У Л Ы Б А Й С Я

Он мертв. Он мертв, а Астарион еще дышит и чувствует, Астариону еще больно, так что он победил. Он победил. Он победил. Казадор мертв — его рукой. Астарион в его крови по колено. Все произошло так быстро, что он теперь не помнит, как это сделал. Ему жаль, что он не помнит. Разорванное ножом тело Казадора у его ног, изрезаны его дорогие одежды, исчезло это давящие ощущение его власти. Он мертв, он мертв, он никогда больше ничего не прикажет, он никогда больше не прикоснется к измаранной за столетия коже. Улыбнись. Он мертв. Улыбнись. УЛЫБНИСЬ. УЛЫБАЙСЯ, НУ Он хочет улыбаться, но губы не слушаются; вместо смеха из груди рвется жалобное-жалкое рыдание. И еще одно, и еще одно, и это большая страшная волна, которую он остановить не в силах. У него дрожат руки, кровь Казадора пропитывает ткань брюк и липнет к коленям, липнет-липнет, теперь мертвая, бесполезная. Он мертв, он мертв, он сдох, радуйся, РАДУЙСЯ. У Л Ы Б А Й С Я ПОЧЕМУ ТЫ НЕ МОЖЕШЬ? Эти хрипы и всхлипы, судорожные до того, что вздрагивает все тело, — его. И тошнота, пережимающая горло, и запаха гнилой крови слишком много, и он мертв, да поверь же ты наконец, осознай, возрадуйся. Мертв-мертв, видел рассвет мира и должен был пережить вас всех, а теперь его нет, больше никогда не будет. Мертв. Астарион давится. Ломается. Крошится. Мир сужается до этого трупа, трупа, т р у п а, он был зациклен на нем последние двести лет, весь его мир вертелся вокруг хозяина, и продолжает вертеться даже теперь. Улыбнись. «Улыбнись», — цепкие пальцы на подбородке, спина в огне, взгляд, от которого внутренности слипаются в ледяной ком. Улыбнись. Улыбнись, улыбайся, когда хозяин говорит с тобой, улыбайся, когда хозяин снизошел до тебя, улыбайся, он прикасается к тебе, улыбайся-улыбайся-улыбайся-улы-… Реальность щелкает где-то над ухом, вызывая испуганное содрогание, и Астарион дергается, даже не в силах повернуть голову. Голая кожа покрывается мурашками, ему холодно и зябко, ему страшно и уязвимо, и тошно, и… Поверх плеч ложится тяжелая ткань. И тяжелая рука следом — поверх ткани — обозначает свое присутствие, и проскальзывает вниз по плечу, остается на локте, слегка давит. Тав Астарион узнает по запаху, пробивающемуся сквозь кровяной смрад. От нее пахнет ядами, в которых она купает клинки перед боем. Она не издает ни звука, Астарион даже не слышит, как она дышит, потому что сам дышит слишком громко, слишком рвано, и рыданий все еще слишком много, и он ничего не видит, в глазах — соленая вода, копившаяся слишком долго. Тав молчит, без слов тянет к себе, и Астарион поддается, потому что вся та сила, которая обычно есть в его теле, теперь ему будто недоступна. Он поддается, падает в руки, приваливаясь к крепкому плечу, к груди — жесткий кожаный доспех неприятно упирается в щеку — и его дерет бесконтрольной дрожью, и его бесит-бесит-бесит невозможность это контролировать, знакомое ощущение того, как тело ему не принадлежит, как им управляют, как… Звук, который рвется у него из горла, раненный и стыдный. у л ы б а й с я Тав кладет подбородок ему на макушку. Астарион рыдает, оплакивает всю свою жизнь, пряча лицо в сгибе ее шеи, сразу же вслед за всхлипами из горла рвутся крики. Ему горько. Ему пусто. Казадор мертв, он сдох, он теперь лежит у его ног, никто Астариону больше не хозяин, но месть не ощущается сладостью, которой он так жаждал. У мести какой-то прогорклый тухлый привкус, от которого хочется отплеваться.