Американец

      Бум! — в окно.       Шака-шака, — перьями по ставням.       Рафаэль открывает глаза. Птица крупная — горлица или голубь, а ставни деревянные, и сердце мигом подхватывает ритм сальсы: бум! — тумбадорас, шака-шака — маракасы.       Вставай, Рафаэль!       Он откидывает простыню, тянется спросонья всем телом, и ноздри щекочет тонкий сладковатый дух табачного листа. Вчера ему крупно повезло: перепала работёнка — освободить один из фабричных складов. Он управился за несколько часов, и хотя мешки были не слишком тяжёлые, их оказалось много, много больше, чем обещал работодатель, поэтому есть вероятность, что к вечеру заноют плечи. Но Рафаэль молод, силён и вынослив, а плечи — сущий пустяк по сравнению с двадцатью песо, которые он сумел заработать и которые позволят им с Пепитой купить немного риса. Или даже масла. Или вернуть долг за ворованные с фазенды яйца, которые им из жалости отдали в прошлом месяце за так. Это ли не чудо?!       Он вскакивает и распахивает окно, вместе с медвяными утренними лучами впуская в комнату облетающие лепестки красной акации. Лепестки кружат в серебристой летней пыли, и ритм тумбадорас и маракасов подхватывают невидимые гитарные струны, словно на крыльях вынося Рафаэля в кухню.       На кухне всё шкварчит, и не развернуться: Пепита готовит завтрак.       — Доброе утро, красавец мой, — баржой в порту гудит Пепита.       Раскинув руки, она подаётся вперед, и Рафаэль утопает в мягком облаке тётушкиных объятий.       — Доброе утро, душа моя, — смеётся он, похлопывая вкусно пропахшую едой Пепиту по широкой спине. Отстранившись, щурится: — Ты сменила причёску?       — Ну-ка, скажи, — подбоченясь и вскинув круглый подбородок, требует Пепита, — пустит этот пёс Эдуардо слюни?       Рафаэль ударяет себя в грудь:       — Да он сразу помрёт, когда увидит такую королеву!       — Ай-яй-яй, — заливисто хохочет Пепита, — зачем мне покойник?       Её прекрасное тело сотрясается от смеха: ходуном ходят складки живота, колышутся обтянутые трикотажем бока. Рафаэль вовсю хохочет вместе с ней.       — Садись, жизнь моя, ты заслужил королевский завтрак!       — У моей королевы все завтраки королевские!       Рафаэль говорит это от чистого сердца, хотя сегодня по случаю удачно подвернувшейся подработки его, действительно, балуют: на завтрак яйцо, жареный банан и кофе. Чёрный-пречёрный, как ночь над Флоридским проливом, и сладкий-пресладкий, как первый поцелуй. Рафаэль уверен: Пепита варит лучший кофе в Гаване.       ***       Солнце пришпилено в зените, поэтому к Малекону Рафаэль пробирается узкими улочками. Есть почти не хочется: сосед, которому он всё утро помогал шпаклевать прогнившие пороги «шевроле», угостил холодным пивом. Авто моложе своего хозяина, и хоть тот выглядит посвежее, Рафаэль молится, чтобы оба не загнили изнутри: время от времени эти старички приносят им с Пепитой ещё немного песо, ведь сосед развозит по городу богатых туристов. У Рафаэля руки растут из нужного места, и он хватается за любую возможность, начиная от непыльной работы в бюро и заканчивая изнуряющей работой грузчиком. Ему повезло, он родился парнем, а для парня всегда найдётся способ честно заработать на жизнь.       Ему вообще грешно жаловаться — после родной Санта-Клары, где работу днём с огнём не сыщешь, жизнь в столице кажется безмятежной сказкой. Взять хотя бы сегодня: пусть прокатное бюро по воскресеньям закрыто, но в кармане звенят полученные за ремонт песо, а впереди ещё полдня, и у него все шансы к вечеру стать настоящим богачом.       Бум! Шака-шака. Узкие улочки надёжно прячут от палящих лучей, а музыка у Рафаэля всегда с собой: в кронах акаций, криках чаек и постукивании костяшек домино пожилых camaradas.       Своих друзей он слышит, едва выходит на набережную. Вот свист и улюлюканье — ныряет Ева; свист, улюлюканье и хлопок о воду, словно разорвалась бомбочка, — Орландо.       Рафаэль много чего умеет и любому занятию старается отдаваться всей душой. Океану он отдаётся ещё и телом. На ходу стянув с себя мокрую от пота футболку, он скачет сначала на одной ноге, потом на другой, выпутываясь из брюк. Швыряет одежду на камни и разбегается.       — Рафаэль! — радостный возглас Евы догоняет его уже в полёте, а потом — вууух! — океан раскрывает свои прохладные объятия. Меркнет свет, а какофония звуков сменяется гулкими вибрациями. И это такое наслаждение после марева каменных улиц…       Рафаэль угрём опускается к самому дну и открывает глаза. Он не боится, что будет щипать, ведь человек вышел из океана и до сих пор хранит в себе его частичку: в слезах и той горечи, что нет-нет да и захлестнёт сердце. Поначалу ничего не видно и вдруг — оп! — едва заметный серебристый отблеск. Протянув руку, Рафаэль сжимает в ладони сокровище, отталкивается от скользких мохнатых камней и устремляется к свету. Выныривает и фыркает, мотая головой и разбрызгивая воду по воде.       На берегу его встречает Ева. Бросается с радостным воплем на шею, виснет, прижимается, вся мокрая и горячая. Рафаэль с удовольствием тискает гладкое загорелое тело. Ева тоже очень красивая, но не зрелой сочностью Пепиты, а своей — невинной и одновременно порочной. О последнем Рафаэль предпочитает не думать. Он парень, ему легко. Девушкам сложнее зарабатывать на жизнь.       Они вместе разглядывают подёрнутый зеленью кругляш — брошенные безымянным туристом на счастье десять сентаво. Рафаэль счастлив.       — Отличный улов! — говорит Ева.       — Отличный, — глухо вторит у них за спинами Орландо. — Целое состояние для нищеброда.       У Евы скорбно дёргается уголок рта, и Рафаэль легонько гладит её плечо. Ни для кого не секрет, что Орландо последнее время просто помешался на деньгах, но на то есть причины. Тяжело разбежавшись, Орландо прыгает, и несколько зевак визжат, шарахаясь от воды.       Ныряют, пока солнце не целует горизонт, осыпая позолотой фасады Малекона. Горячий ветер со стороны Флориды не позволяет продрогнуть, а вокруг уже собралась приличная толпа: туристы и местные. Для первых это недорогая забава: на спор бросить в воду несколько сентаво — найдёт-не найдёт. Ну а вторые всегда там, где первые. Для Рафаэля же это чудо-заработок, лёгкий и приятный. Никто не умеет так ловко доставать монетки со дна. А ещё ни один парень в Гаване не умеет так красиво, без фонтана, входить в воду.       В ушах уже шумит, но это хороший шум — шум океана. Рафаэлю есть с чем сравнивать. Пару лет назад, когда Советский Союз вдруг отвернулся от Острова Свободы, в ушах частенько шумело иначе — от голода. Поэтому он искренне не понимает вечно недовольного Орландо, у которого все мысли об одном: как бы переплыть пролив. Там, за горизонтом, говорит Орландо, настоящая свобода. Так близко, рукой подать. Всего-то сто восемьдесят километров. И так далеко: всего-то две с половиной тысячи долларов, чтобы попасть на один из нелегальных плотов. Поэтому Орландо, конечно же, нужны деньги. Рафаэль искренне сочувствует другу, но даже вообразить не может такую сумму. Самые жирные месяцы приносят ему от силы долларов двадцать.       Последняя на сегодня монета звякает в общую кучку, и когда этот звон подхватывает глухой, далёкий пока ритм тумбадорас, Ева радостно подпрыгивает:       — Это же Мигель!       Ну что за день сегодня? Лучший день в жизни!       Брюки липнут к мокрым ногам, солёная вода течёт с волос, а Рафаэль и Ева, взявшись за руки, уже мчатся навстречу уличным музыкантам. Позади уныло плетётся Орландо. Их увлечение он считает несовременным.       Рафаэль много чего умеет и любому занятию старается отдаваться всей душой. Океану отдаётся ещё и телом, а танцам он дарит свою любовь.       Вокруг музыкантов плотная толпа, несколько человек уже танцуют, но, разумеется, никто не сравнится с Рафаэлем и Евой.       Светятся улыбки, звякают монеты о дно потёртого футляра. Рафаэль не возьмёт оттуда ни единого сентаво. Во-первых, потому что парализованной жене старого Мигеля нужны лекарства, а во-вторых… Во-вторых, танцы — это любовь, а Рафаэль не торгует чувствами.       Шака-шака-шака-шака,       Уно-дос-трес, синко-сэйс-сиетэ,       Така-туку, така-туку, така-туку!       Воздух напоён музыкой, и Рафаэль теряется в танце.       В эти минуты он — солнечный луч, щекочущий Еве кончик носа.       Он — свободная чайка над бирюзовой Атлантикой.       Он — волна, он же и каменный волнорез, о который та неминуемо разобьётся.       В каждом его движении молодость, страсть и упоение жизнью. С волос ещё капает, но он уверен: горячий ветер со стороны Флориды высушит океан на его лице.       У Евы мягкие руки и гибкий стан. Красная юбчонка облепила аккуратные булочки, загорелые бёдра движутся в такт музыке, заставляя даже самых нерешительных caballeros притопывать на месте. Рафаэль кружит её, пока не начинает чувствовать жжение на лопатках. Он оборачивается, и скулы обдаёт кипятком.       Сильная шея небрежно перехвачена платком; щетина, шоколадная колбаска сигары. И тягучий, как патока, взгляд из-под узких полей плетёной шляпы.       Gringo, — проносится в голове. Американец.       Впервые в жизни Рафаэль спотыкается в танце.       ***       Они встречаются на следующий день, в понедельник, хотя встречей лицом к лицу это назвать затруднительно. Рафаэль моет полы в офисе бюро; в голове, как обычно, сальса, и зад движется сам по себе в то время, как руки возюкают тряпкой. Он слышит, что в соседнем зале Орландо принимает раннюю пташку, желающую арендовать автомобиль. Турист плохо говорит по-испански, но Рафаэль понимает некоторые английские слова. Например, «кабриолет». Или — «наличные». Когда он домывает до дверей зала, слышит и другое знакомое слово — «бонус».       — Но бонус, — голос Орландо приторный, как перезрелое манго. — Зысыз аур клинэр.       Рафаэль понимает, что речь вроде бы о нём. Он распрямляется с тряпкой в руках, ловит тягучий взгляд, и сердце бумкает протяжно и глухо, будто под толщей воды.       Сегодня ни сигары, ни шляпы нет, и Рафаэль готов поспорить: это самый красивый гринго, которого когда-либо целовало кубинское солнце. Тряпка набухает в руках и с мокрым шмяком падает на пол.       Орландо находит его в уборной, где Рафаэль заново наполняет ведро.       — Слушай, — говорит Орландо, — Айзек хочет на десять дней в Варадеро, и ему нужна весёлая компания. Он берёт меня и доплатит бонус, если поедешь ты.       — Я же не говорю по-английски.       — Зато я говорю.       — Вот ты и поезжай, — пожимает плечами Рафаэль.       Орландо багровеет:       — Сдурел? Я тебе что, maricón, один на один с парнем таскаться? — но тут же спохватывается и начинает ныть: — Рафаэ-э-эль, дружище, такой шанс выпадает раз в жизни! Хорхе подменит нас здесь, и мы стрясём кучу баксов с этого гринго! Ну что тебе стоит прокатиться до Варадеро и обратно? Он заплатит пятьдесят долларов.       Вода переливается, плещется водопадом через край. Пятьдесят долларов! За десять дней! Да американец просто сорит деньгами.       ***       Песок Варадеро горячий и мягкий. Не песок, а картофельная мука на сковороде. Рафаэль пропускает его сквозь пальцы, пока рассказывает, как подростками они собирали по столовым остатки жира и варили мыло, потому что другого мыла не было. Он говорит, делая остановки, чтобы Орландо успевал перевести. У того от смеха слезятся глаза, он явно разбавляет историю выдуманными подробностями. Айзек слушает молча, только над кончиком брови набухает сизая змейка. Едва Орландо заканчивает, он вскакивает и, не проронив ни слова, идёт к воде. За три дня Айзек прилично подкоптился, но припорошенные мукой стопы всё ещё светлые.       Рафаэль плавится на жаре.       В эти секунды он — песчинка, прилипшая к волоску на мускулистой икре.       И он же — миллиарды песчинок, целующих нежный пергамент ступней Айзека.       Рафаэлю нравятся и пышная Пепита, и стройная Ева, но никто не догадывается, что сильные мужские тела нравятся ему гораздо больше. А ноги — ноги особенно. И гринго в этом плане — олицетворение самых смелых его фантазий.       Тот исчезает в зелени волн, выныривает и ложится на спину. На воде поплавками качаются бледные подошвы стоп.       — Он, кажется, maricón, — лениво говорит Орландо.       Рафаэль молчит, и Орландо продолжает:       — Как считаешь, если трахнуть его разок, я тоже стану?..       Рафаэль думает о Еве. О том, что никогда не считал её шлюхой. Просто она девушка, а девушкам сложнее зарабатывать на жизнь.       — Нет, Орландо, — отвечает он. — Maricón — это состояние души. А не то, с кем ты спишь.       — Вот и отлично.       Орландо поднимается, стряхивает песок и бежит к Айзеку. А вечером просит не ждать его на ночлег.       После ужина Рафаэль выходит из вагончика, который они с Орландо сняли на двоих, и спускается к океану — в плотную чернильную тьму. Вдалеке мерцают огни отелей, слышна музыка, и Рафаэль представляет, как прямо сейчас Айзек заходит в номер. Как утопают в мягком ковре красивые узкие ступни, как он тянет кончик платка, ткань лижет солоноватую кожу и соскальзывает, наполняя воздух тонким ароматом табака. Орландо рядом не представляет, не хочет. А себя — не может. Рафаэля редко захлёстывает горечь, но сейчас она переполняет его, плещется водопадом через край. И чтобы не захлебнуться, не закричать, он танцует. Ловит ртом тёплый ветер со стороны Флориды; месит босыми пятками песок, распугивая глупых крошечных крабов, которым неведомы муки людской страсти; запрокидывает голову, и звёзды кружатся вместе с ним, пока на пути внезапно не вырастает… дерево.       — Рафаэль, — шепчет дерево.       Рафаэль не может разглядеть лица, зато чувствует запах: тонкий и сладковатый.       — Что случилось? — выдыхает он. — Где Орландо?       За эти три дня его словарный запас значительно обогатился, но когда Айзек начинает объяснять, он всё равно почти ничего не понимает. Только отдельные слова: «гей», «деньги», «не хочу». И этого достаточно.       — Я тоже не торгую чувствами, — говорит Рафаэль и, прежде чем Айзек успевает переспросить, наощупь хватает его голову и прижимается губами туда, где по его расчётам должны быть губы.       ***       Ночной портье цокает им вслед: это уже второй maricón в гостях у наглого гринго, и если бы не пара хрустких зелёных купюр, следовало непременно вызвать полицию.       Номер у Айзека гораздо скромнее, чем представлялось, но кровать имеется, и кровать широкая. А Рафаэлю не так много нужно для счастья.       Он мягко толкает Айзека в грудь, и тот падает, сминая под собой белые тонкие простыни, улыбаясь шало, словно под кайфом. Тягучий его взгляд тащит за собой, но Рафаэль и так давно на крючке. Он наваливается сверху, фиксирует запястья Айзека по обе стороны от головы, слизывает его улыбку. Жадно ласкает, пока губы Айзека не наливаются соком, и с трудом отрывается, чтобы провести кончиком носа по шершавой кромке шейного платка, втянуть ноздрями пряное табачное вперемешку с терпким мужским, дурея от того, как скоро вздымается под его весом чужая грудь, а тёплая пряжка липнет к животу.       Стаскивать джинсы даже немного жаль: Рафаэлю нравится жёсткая непослушная ткань, и он бы с удовольствием их оставил — в приспущенных джинсах мускулистый зад Айзека выглядит ещё аппетитней. Но позади три мучительных дня, которые они провели бок о бок, утопая по щиколотку в пляжном песке, и теперь, едва ремень бряцает об пол, Рафаэль сползает следом, чтобы сделать то, о чём всё это время мечтал. Айзек приподнимается на локтях, севшим голосом лопочет на ломаном испанском что-то про душ, но о каком душе речь, когда перед глазами его ступни? Такие красивые, узкие, с выраженными сухожилиями, мягкими подушечками ровных пальцев и жемчужинами ногтей. Кто знает, выпадет ли ему снова такая удача? Рафаэль не привык разбрасываться шансами, поэтому бережно, как сокровище, придерживая ступню, языком касается кончика каждого пальца, а большой забирает в рот целиком. Жмурясь от удовольствия, он сосёт, сглатывая океанскую соль и попутно выпрастывая себя из брюк. С хриплым шепотом («никто», «никогда» — эти слова тоже знакомы) Айзек валится на спину. Опёршись свободной ногой, приподнимает бёдра и стаскивает трусы до колен. Рафаэль видит, как созревшая, сочащаяся смазкой нежно-розовая плоть скользит, зажатая в кулаке. Он и сам давно течёт как спелая маракуйя, но тут Айзек тянет его на кровать, жестом показывая: повернись. Рафаэль на мгновение замирает: что-то пошло не по плану. А потом ложится лицом в простыни и разводит ноги. Между ягодиц капает прохладное: кап-кап-кап, и он на секунду перестаёт дышать, когда Айзек подхватывает его под живот.       Рафаэль много чего умеет, но только любви он отдаётся весь, без остатка.       ***       На обратном пути в Гавану кружится голова. Он ведёт кабриолет, время от времени ёрзая на сидении: в трусах адски потеет и чешется из-за спрятанного там обёрнутого в полиэтилен свёртка.       Это случилось вчера.       Они лежали плечом к плечу, и пальцы Айзека были переплетены с его пальцами.       Как же теперь жить без него, думал тогда Рафаэль. Как теперь нырять, зная, что этот океан разделил их с Айзеком? Как дышать, зная, что этот ветер недавно ласкал шею Айзека? Он повернулся и разглядывал своего гринго, понимая, что эта безумная неделя с долгими, наполненными невыносимым ожиданием днями и короткими, как искра, ночами подошла к концу, что ей суждено растаять, осыпаться песком сквозь пальцы, и молчали в голове маракасы, и было в этом молчании столько тоски, сколько в глупой и печальной истории, рассказанной под видом анекдота.       Айзек вдруг порывисто встал и подошёл к сейфу. Щёлкнул замком, а вернувшись, положил Рафаэлю на грудь небольшой плотно перевязанный свёрток. Рафаэль уже достаточно нахватался слов, чтобы понять: здесь три тысячи, хватит заплатить перевозчику, я узнавал. Я буду ждать тебя во Флориде, каждый день в течение месяца. Ты приедешь, найдёшь работу и отдашь, когда сможешь. Но я пойму, если тебя не дождусь. Тогда считай, что это твой бонус. Только прошу, не отказывайся сразу. Я хочу быть с тобой.       Вот тогда голова и закружилась и кружится до сих пор.       Они едут молча. Орландо пытается неуклюже пошутить, но его, похоже, никто не слышит. Айзек подставляет лицо встречному ветру, и сердце сладостно щемит от желания протянуть руку, чтобы спрятать в ладони сокровище — влажный блеск в уголках его глаз.       Вечером он задерживается в бюро допоздна. Орландо завалил его работой: помимо уборки приходится заполнять кучу бланков, которые пылились без дела целый год. Но Рафаэль не ропщет, аккуратно перебирает никому не нужные бумажки, сверяясь с журналом. С замиранием сердца вносит последнюю запись: Айзек Картер, номер авто, сумма, даты.       Выключает свет, запирает бюро и, спрятав под рубашку пачку денег, идёт домой пустынными Гаванскими улочками.       Шака-шака-шака, поют на душе маракасы.       Видит Пресвятая Дева, он не просил такую судьбу, и в мыслях не было становиться американцем.       Шака-шака-бум!       Но раз всё вышло так, а не иначе, к чему отказываться? Им хорошо друг с другом, со временем он получит гражданство и сможет помогать Пепите и Еве. И когда-нибудь накопит денег, чтобы осуществить мечту Орландо. Душа рвётся в танец, и Рафаэль почти успевает крутануться, но от стены отделяется тень, и в следующий миг лёгкие скручиваются и его отбрасывает назад. Рафаэль валится на мостовую, хрипит и пускает носом кровавые пузыри, пытаясь вдохнуть. Он ещё успевает услышать, как знакомый голос схаркивает «maricón», но второй удар приходится в голову, и Рафаэля накрывает чернота. Густая, как кофе Пепиты. Лучший кофе в Гаване.       ***       — Рафаэ-э-эль! Вставай, Рафаэль!       Ласковые руки гладят его волосы, и Рафаэль открывает глаза. Сквозь ставни сочится медвяное утро.       — Кто такой Айзек? — спрашивает Пепита.       — Ты всё время звал его в бреду, — поддакивает Ева.       Рафаэль начинает вспоминать, и его постепенно охватывает ужас.       — Всё время? Сколько я был в отключке?       — Трое суток, дорогой.       — А где… — он сглатывает ком. — Где Орландо?       Ева молча выходит из комнаты, а через полминуты вернувшись, суёт ему в руки газету и отворачивается. Заголовок скачет перед глазами обрывочными фразами, будто Рафаэль забыл родной испанский. «Предатели», «плот», «сильное течение». И ещё: «выживших нет». Привычный мир обваливается кирпичик за кирпичиком, увлекая за собой в преисподнюю. Но секундой позже с улицы доносится «бум!», и следом робкое «шака-шака».       — Мигель навещает тебя каждый день, — сквозь слёзы улыбается Ева.       Когда они вместе выходят на улицу, музыканты встречают их неторопливым гитарным перебором. Рафаэль притягивает к себе Еву, и, обнявшись, они раскачиваются на ковре из красных лепестков. В их медленном танце горе утраты и боль несбывшихся надежд. Но Рафаэль уверен: пройдёт время, и тёплый ветер со стороны Флориды высушит океан на его лице.