я зачем-то загадал тебя.

изломанная. перемолотая. умерщвлённая собственными страхами. потерянная. как и он. теперь, когда они вдвоём остались выжившими в этом злосчастном месте, наедине с происходящим, всё кажется всё более и более невнятным, размытым, непонятным, запутанным — и, вместе с тем, открывается второе дыхание... /. слова излишни. они восседают на песке у водоёма, где затонула проклятая машина. Денис даже не попытался выбраться. его жизнь трагически оборвалась, но он, впрочем, и не хотел, чтобы она была долгой. уже во время постановки страшного диагноза Денис знал, что бороться — не для него. и сюда он поехал... а чёрт с ним, он сам не знал, на кой чёрт его сюда потянуло. не только лишь затем, чтобы маму не расстраивать. наверное, ему, взрослому, тридцатилетнему мужику, тоже хотелось верить в чудо... как чёрство со стороны окружающего, что именно здесь его маломальская вера в чудо обрела крылья и здесь же — оборвалась. но теперь они говорят не об этом. всё больше — не о том, что случилось, а о том, как дальше жить. Соня, прижавшись спиной к спине Макса, держа в руках какой-то сорванный с поляны цветок, наблюдала за тем, как он всё больше в её мыслях становился похожим на неё саму: такой же оторванный от привычной действительности, с оборвавшейся жизнью, обречённый гнить, пока его не придётся выбросить. согнув ноги в коленях, она подминала под себя своё существование здесь. жалкое и бессмысленное. если бы не он. Макс, прижавшись спиной к спине Сони, тоже смотрел куда-то, но больше — вдаль. одна нога была согнута в колене, а вторая вытянулась по песку. плеск реки успокаивал его бедные нервы, и становилось теплее на душе, когда вспоминались былые дни. их авария на этом месте, попытки найти подмогу; потом все эти происшествия, потом рывок автомобиля в воду и... вот, Соня выплывает, откашливается, как ни в чём не бывало, идёт куда-то вдаль — туда, куда он сейчас смотрит, — а он не может пошевелиться и слова сказать. его будто парализовало. в сердце что-то мощно сжалось: стало радостно, нет, неописуемо легко и свободно оттого, что он увидел, что она выжила, и, вместе с тем, тягостно-горько оттого, что последний из участников их компании, кроме них двоих, дотянувший до финала событий и притащивший их всех сюда — даже злости уже не было, лишь отчаяние, — и тот теперь отправлен в мир иной. покой да настигнет его душу. эта речка теперь напоминала о нём, хоть это место уже стало локацией для их постоянных «свиданий». то ли больше негде было, то ли сознательно они выбрали эту точку, где сходились все ответы и одновременно не сходилось ничего. злосчастные Топи. злосчастные они. существование его жалко и бессмысленно, по большому счёту. ну какой от него здесь толк? быть молодым телом для удовлетворения потребностей Аришки, мучиться оттого, какой выбор сделал, находясь рядом с ней? совершенно безрадостно. если бы не она. — как там Аришка? — бесцветно интересуется Соня, понимая, что этот вопрос только выводит её из строя. ей не интересно знать, как они там трахаются с перерывом на обед. Макс строит свою жизнь с этой нимфой местного разлива, которая, похоже, рада тому, что его захомутала и теперь не выпустит. разве что сюда, на песчаный берег. — нормально. — так же бесцветно отвечает Макс, щурясь, сопротивляясь своей причастности к тому, на предмет чего неожиданно возродившаяся беседа. сейчас бы вместе с Соней гулять по этому берегу, вести странный образ жизни, понятный только им, может быть, вообще жить в московской квартире и есть булочки по утрам, перед этим предаваясь плотским утехам... (куда без этого) а вместо этого сидят в грёбанных Топях и ничего не меняется. ни-че-го. сейчас пойдёт домой, к Аришке, заточит там чего-нибудь на обед, ляжет, забудется сном, а вечером, как ни в чём не бывало... нет, так дальше продолжаться не может. Макс устал быть привязанным, как собачонка, быть с матерью и с дочерью одновременно. его порядком задолбали галлюны, которые на самом деле не галлюны, о значении которых он вслух спросить не может. только милиционер как-то странно на него косится, как будто что-то знает и скрывает. «нет, лучше не знать», — думает Макс, хотя уже насилует сам себя этими догадками и этими любовными играми, которые не приводят ни к какому удовольствию. он трижды (точнее, триста восемьдесят пять раз) пожалел, что тогда не уехал вместе с Соней. не попытался уехать. просто так сдался, как последняя псина. как самый жалкий трус, каких поискать. хорошо, что Соня потом вернулась, хотя и попробовала сесть на какой-то поезд — добралась же как-то до него, Макс поразился её целеустремлённости, — который всё кружил, по её словам, вокруг Топей, пока это не поняла и не сошла. чертовщина какая-то. зато потом стала жить и спать в монастыре, где ещё поначалу была её сестра, а потом куда-то таинственно пропала. остались они вдвоём, два брата по несчастью: он и она. свет и тьма. только вот чем больше Соня здесь находилась, тем больше сама становилась тьмой. — Макс, давай выберемся отсюда, пожалуйста. — Соня уже сама не верит в то, что говорит. хочет верить, да тошно. слишком много всего указывает на то, что поселиться им здесь на веки вечные. испытание горьким и стойким терпением выдерживает, кажется, лишь сильнейший. вот только за что они здесь оказались? за какие грехи? и только Денис оттуда, сверху, знает, что выход — один. что они все уже мертвы. но им об этом знать не обязательно. пусть будут счастливы. он ни словом об этом не обмолвится оттуда, не придёт ни во сне, ни наяву. не явится портить едва вырисовывающийся образ двух больных, запутавшихся людей, возможно, нашедших друг в друге весомое доказательство жизни, продолжающейся, несмотря ни на что: любовь. привязанность. пока ещё слишком слабую, но уже заметно ощутимую. в несмелых касаниях рук. в поиске надежды. в ритуальном просиживании на песке, где дух смерти преследовал их незримо и верно. /. Соня позволяет себе закурить ещё одну, пока на пороге не появляется Макс. на крыльце у бабы Нюры курится легко и затяжно, только вот Макс по-прежнему с негодованием смотрит на сигарету в её тонких пальцах, а сам забирает из её рук и, делая затяжку, парит в обуглившийся воздух, не сулящий пространству ничего хорошего. тем не менее, курить с Соней вот так вот, на крылечке, было чем-то родным. поэтому было уже всё равно, что она тоже пристрастилась к этому пагубному времяпрепровождению. чем ещё заниматься здесь, в конце концов? когда впору взять и сдохнуть. и что только останавливает? Макс уже сомневается, что здесь и смерть бывает настоящая. правда, Денис же ушёл с концами. стало быть, настоящая. но его на этом свете удерживает Соня. единственный светлый Ангел этого тёмного царства. с белокурыми волосами, с голубыми глазами, с чистым и невинным взглядом. по-прежнему, хоть и измученным серостью. Максу так хочется всё изменить. но он только докуривает и идёт обратно, в дом, где его ждут. а Соня чувствует, что ещё немного — и то, ради чего она выплыла, а именно — свобода, покажется ей никчёмным (уже), а желание уйти вслед за Денисом одержит верх. она почти приблизилась к этому исходу. и что только останавливает? единственный оставшийся здесь близкий — в контексте последних событий, — странный, но роднящий тебя с жизнью и с запахом живого, человек, который обнимет и прижмёт к себе только в мечтах, но точно подарит лучшие, невысокие страдания во имя того, чего уже и нету. Соня всё ещё та же. наивная и непорочная. Соня уже совсем другая. прожжённая и падшая. она ничем не взята, ничем не обузданна. сама по себе. это и пугает. . . . Макс становится таким нежным, таким ласковым. смотрит совсем-совсем иначе. «х о ч у з а б р а т ь т е б я в М о с к в у», — звучит как дикое напоминание о той жизни, в которую им теперь никогда не устремиться. но Соня, почему-то, верит, что он забрал бы. верит и поддаётся инстинкту. сегодня ночью она в прямом смысле станет падшей. его руки и объятия — самое крепкое, что есть на свете, она клянётся. она больше не хочет ничего видеть. хочет, чтобы ей заслонили концовку, чтобы включили ослепляющий красный свет в ответ на все её просьбы показать несчастное будущее. теперь — не такое уж несчастное. вполне себе видимое. не такое уж и больное. не обречённое. увы. а может, и к лучшему. . . . утро в Максовой квартире совсем не уютное, а напротив — пасмурное: в права вступил безутешный сентябрь. впрочем, есть ещё шанс на бабье лето (читать: на нормальную жизнь), есть шанс, что из-за туч выглянет — пусть не такое яркое, но всё равно внушающее нечто светлое и позитивное — озябшее за эти ничтожные дни, осеннее солнце, и всучит этим двоим, а заодно — и всем москвичам, немного радости напоследок. перед совсем безутешным и унылым октябрём. Соня, просыпаясь, поправляет на себе ночнушку, будто всё ещё его стесняется, и ненароком осматривает комнату. где он? куда пропал. «обычно же каждое утро вместе», — задумывается Соня, пока не понимает, что утро в его постели, в квартире в сырой многоэтажке — первое и единственное на её памяти, а все остальные будто проносятся странной галлюцинацией. да и это как будто существует где-то в параллельной реальности, а не наяву. но Соня отбрасывает это чувство неприсутствия, отбрасывает, чтобы хоть раз в жизни перед смертью испытать то, о чём она только грезила, будучи в невнятных, пространных размышлениях о грядущей жизни с парнем или, может быть, женихом; будучи в том возрасте, когда мечтать было уже не единственной возможностью испытать эти пресловутые бабочки, но на осуществление не хватало смелости. сестра — и та из дома сбежала, но ей положено. Соня знала, что та всегда была соткана целиком из протеста. а Соня — другая. как верно заметил Денис. Соня — чистая, непорочная. как сразу заметил Макс. и сейчас эта чистота — у него на постели, смешно ворочается, не хочет вставать и вступать в новый день. Макс — с чашкой утреннего кофе, в помятой футболке, и, зачем-то, в уличных джинсах и обуви по дому. протягивает кофе Соне, а сам не пьёт. видимо, успел отведать уже, рано встал. — доброе утро. — доброе. — несмело отвечает Соня, словно боясь отпивать из этой кружки. мало ли что. не пьёт ведь из неё каждое утро. и на балконе вот так не закуривает с Максом. прям как в Топях, у бабы Нюры. или это не с ними было? тот кадр, где они вдвоём — опять — затягивают с фильтром, оба рассматривая не то каждый — друг друга, не то заснувший и ещё не до конца проснувшийся поутру город, проносится как-то совсем быстро, быстро переходя к следующему. до безрассудного похожему. только этот смотрится как-то более чуждо. и одновременно более родным, что ли, отдаёт, в свете промелькнувшей в нём беседы. Соня беспощадно хмурится, что уже не приведёт ни к чему хорошему. тучи плывут над городом как ни в чём не бывало, это же сентябрь. будь он наладен. — Макс, слушай: правда, что есть какое-то посмертие, куда души попадают, чтобы за свои грехи отчитаться? — Сонь, тебе опять ночью всякие ужасы снились? Макс над её религиозной составляющей посмеивается, сам-то не рос в таком психологическом насилии. тут у любого бы крыша поехала. а Соня ещё держится. смотрит с балкона куда-то вдаль, будто пытаясь вчитаться в лицо каждого прохожего на улице, хоть это и нереально, и перебирает в руке чашку с кофе, упрямо игнорируя усмешку на лице молодого человека. — ну какое нафиг посмертие. посмотри: вон, Москва уже какая бодрая. а мы с тобой всё никак кофе на двоих не раздавим. всё, пошли. куда зовёт Макс — уже неинтересно. кадр куда-то уплывает, расцвечивает, становится всё неясным каким-то, мутным... и вдребезги разбивается надежда на лучшее счастье. на лучшее будущее. на жизнь. от себя не убежишь. вода принимает Соню, будто та каждый день приходит сюда с благой целью, исход который — вечное принятие. Макс хочет что-то сделать, когда, придя на их место, обнаруживает в воде силуэт почти безжизненного тела, но не успевает. Соня тонет в переизбытке охвативших её эмоций, тонет и в прямом, и в переносном смысле. перед последними мгновениями жизни проносятся перед глазами, как необходимый для выпотрошенного сознания бред, картинки совместного будущего с Максом. которое никогда не осуществить. да и разные они друг для друга. постель, согретая ночным перекатыванием тел и прочей вознёй, наконец-то становится пристанищем для двоих, где нет места воспоминаниям. об умершем друге, которого забрала не страшная болезнь, а собственные грехи, унёсшие под воду. об ушедшей сестре, которая перестала появляться перед глазами тогда, когда общее разочарование оказалось сильнее веры в искомое чудо. о том ужасном месте, где они провели — по ощущениям — целую вечность. о Топях и обо всём, что там с ними стало (и не только с ними). или этого не было никогда? как же тогда они познакомились и попали сюда? никто уже не знает, кажется, так было всегда, будто их встреча была предначертана, а они вдвоём — созданы для сопряжения в одной точке в пространстве. московский образ жизни давно забрал в свой плен тех, кто о нём отчаянно и исправно грезил или, наоборот, — не позволял себе допускать такой возможный исход. Макс был абсолютно счастлив, обнимая блондинку, погружаясь в долгожданные, умиротворённые сновидения перед грядущим днём. ...значило ли это, что Топи высвободили и его?..