***
Заветные слова ректора «Благодарю всех за внимание, дорогие коллеги, до встречи в сентябре» подействовали на успевший устать от обсуждений педагогический состав так же, как действовал на школьников звонок с урока. Серьёзные мужчины и женщины, вежливо улыбаясь друг другу, осторожно, но очень быстро собирали вещи в сумки, рюкзаки и дипломаты. Мастеру собираться было не надо: из вещей он принёс с собой только телефон, в чехле которого прятались карточка, электронный проездной и вечная купюра номиналом в пятьдесят рублей, ключи от дома, надёжно закреплённые на кольце, вшитом мастером в передний карман джинс, и пачку сигарет в заднем кармане. Зажигалка обычно умещалась в полупустую пачку. Или не умещалась, и мастеру приходилось просить у кого-то прикурить. Мастер немного замешкался, пропуская вперёд оживлённо болтающих коллег и неосознанно выглядывая среди них Воланда, и в итоге даже не заметил, как остался в кабинете последним, наедине с гулкой тишиной и… Перчаткой. Забытой на стуле кожаной перчаткой. Одной из тех, что нервно и беспокойно сминал своими тонкими изящными пальцами профессор Воланд. Мастер ни на что уже не надеялся, но глаза всё же закрыл. Так, для порядка, чтобы убедиться, что перчатка ему не привиделась. Но она даже после того, как он нехотя открыл глаза обратно, оставалась на месте. Обречённо вздохнув, мастер подхватил перчатку со стула и неловко прижал к груди. Перчатка, конечно же, была холодной, глупо было ожидать иного, но мастер почему-то немного расстроился, как будто ему обещали, что на ней останется тёплый отпечаток ладони Воланда. Встряхнувшись, мастер суматошно встрепал ладонью отросшую копну волос и быстрым шагом вышел из кабинета. Надо было догнать профессора, пока он не ушёл слишком далеко. — Танечка, добрый день! Вы не видели, куда профессор Воланд пошёл? — добравшись до первого этажа, спросил мастер у уборщицы. Таня отбросила швабру и уткнула руки в боки, как традиционная кукла бабы на самоваре. Единственной деталью, не вписывавшейся в общую картину, были весёленько-фиолетовые и неприлично кудрявые букли её волос. Всем своим видом Таня выражала презрение ко всему, что мастер уже сказал, ко всему, что он ей скажет, к перчатке, которую мастер так странно и нелепо держал у груди, да и к самому мастеру в общем и целом. — Он такой… — слегка смутившись, но не выпустив несчастной перчатки, мастер помахал в воздухе руками. — Такой… В очках! И весь чёрный. Воланд… Уборщица Таня закатила глаза и, проворчав нечто нечленораздельное про шпионов и супостатов под свой морщинистый нос, махнула рукой направо. — Спасибо! И ничего он не супостат! — зачем-то крикнул мастер, вылетая на улицу. Небо ещё и не думало темнеть, но фонари зачем-то уже зажгли. Мастер, решив всё же довериться вредной Тане, посмотрел сначала направо и — о чудо! — действительно увидел истончающуюся чёрную фигурку профессора на некотором отдалении от университета. Окликнуть Воланда с такого расстояния было бы неловко, и мастер решил с ним поравняться, всучить перчатку и, пока профессор не начнёт многословно благодарить, пока не завяжется беседа, слишком интересная для того, чтобы её прервать, быстро пойти домой. План был хорош, но мастер никак не учёл того, что для его исполнения сначала придётся нагнать чересчур активного профессора. Его тёмный силуэт, казалось, только отдалялся. Вечер был прохладным, но тяжёлая влага и спешка делали воздух душным. Взбодрившемуся мастеру пришлось перекинуть пиджак через согнутую руку и расстегнуть ещё одну пуговицу на грозившей прилипнуть к телу рубашке: даже прибавив шаг, он не смог сократить дистанцию, отделявшую его от Воланда. К счастью, очень быстро профессор вывел его на набережную, где наконец-то остановился на светофоре, обещавшем мастеру долгие полторы минуты ожидания. Мастер постарался ускориться ещё сильнее. С каждым шагом он мог видеть Воланда всё лучше, и то, как он стоял, почему-то показалось ему неестественным. Оказавшись от профессора на расстоянии пары десятков шагов, мастер почувствовал что-то вроде смеси лёгкой зависти и острого стыда, вызванных собственной физической формой: неестественное положение тела Воланда было связано с тем, что он тяжело опирался на трость, по которой ритмично постукивал рукой в перчатке. — Профессор Воланд! — окликнул его мастер. Воланд не обернулся. — Профессор! Преодолев оставшиеся несколько шагов, мастер осторожно тронул его плечо. Профессор подпрыгнул и прямо в прыжке развернулся к мастеру, как перепуганный кот. Его подвижное лицо вытянулось, брови подлетели вверх, опустились и снова взлетели, но уже более открыто и спокойно. Воланд очаровательно разулыбался: — Ви мен’я напугал’и. Мастер, вер’но?.. Извин’ите, есл’и н’е сл’ышал — увл’ёкся музыкой. Профессор вынул наушники из ушей и сложил их в акуратный футлярчик. Его очки причудливо переливались в лучах заходящего солнца. — Да, всё верно, — эхом проговорил мастер вместо заранее заготовленного «Возьмите, пожалуйста. Вы забыли». — Ви ч’то-то хотел’и? — дружелюбно улыбнулся Воланд. — Да, я… — мастер прочистил горло. — Вы… Перчатку забыли. На лице профессора тут же вспыхнуло яркое смущение, тонкие губы изогнулись в извиняющейся улыбке. — О, пр’остит’е! — воскликнул он, перехватив трость поудобнее. — Моя веч’ная забывч’ивость… Я вас застав’ил за собой б’ежать, да? — Пустяки, — возразил мастер, почувствовав желание успокоить Воланда, лицо которого выражало искреннюю обеспокоенность. — Вечер, свежий воздух… В любом случае для здоровья полезно. Профессор вдруг стукнул тростью об землю и оглушительно расхохотался. Из-за смеха он так сильно зажмурился, что морщинки разошлись от глаз маленькими лучиками, и, немного отвернувшись, прикрыл лицо рукой. — Простите, — почти без акцента сказал Воланд, резко приняв серьёзный вид. — Мастер, вы оч’ароват’ельны. Я смеял’ся над ваш’им ч’увством юмор’а и своей р’ассеянностью. Давайт’е пер’чатку и пойдём’те куда-нибудь пить кофе. Ви позвол’ите мн’е пригл’асить вас на ч’ашеч’ку? Последнее слово было переполнено шипящими, и профессору пришлось произносить его по слогам, мучительно перекатывая на языке тяжёлое «ш-щ-ш». — Wenn Sie möchten, können wir auch in Ihrer eigenen Sprache sprechen, — сказал мастер. — Sprechen Sie Deutsch? — радостно вскинулся профессор. Мастер молча кивнул. — Mein Gott, du bist ein Wunder! Мастер закономерно смутился: его давно не называли чудом. — Спасибо вам, — почему-то снова на русском поблагодарил его Воланд, сверкнув улыбкой, — Я буду пользов’аться ваш’им пр’едл’ожением вр’емя от вр’емен’и. Одн’ако надо подтяг’ивать язык. Мастер протянул профессору перчатку, и он принял её с коротким «Danke». — Одн’ажды я заб’ыл в самол’ёте все свои докум’енты, — заговорщическим полушёпотом признался Воланд, с довольной улыбкой натягивая перчатку на руку. — Зам’етил уже дома, звон’ил в аэр’опор’т, кон’еч’но, самол’ёт ул’етел и вер’нулся только ч’ер’ез пар’у дн’ей… Мастер тихо хмыкнул: — Надеюсь, у вас получилось всё вернуть? — Да, н’икто и н’е притр’онул’ся к докум’ентам, — просиял Воланд, — Одн’ако я отвл’ёкся. Ви зн’ает’е, где зд’есь можн’о вып’ить кофе? Мастер закусил губу. Под кофе профессор наверняка подразумевал кофе хороший и качественный и, следовательно, дорогой. С одной стороны, приглашение на кофе обычно значило, что платит тот, кто приглашает, с другой стороны, разорять профессора не хотелось, а это значило, что мастеру придётся корректировать месячный бюджет с учётом этой непредвиденной траты, и… — Я н’е стесн’ён в ср’едствах, — будто прочитав на лице мастера все его мысли, сказал Воланд, — И н’и в коем сл’учае н’е позвол’ю вам сегодн’я пл’атить за себ’я. Затянутая в перчатку рука профессора легла на его предплечье. Прикосновение показалось приятно холодным даже через чёрную кожу перчатки и грубоватую ткань его собственного пиджака. — Тогда пойдёмте, — расслабившись, ответил мастер. — Здесь недалеко есть прекрасное место.***
Всю дорогу мастер и Воланд оживлённо разговаривали, перескакивая с одной темы на другую. Мастер даже не заметил, в какой момент, не испытав, впрочем, по этому поводу должного сожаления, окончательно похоронил благое и твёрдое решение общаться с профессором в исключительно деловом ключе. Конечно, они говорили и о работе, но больше всё-таки о жизни, книгах, музыке и всём, что только приходило в голову. Мастер подумал даже, что такой разговор может ненароком уйти в вечность. За слово «вечность» отчего-то уцепилась дорожка холодного лунного света, и мастер, извинившись, быстро черкнул в заметки несколько разрозненных и сумбурных слов. Воланд наблюдал за этим с весёлой кривоватой улыбкой, но, видя, как спешно мастер убрал телефон, не стал допытываться. В кофейне профессор долго щурился, рассматривая меню, и перед тем, как сделать заказ, аккуратно тронул плечо мастера и шёпотом попросил посоветовать ему что-нибудь вкусное к кофе. Мастер не задумываясь ткнул в лимонный тарт. — Есл’и это н’е будет сл’ишком больш’ой нагл’остью… — сказал Воланд, размешивая карамельный сироп деревянной палочкой, — Поч’ему мастер? Даже ваш р’ектор назвал ваш’е имя лишь один р’аз: когда пр’едставл’ял вас мне. Мастер перевёл взгляд с расплывшегося сердечка на поверхности кофе на сдержанно искрящиеся глаза профессора. Перед тем как сесть, Воланд снял очки и положил их на стол сбоку от подноса. Без очков лицо профессора отчего-то выглядело очерченным немного чётче и резче, и один его глаз оказался темнее другого. — Это никакая не тайна. Дело в том, что моё имя мне не слишком нравится. Я хотел бы его сменить, но, во-первых, с документами возни много, во-вторых, ни одно из имён, которые приходили мне в голову, не кажется мне… моим. Глупо, наверное, но… — Нет! — горячо перебил его Воланд. — Это не гл’упо. Во мн’огих культур’ах имя… как это по-р’усски… heilig… — Свято? — попытался мастер. Профессор досадливо сжал губы и мотнул головой. — А, сакрально? — Das stimmt! Сакр’ально! — радостно подтвердил Воланд. — Спасибо! Я хоч’у сказать, мастер, ч’то ви имеете полное пр’аво звать себ’я так, как хот’ит’е. Мне пр’осто было л’юбопытно, откуда это вз’ялось. — Мы как-то с подругой отмечали на Рубинштейна годовщину её одиночества, — мастер улыбнулся, и его глаза подёрнулись тёплой дымкой воспоминаний. — Я по глупости выпил коктейль Б-52, после чего залез на стойку и прочитал оттуда своё новое стихотворение, как с трибуны. Дурацкий поступок, конечно, хорошо, что полицию никто не вызвал… Но ей понравилось, очень понравилось, её совсем развезло по барной стойке, она ревела так, что щёки запачкала тушью, и после того, как нас очень вежливо вывели из бара, повисла на мне и орала в ухо, что я — мастер. А на следующее утро перед парой увидела меня и без задней мысли крикнула через весь коридор: «О, мастер! Привет!» Профессор хлопнул ладонью по столу и рассмеялся, по-кошачьему жмуря глаза. — Она сейчас на четвёртом курсе уже, скоро в магистратуру поступать, — зачем-то уточнил мастер. — Мы с ней познакомились, когда вместе от добрых людей в форме и с дубинками убегали. Воланд свёл брови на переносице, и уголки его широкого рта опустились краями печальной подковы: — Из-за стихов? Мастер улыбнулся с грустной лёгкостью, наклонился ближе к профессору и понизил голос: — Да нет, мы с ней на Марсово пришли… С плакатами. — Да н’ет, — отпив кофе из стаканчика, задумчиво повторил Воланд, — Так и не пон’ял до конц’а смысл этого сл’овосоч’етан’ия… Но это н’еваж’но, ч’то за пл’акаты? — Против коррупции, — на грани шёпота ответил мастер. — У меня был написан стих из Библии… Второзаконие, простите, главу не вспомню, но там довольно громкая цитата была, с упоминанием души и невинной крови. А она половину лица зелёнкой разрисовала, забралась на мемориал и махала каким-то совершенно гигантским плакатом, там из «Городка» Пушкина было. Только одно четверостишие в память врезалось: «А с ними крючковатый подьяческий народ, лишь взятками богатый и ябеды оплот». Мастер чувствовал, что его несёт. Он даже близким знакомым столько не рассказывал, а профессора и знакомым-то назвать было сложно. Но Воланд, успевший лишь едва надкусить свой десерт, замер и слушал его так, будто в мире не могло быть ничего интереснее того, что рассказывал мастер. Разглядев на его переносице светлые веснушки, мастер смиренно подумал: я слабый человек. И, сделав несколько глотков непривычно вкусного кофе, снявшего последние клочки туманной сонливости, продолжил: — Она посмотрела на меня с этого монумента сверху вниз, прочитала то, что у меня на плакате написано было, и вдруг спросила: нравится ли вам моя уточка? Уточка эта у неё была совершенно по-дурацки жёлтая, в кожаной куртке и с ирокезом, как панк. Я ей сказал, что не люблю жёлтый цвет и уточку с собой взял исключительно из чувства солидарности, так она эту уточку тут же забросила куда подальше. Я ей потом помог слезть с мемориала, когда с Марсова погнали, вместе до Дворцовой дошли, и вот там уже шутки кончились. В автозаке, как вы понимаете, сидеть не хотелось, так что пришлось совершить экстремальный забег. Плакаты по дороге побросали, забились в самый дальний угол первого попавшегося фастфуда, она села спиной к людям, чтобы зелёнку не видно было, и бодрым голосом рассказывала о том, как к её подруге козёл-историк приставал, и цитировала выражения из заявления, которое они на него накатали и опубликовали во всех своих соцсетях. Только у неё лицо было почти такое же белое, как футболка, и она тихо клацала острыми ногтями по экрану телефона, набирая той самой подруге примерно десятое сообщение за минуту. Подруга её сорвалась с пар, приехала очень быстро, наверняка пару раз на красный проскочила… А чтобы нас подхватить, остановилась прямо на Невском. Вскоре я уже знал, что мою знакомую с митинга зовут Маргаритой, и она учится на журфаке, а её рыжая подруга с театрального сама себя зовёт Геллой, и всему педсоставу с этим пришлось смириться: на другое имя она просто не реагировала. Гелла прониклась тем, что я не бросил Маргариту на растерзание органам правопорядка, поэтому привезла меня в их съёмную квартиру, мы там пили чай и смотрели какую-то дурацкую комедию, а Маргарита рассказывала, что вычислила на парковке рядом с институтом Геллы чёрный Майбах историка, выбила ему все стёкла, проткнула шины и нацарапала на роскошном блестящем боку прекрасное в своей лаконичности слово «Кобель». Профессор закрыл рот ладонью и затрясся от сдерживаемого смеха. — Маргариту, правда, успели сфотографировать на митинге, да и опубликованное заявление на историка вкупе с его попорченной машиной сопоставить было нетрудно… Прямых доказательств не нашли — и всё равно отчислили, — мастер прочистил горло и снова отпил из стаканчика немного кофе, — Это её, конечно, огорчило, но не остановило, и в мае того же года она подала документы в наш ВУЗ, чтобы получить диплом и в будущем стать журналисткой, как и хотела. — Знач’ит, я ещё увижу ваш’у упор’ную подр’угу в уч’ебном году? — Воланд блеснул глазами и спрятал улыбку в высоком стаканчике. — Обязательно. Какое-то время они пили кофе молча. Профессор оказался достаточно тактичным, чтобы не спрашивать, как его спрашивали многие коллеги: «А вы с Басмановой… ну… того?» Мастер обычно ехидно отвечал: «Нет, мы не того, я из этих», не уточняя при этом, кого имеет в виду: поэтов-символистов, панков или геев. Мастер поймал себя на мысли, что отсутствие вопросов на эту тему было приятным, но имело оттенок иррациональной досады. — Ви в’ыгл’ядите задумч’ивым, — заметил профессор, вытирая немного запачканные в креме пальцы салфеткой. — Я задумался о вас, — с такой же прямотой ответил мастер, — В Германии, наверное, совсем другой менталитет. — Да, в Гер’ман’ии тож’е, — профессор широко улыбнулся. — И если ср’авн’ивать р’егионы Гер’мании между собой, и если ср’авн’ивать Гер’манию с др’угими стр’анами… Вдруг губы Воланда сжались в тревожно тонкую линию: — Ви хотит’е сказать, что из-за этой… м-м-м… — он растерянно покрутил рукой в воздухе. — kulturelle Unterschiede… Вам со мн’ой н’екомфор’тно? Профессор, конечно, отменно держал лицо, но искусство понимать людей было едва ли не единственным из искусств, в которых мастер был действительно хорош. В глазах безошибочно читалось, что в случае, если мастер ответит: «Да, мне некомфортно», Воланд скомканно завершит ставший колючим и неуютным разговор и больше никогда не посмотрит на мастера с золотистыми живыми искорками, мерцающими во внимательном, эфемерно прикасающемся к коже взгляде. — Ну что вы, — мягко укорил его мастер, — Как с вами может быть некомфортно? Воланд рассмеялся, но на этот раз как-то тихо и даже немного горько: — Мастер, не вс’ем нр’авится моя… lebenskraft. Мен’я это уже давн’о н’е задевает, но в вопр’осах л’юбых отн’ошений я пр’едпоч’итаю откр’овенность. — Тогда позвольте мне пойти на откровенность: вы мне нравитесь, — преступно легко признался мастер, — Если бы это было не так, поверьте, вы бы заметили. — Знач’ит, ви… дайт’е вспомн’ить, мн’е так понр’авилось это сл’ово… А! Нелюдимы! — профессор коротко рассмеялся и тут же серьёзно заглянул мастеру в глаза. Мастеру показалось, будто в эту секунду коротко вспыхнула и растворилась ослепительно яркая искра. — Пр’остите, есл’и задел. На самом дел’е я оч’ень р’ад. Воланд подвинул свой стул ближе к столу и накрыл лежащую на нём руку мастера своей холодной узкой ладонью. Не успев одёрнуть себя, мастер лихорадочно обвёл глазами всю кофейню. Живот скрутило так сильно, что едкая тревога подступила к горлу. Мастеру казалось, что вот-вот кто-то должен посмотреть на них и на их небрежно соприкасающиеся руки и подняться из-за стола… Но кофейня так и осталась полупустой, и единственным человеком, который вообще обратил на мастера внимание, была девочка-подросток в глубоко надвинутом капюшоне. Всем своим видом она выражала крайнее недовольство тем, что её заметили. — О, — сочувственно улыбнулся Воланд, когда мастер уже открыл рот, чтобы выдавить из себя жалкое подобие извинения, — У вас это н’е пр’ин’ято? — Да, — сглотнув вязкую слюну, ответил мастер, — Люди здесь, конечно, спокойнее, чем даже в Москве, но нас могут понять неправильно. — У вас тут стр’анно, — профессор качнул головой, но не отнял руки: напротив, сжал немного сильнее. — А зн’аете ч’то, lieber Meister? Будьте моим пр’оводн’иком в вашу повс’едн’евность! За один только миг молчания мастер успел подумать, что обещал себе не сближаться с харизматичным иностранцем, не привязываться к людям, с которыми ему очевидно не по пути, и не создавать ситуаций, в которых он может почувствовать к кому-то слишком сильную симпатию. Но думала об этом рациональная часть его сознания, бессильно долбя кулаками о жёсткие прутья собственной клетки. — С радостью, — двинула губами иррациональная часть мастера, — Вы только условия работы сразу озвучьте. А то сами знаете, проводники бывают разные… Рациональная часть сознания захлебнулась в волне искристого смеха, и мастер успел только подумать, что с обещаниями самому себе у него как-то, откровенно говоря, хреново. А потом скривил рот в улыбке и сказал: — Пойдёмте гулять?