угол, и упёрлась ладонями в его плечи. Сжав её ягодицы, он начал двигаться вместе с ней. То медленно и плавно, как накатывающие на берег волны, то ритмично и резко, до упора. Его руки продолжали блуждать по женскому телу: ласкать грудь, оглаживать живот, спускаться к клитору и снова лишать её шанса на быстрое удовольствие. В размеренном, волнующем темпе находилось место и поцелуям — таким же неторопливо, тягуче сладким; в которых растворялись любые мысли — но только не друг о друге. Какая странность… Того и ту, что нашлись так неожиданно, случайно, с недобрым поводом для встречи, ни за что не хотелось терять. Теперь бы ни мгновения, ни минуты, ни часа, ни вечности порознь — это было возможно? Это не было поспешно? Казалось, что правильно, естественно, как положено, как велено кем-то свыше. Ритм ленивого, спокойного наслаждения снова сменился рваными толчками. Глубокими, жадными, ненасытными. Самоконтроль становился невыполнимой задачей. Кривицкий с глухим, не менее удовлетворённым стоном резко вышел из неё и закончил первым. Ирина потянулась за объятиями, но он снова почувствовал власть — её финал зависел от него и ему не хотелось бы прийти к нему парой простых и быстрых движений пальцев. Снова уложил её, податливую и ведомую истомой, на спину и склонился между ног. Кожу под его пальцами, сжимающими бёдра, ощутимо покалывало. Он больше не дразнил и не истязал пусть и приятной пыткой: горячий язык скользил вверх и вниз, подводя всё ближе к долгожданной разрядке; собирал влагу, чтобы не забывать вкус её желания и с гордостью осознавать, что это желание было о нём, для него, с ним. Павлова заметалась на постели. Всё то, что чувствовала и переживала с Кривицким, и близко не стояло с самоудовлетворением вслед фантазиям о нём. Она будто знала его не первый год — а он точно знал, как заставить её забыться и потеряться в наслаждении. А потому доверчиво и сполна — хоть с завязанными глазами, хоть с удерживаемыми руками — отдавалась умелым ласкам. Окончание с криком чистого блаженства не заставило себя долго ждать. Так, как никогда раньше. Так, как ни с кем другим. Так, как считала уже невозможным, утраченным и забытым. Но этот мужчина, устроившийся рядом на боку и бесстыдно разглядывающий её, ещё подрагивающую и пребывающую во власти послевкусия оргазма, обернул былью нереальное, вернул потерянное и воскресил преданное забвению. Игра стоила свеч. — Что ты сделала со мной? — он нащупал её руку, поднял к своему лицу и поцеловал в открытую ладонь. — Я люблю тебя… Удавались ли кому-то серьёзные разговоры и заявления после мгновений неподдельного безумства? Вот и Ирина сочла, что ей показалось. Послышалось. А глупое сердце всё равно пропустило пару ударов. — Я никогда не говорю, но на самом деле жутко привязываюсь к людям… Она повернулась к нему и тоже легла на бок. Зачем-то принялась посвящать Геннадия в откровения своего характера. — Я часто надумываю проблемы и упускаю что-то действительно важное… А он поддержал. Так и оставил её ладонь у своего лица, трогая горячим дыханием. Следил за вторящими его словам, приподнимающимися уголками женских губ и снова и снова влюблялся. — Я совсем не умею слушать советы. — Я терпеть не могу растворимый кофе и не пью коньяк. Павлова уткнулась лицом в покрывало и захохотала. Конечно. И почему она не догадалась сразу?.. — Я просто ненавижу готовить! — А я не люблю, когда женщина называет мужчину «милый». — А я, наоборот, люблю, когда меня называют «милая». — А я… — слова давались ему всё труднее и медленнее. Сонное наваждение склоняло к молчанию и отдыху. — Я тебя люблю, Ир. Не послышалось. Наверное, было бы глупо с её стороны задавать вопрос о том, останется ли он у неё, который она намеревалась задать ещё минутой ранее. Он, уже задремавший, ответил на все её неозвученные, нынешние и будущие вопросы. И совсем непохоже, чтобы шутил или иронизировал. Безукоризненный и идеальный Геннадий Ильич, может быть, и умел надумывать проблемы, упуская важное (чего она ещё никогда от него не видела), но ни за что не стал бы шутить над этим важным. Ирина ещё какое-то время посмотрела на его безмятежное лицо, улыбнулась подруге-судьбе, у которой, очевидно, все ходы, встречи и совпадения были рассчитаны и продуманы до мелочей, и ей не оставалось ничего, кроме как прикрыть глаза и разделить с Кривицким повиновение охватившей дрёме. Наверное, вечером она проснётся в другой жизни, когда встанет и пойдёт заваривать кофе, чтобы потом, как только дивный насыщенный аромат распространится по квартире, кто-то тихо подкрался, обнял со спины и прошептал: — Милая, на мне эта рубашка никогда не сидела так хорошо, как на тебе…