***
С Давидом Гоцманом он знакомится не случайно — по долгу службы, около года назад. Гоцман нервно хлопает по карманам, кивает на стул, спрашивая разрешения сесть и закурить. Чусов кивает в ответ, протягивает запрошенные подполковником бумаги, откидываясь на спинку стула. Сигарет у Гоцмана не оказывается — он разочарованно закрывает пустую коробку из-под папирос. Чусов осознает, что это идет в разрез с существующими порядками, и все равно предлагает свои. Их пальцы соприкасаются лишь на какую-то секунду — тихая горечь сожаления незаметно проскальзывает в глубине сознания. Чусов знает, что начиная с того момента он ежечасно, ежесекундно нарушает все мыслимые и немыслимые положения военного устава. Как знает, что, вновь оказавшись перед таким выбором, он все равно протянул бы сигарету.***
День внезапного исчезновения Гоцмана становится одним из худших в мирной жизни Чусова. Тревога, затаившись, скребет под ребрами, подступает к горлу тошнотой. Новость об аресте и обвинениях в антисоветском заговоре разжигает в Чусове тихую панику — МГБ в лице майора Максименко злорадно отмалчивается. Еще бы, такой заговор раскрыл. Целая перепалка с Жуковым на совещании… Злость накатывает волнами — Чусов давит ее безжалостно объемом работы. В конце концов, ему остаются только попытки взять себя в руки и спокойно пересидеть новое совещание с Жуковым. — Ну что, придумали, как накрыть всех авторитетов разом? — спрашивает почти весело маршал победы. — А я вот придумал. Чусов думает, что этот план Гоцману точно не понравится. Весть о том, что Давида по приказу Жукова все же выпустили, доходит до него поздно. Гоцман выглядит хуже, чем обычно — уставший, побитый, с трехдневной щетиной и синяками под глазами, такой болезненный, что Чусов даже пугается немного, несмотря на навалившееся облегчение. Борьба с собственными чувствами заканчивается тем, что Чусов посылает за Арсениным, в тревоге заламывая пальцы. Лишь бы Гоцман не узнал.***
— Мне жаль, — тихо говорит Чусов. Они проходят мимо друг друга в безлюдном коридоре, и это единственная причина, по которой Чусов решается проявить сочувствие. Гоцман закрывает глаза и крепко жмурится — видно, непрошенные слезы сдерживает. — Мне не нужна жалость, — упрямо мотает он головой. — Мне нужны ответы. Чусов знает, каково это. Когда умирает тот, кто был ближе всех — вдруг, внезапно, когда этого не ожидаешь, когда не готов. Чусов этого не говорит — только хлопает Гоцмана по плечу, оставляя его стоять в одиночестве.***
А ведь Чусов сразу знал, что эта затея Давида взбесит. Кречетов честно пытается его удержать — дергает за полу пиджака, хватает лацканы. Чусов обреченно думает, что это изначально была провальная идея. Остается только осадить Максименко жестким «Отставить». — Ты слышал, шо он щас пел? — спрашивает Гоцман с бессильной яростью. — Там люди плакали, я за это немцам глотки грыз! Ты хоть это понимаешь, моль?! Не сдерживается. Хватает Чусова за погоны, словно сорвать хочет. В его глазах — отзвуки ужасов прошедшей войны, каждый бой, каждый погибший товарищ. — Отставить истерику, — хладнокровно приказывает Чусов, пока грудную клетку изнутри распирает болью. — Отставить, отставить! Прилетает в итоге Максименко — кровь сочится из разбитого носа, и он с нескрываемой неприязнью провожает взглядом уходящего Гоцмана. У Чусов сердце бьется беспокойно. — Максименко, ко мне! Гоцмана не трогать! Майор утирает струйку крови. — Товарищ полковник, у меня есть свое руководство… — начинает он. Чусов не выдерживает. — О Гоцмане забудь, — повторяет, останавливаясь, цедит зло сквозь зубы. — Или будешь скакать у меня по всей Сибири без штанов! Чусов не сомневается в том, что поступил правильно. Он долго думает о том, что не сможет всегда вступаться за Давида — и пытается понять, как так вышло, что чувства взяли верх над разумом.***
Чусов думает, что только Гоцман может так безмятежно лежать на месте преступления, прикрыв глаза картузом. — Подполковник Гоцман! — окликает его Чусов. Замечает, как в позе подполковника возникает едва ощутимое напряжение. — Чем занимаетесь? Где ваши люди? Давид не поднимается и глаз не открывает. — А ваши люди наших отодвинули, — раздраженно отвечает он. — А мои хлопцы гоняют как бобики по всей Одессе, им хватает. Чусов ведет плечом, с досадой смотрит на Гоцмана. Тот не видит — а если и видит, то игнорирует. — Вы думаете, я не знал, какие будут последствия? — Думаю, не знали. Колкость его голоса заставляет Чусова поежится. — Да? — он отводит взгляд. — Ну допустим. Давид отмалчивается — Чусов почти злится, потому что всегда знал, что Гоцман прав. — Давид Маркович, вы толковый офицер. Вы одессит, Одессу знаете лучше других, — он вновь обращает взгляд на Гоцмана, и вновь безрезультатно. — Так помогите. Подполковник ерзает — видно, речь возымела свой эффект, но голос звучит все так же недовольно: — Так шо мне теперь, подскакивать и бежать? Чусов не сдерживает улыбки. — Зря вы злитесь, — говорит, а Гоцман в ответ вдруг сверкает глазами — задерживает внимательный взгляд. — Я не баба, чтобы злобу по карманам прятать, — фыркает. — А вы, кажется, не всегда были со мной искренны. Чусов чувствует, как сползает улыбка с лица. — Что вы имеете в виду? Гоцман посылает ему еще один прямой взгляд — Чусов с трудом его выдерживает. — Об этом рассказать мне можете только вы. Полковник сглатывает немного нервно, не понимая до конца, что хотел сказать Давид, и спешит закончить разговор. — Так значит мир? Интерес в глазах Гоцмана пропадает также резко, как появился до этого. Он отводит взгляд, всматриваясь куда-то в небо. — Перемирие. Чусов хлопает его по локтю, уходя. Осознание, что Давид догадывается обо всем, бьет обухом по голове.***
— Предлагаю освободить всех авторитетов, — говорит Гоцман, набрав побольше воздуха в грудь. — Иначе захлебнемся. Чусов потупляет взгляд в пол, чувствуя, как подрагивают от напряжения пальцы. Ему вполне хватило прошлого раза, когда Гоцмана арестовали — Чусов со всей ясностью осознает, что не хочет испытать это вновь. Только не всепоглощающую тревогу. — Хочешь доказать, что ты умнее маршала? — спрашивает Жуков ледяным тоном. — Будешь учить меня стратегии? Горло сжимает липкая паника — сердце тяжелым набатом стучит в груди. Стул скрипит в тишине кабинета, отвлекая внимание маршала победы от Гоцмана, когда Чусов поднимается. — Товарищ маршал, разрешите обратиться. Жуков оборачивается. — Прошу о разговоре с глазу на глаз. За долю секунды, пока маршал соглашается, Чусова осеняет идея. Гоцману точно не понравится его план. Давид догоняет его сразу после совещания — молчит, шагая с Чусовым ногу. — Вы, пожалуйста, за Мишкой последите, если шо вдруг. Сынок мой приемный, — просит он. Чусов качает головой. — Нет необходимости опасаться ареста, Давид Маркович. Ощущать на себе испытующий взгляд Гоцмана непросто — Чусов не решается взглянуть в ответ. — А шо это вы за меня заступаетесь, а, полковник? — Вам все еще нельзя бить сотрудников МГБ, подполковник, имейте это в виду. Они останавливаются ненадолго, прежде чем разойтись в разные стороны. — Буду знать, — отвечает Гоцман — и вдруг улыбается. — Буду знать.***
Бежать. Срочно. Чусов наскоро натягивает китель, всовывает ноги в сапоги и… И остается в своей квартире. Потеря тяжким грузом ложится на плечи — Чусов проклинает себя, свою должность за то, что сейчас не может приехать на помощь. Ночные телефонные звонки никогда не приносят ему хороших вестей. В этот раз ему сообщают о смерти Гоцмана. Чусов сжимает телефонную трубку до побеления пальцев, ожидая чуда. Больше ему никто не звонит. Чуда не случается. Ему стоит огромных усилий вернуться на рабочее место. Одесса опять беснуется, горько напоминая о гибели легенды УгРо. Чусов шатается из стороны в сторону в своем кабинете, не находя себе места. В голове проносится одно — убит, погиб, ушел и больше не вернется… Дверь открывается открывается с громким стуком. Доносится знакомое ругательство. Чусов улыбается немного истерично и совершенно одурело — в проеме стоит Гоцман. Живой. — Здравствуйте, Давид Маркович, — говорит Чусов и делает непроизвольный шаг навстречу. — Мне сказали, вам в окно гранату кинули. — Рано ты меня похоронил, начальник, — отвечает он, плотно закрывая за собой дверь. Чусов почти с благоговением наблюдает, как он садится, роется в карманах в поисках сигарет. Счастье наваливается на него также внезапно, как горе. — Так зачем вы пришли? Новые сведения об Академике? Гоцман склоняет голову, всматриваясь внимательно в Чусова. Полковника почему-то от этого взгляда охватывает дрожь. — Нет, ничего такого. Просто захотел встретиться. По меньшей мере странный ответ — Чусов чувствует, как ползут брови вверх. — Просто захотели встретиться с начальником контрразведки? — Нет, товарищ полковник, — говорит Давид. — С вами. Чусов замирает. Затем быстрым шагом бросается к двери, непослушными пальцами дергая шпингалет. Затем делает глубокий вдох, чтобы собраться с духом и обернуться лицом к Гоцману. Тот наблюдает за ним, как за почти расколовшимся преступником — смотрит с легким прищуром, скрывая веселье где-то в глубине зрачка. Даже сквозь беспорядочное марево мыслей Чусов понимает, что от этого ноги у него не должны подкашиваться. — Остановите меня, если я неправильно вас понял, — просит Чусов. Давид поднимается со стула, единым шагом преодолевая расстояние между ними. Коснуться его кажется невозможным. — В этом нет необходимости, — повторяет его слова Гоцман. Воротник его рубахи колышется, когда Чусов выдыхает резко. — Подумал, шо если ты не объяснишься первым, то это сделаю я. У нас не так много времени, сам понимаешь, — он кивает на окно, где своей безмятежной жизнью живет город. — Кто ж знает, шо с нами завтра будет. Голос вдруг садится — из ровного превращается в срывающийся, отчего-то отчаянный. — И как давно? Вопрос звучит странно и глупо, и Чусов мысленно проклинает свою нерешительность, слабость. Но Гоцман понимает. — С самой первой встречи. Чусов старается не думать об упущенном времени — в глазах Давида находит отражение собственных мыслей. — Не думай, что это повлияет на работу, — говорит он, прежде чем склониться к чужим губам.***
Гоцман — человек, несомненно, умный. Но все же очень предсказуемый. — Шестьдесят пять трупов за ночь! Кто дал тебе таких прав? Мечется из стороны в сторону, стучит по столу. Чусов тоже себя с трудом в руках держит — хочется подойти и успокоить, прижать к себе. — Не понимаю о чем вы, подполковник, — вместо этого говорит он. Он знал, на что шел. Сразу понимал, что Давид этим доволен не будет. — Бороться с преступностью в городе — это ваша задача. — Моя, моя! — соглашается Гоцман и улыбается зло. — Мои хлопцы тоже не пальцем деланы, могу напомнить им за право стрелять в вооруженного козла. — Будут потери. У Гоцмана брови вверх вскакивают — явно вспоминает про шестьдесят пять убитых. — Посмотрим, у кого больше. Они, знаешь, не с сосками бегают. Давид стремительно направляется к выходу. Долю секунды Чусов борется с желанием не отдавать ему забытый картуз, чтобы затем иметь повод лишний раз встретить Гоцмана. — Подполковник! — все же окликает он. Давид так же порывисто возвращается. На его лице Чусов замечает отблеск надежды. — Я правильно понял, что некоторые из моих подчиненных превысили полномочия? Фамилии. Гоцман точно не должен был выглядеть таким… Разочарованным?.. — Шо? Фамилии? — он садится, почти выдирая из рук Чусова листок. Достает папиросу и спички, улыбается нервно, дергано. — Вот шлимазл ты, Чусов. Каких только нет! — Подполковник Гоцман, вы разговариваете со страшим по званию. Давид тушит спичку, не успев зажечь папиросу. — Извиняйте, товарищ полковник, — говорит обиженно. Чусов, кажется, больное задевает — и жалеет тут же, встречаясь с Гоцманом взглядом. Тот хватает чужую фуражку, встает, останавливается на секунду, ожидая чего-то от Чусова. Видимо, не дожидается. — Докладываю. За ночь были задержаны семнадцать человек, все предположительно офицеры войсковой разведки, — чеканит он. — Разберемся. Чусов подгадывает момент за секунду до взрыва — Гоцман уже открывает рот, чтобы высказать все, что думает о контрразведке в целом и о Чусове в частности. — Сядьте! — приказывает Чусов. Давид слушается. Садится на место, устало понурившись. — По этому поводу я буду разговаривать только с вашим руководством. — Отлично! — Гоцман вскидывается, вскакивает, словно стыдится немного своей выходки, но слишком зол, чтобы это признать. — Давид, я предупреждал, что никаких поблажек не будет, — успевает сказать Чусов уже мягче. Дверь громко хлопает, прерывая его фразу.***
— Ну что, опять, что ли? Чусов трет глаза — до квартиры доехать не удалось, спать пришлось прямо в кабинете. Гоцман чему-то улыбается. — Нет, я за другое, — он качает головой, с сожалением наблюдая, как Чусов застегивает пуговицы кителя, словно облачается в привычную броню хладнокровия. — Ты чего на работе спал? Нельзя ведь так. — Уж кто бы говорил. Сам с больным сердцем. Гоцман удивляется. — Откуда ты знаешь? Ладно, неважно, — отмахивается. — Мне нужно знать, был ли Кречетов в руководящей группе одесского подполья. — Совсем сдурел? Это совершенно секретная информация. — Да знаю. Мне ж не весь состав нужен, только Кречетов. Гоцман оказывается в опасной близости. Чусов почему-то представляет, как хорошо было бы сейчас забыть про все: про Чекана, про Академика, про их должности и службу, и просто жить, беспокоясь только о том, что Давид слишком много курит. Он обещал не впутывать их отношения в работу — но в итоге сдается. — Ладно. Выйди.***
— Ты хоть понимаешь, чем это может обернуться? На этот раз голос его не предает. Гоцман кивает. — Да. В худшем случае захватят город. Чусов об Одессе даже и не думал — думал только о Гоцмане и о том, что, если не получится, никогда больше его не увидит. — К черту город! Ты можешь больше никогда не выйти из-под ареста! Внезапный срыв заставляет Давида вздрогнуть. Чусов ненавидит этот план. — Да, знаю, — спокойно соглашается Гоцман. Чусову хочется растормошить его, потрясти за плечи — прямо как Гоцман когда-то тряхнул его в театре. Этот эпизод кажется таким далеким. Тогда им не приходилось рисковать безопасностью Одессы — так им думалось. — И все равно предлагаешь этот план мне, — обреченно говорит Чусов. — Знаешь — и предлагаешь. — Ты не откажешь. Улыбка у Чусова выходит невеселая. Видимо, не только Гоцман настолько предсказуем. Давид ловит его взгляд, слегка касаясь пальцами подбородка. Смотрит уверенно, так, будто им терять нечего. На самом деле, так и есть. — Ты прав. Не откажу, уж слишком твой план рационален. И в этом его проблема. Это Чусов вслух не произносит. — Может, сам Жукову расскажешь? — предлагает он, не рассчитывая на положительный ответ. Давид головой качает. — Тебе доверия больше. Буду ждать тебя здесь. Когда Чусов открывает дверь, Гоцман спрашивает тихо: — Ждал, шо соглашусь, а Жуков и слушать меня не станет? Полковник останавливается, устало трет переносицу. — Именно, подполковник Гоцман. Только Жуков и Чусова особо слушать не хочет. Злится, не понимая суть плана, — Чусов малодушно надеется на разрешение уйти, так и оставив все без разъяснений. Все его надежды обрываются одним «Объясняй!».***
Ту ночь они проводят на квартире у Чусова. Гоцман не выглядит уже таким уверенным, курит, понурив голову, явно думает о всех самых ужасных исходах. Чусову хочется обнять его и не отпускать больше. Обжигает руку тлеющим кончиком папиросы — боль проносится где-то на краю сознания. Давид макушкой приятно упирается в ключицу. Болезненная нежность окатывает Чусова с головой. — Все будет хорошо, — повторяет он. — Ты вернешься, и все будет хорошо. — Если ты так говоришь, то точно будет, — силится улыбнуться в ответ Давид, стряхивая пепел. Хрупкость момента ощущается затишьем перед бурей.***
Арест Гоцмана представляется Чусову чем-то безумным. Он почему-то хочет рассмеяться — до такой степени не верится в происходящее. А потом они не видятся еще день, пережить который кажется невозможным. Чусов ошибался. Невозможно — это вести себя как ни в чем ни бывало, когда патруль заводит в кабинет Давида. Невозможно — кивнуть невозмутимо конвою на дверь, бросить веско «Выйдите». Невозможно — подойти медленно, расстегнуть наручники. Он протягивает руку, зная, что самое страшное позади. — Здравствуй, Давид Маркович.