Ты приехала на час, но останешься со мной. Почитай мне до утра, обжигай меня всю ночь, Не получится унять настоящую любовь.
Оля всегда была вольной птицей, не терпевшей власти и покровительства. Ее защитная оболочка оказывалась непробиваемой, характер острым и сложным. Она не могла без истерик, без перца, без животной одержимости. Для нее любовь всегда была нескончаемой войной. Высокая, стройная, сексуальная. За нее хочется зацепиться, хочется ее. Но сердце Оли — сплошной лед, о который почему-то всегда обжигаешься. А одна из главных войн, которую Ольга ведет почти всю свою жизнь — война со своей ориентацией. Хочется открыться — фениксом взмыть в беззвездное московское небо, пролететь по нему яркой кометой, чтобы каждый узнал, чтобы каждый увидел. Но Оля все понимает — держит себя в клетке, замок к которой — фиктивный муж. Красивая свадьба, счастливая семья, довольные родители, совместный отдых. А что на этом отдыхе происходит — транслировать необязательно. Бары, красивые женщины, приваты, нудистские пляжи, литры пинаколады. Разгульная, яркая, неуловимая. И на цепь ее могут посадить лишь двое в этом огромном мире возможностей и сексуальных женщин — она сама и Щербакова. У Оли не было первой любви, подростковой романтики, хождений за ручку, кино на последних рядах и неловких поцелуев. Жизнь обошлась с ней жестко, еще в раннем возрасте выбив всю сентиментальность из башки, а девушка в свою очереди решила поступать так со всем хрупким и нежным, что было рядом с ней. Она могла бы быть мягкой и ласковой, но не хотела. Парфенюк разрушила себя, а потом заново выстроила неприступную крепость, которая рухнет под одним только мимолетным взглядом Вари.***
Очередной закончившийся мотор, поклон, несколько дохлых букетиков. Очередные переглядки, невинные игры друг с другом, которые рвут девушке душу, (не)наигранная ревность. Очередной раз быть так близко, но так далеко. Оля щипала себя каждый раз, когда в голове пролетала такая клишированная ванильная цитата. Девушка рассчитывала шансы, осознавала, не смела прикоснуться, — боялась разжечь огромное пламя, с которым одна не справится. Все было слишком глупо, быстро, неразумно — эти прикосновения, контакты, взгляды. Парфенюк прячется под одеяло от страха, хотя самый сильный монстр — ее чувства. Но так неумолимо и сладко затягивает чувство любви. Непорочной, чистой, настоящей. — Варь, можно у тебя на ночь остаться? Блядь! Откуда это вообще взялось и вырвалось, она не придумала причину, ничего не спланировала… — Поругались? Шатенка, не выдыхая от волнения, кивнула. — Оставайся. Тебе за вином заедем, мне за лимонадом, — игриво проговорила Щербакова и засмеялась. Женщина растаяла моментально. Ну кто она такая, что же это за существо, что вмещает в себя столько любви, нежности и красоты? Как же она своими невинными, щенячьими глазами мопса выбивает гордого добермана из колеи? Майские заморозки ощутились сразу после выхода на улицу. Изо рта можно было выпускать большие клубки пара, исчезающие в холодном воздухе. Оля держалась отстраненно, пыталась придумать какую-то тактику, чтобы ее придерживаться. Как это было сложно — впервые не получить желаемого человека без усилий и уловок. — Парфенючка, нам в другую сторону, — с улыбкой проговорила Щербакова и сцепила тонкое загорелое запястье в своей руке. Шатенка и не поняла, что случилось, только лишь почувствовала абсолютное спокойствие и ощущение дома. Непонятно, как одна живая душа смогла вернуть ее за тысячи километров на север, где в самом холодном доме всегда было тепло и уютно. Однако Варя смогла. Оля взяла коллегу за руку, как полагается — в замочек, ни на секунду не задумавшись о возможности негативной реакции. Но ее, конечно же, не было. Само собой, не сорваться и не полететь над крышами сталинских высоток, но тоже маленький протест — дойти за руки несчастные пять минут до парковки, через толпы людей, на догорающем рыжем закате. Эйфория захватывала Олю, все было по-новому — подмечать и радоваться таким малым вещам, каждой клеточкой тела и души, в существование которой она не верит, тянуться к идущему рядом человеку, вдыхать свежий вечерний майский воздух, стараясь найти в нем отголоски любимых духов. Варя жила в Балашихе, и, на радость девушек, дорога обошлась без пробок. Прохладная машина, вечерняя, резкая и кислотная Москва, спокойная песня на радиостанции. — Матранг? — поинтересовалась Ольга. — Он самый. В старой квартире с моими девочками эта песня постоянно играла с колонок. В какой-то момент уже стало непривычно работать, когда на фоне не было медузы. — Приятные воспоминания? Варя улыбнулась и кивнула, мельком взглянув на Олю. Она тоже приятное воспоминание.***
— Я покурю? — Только если поделишься. У Вари был самый классический балкон российской квартиры — повешенное сверху белье, мамина рассада на подоконнике, соленья в банках, хлам, распиханный по коробкам. Шатенка достала из сумки две Мальборо с красной кнопкой, а следом расписанную в японском стиле зажигалку. — Кошмар какой-то, а не погода. — Зато подумай, какая романтика — метель в мае… — мечтательно произнесла Варя, закинув голову наверх. Дым вылетел с ее губ и тут же исчез под гнетом снега. Снежинки были похожи на большие падающие звезды. Так забавно было наблюдать, как позеленевшие клены, цветущие яблони и только распустившиеся тюльпаны покрываются белой рыхлой пеленой, точно в сказке. Оле стало так тепло после вариных слов, внутри что-то понемногу разжигалось, языками пламени касаясь сердца. А в кисти отдало каким-то приятным жжением, будто Щербакова оставила шипы розы, когда дотронулась. — Ты когда-нибудь любила? Вопрос невпопад. Ненужный, непрошеный, неуместный, но так сильно напрашивающийся. Варя сделала длинную тягу, думала — отшучиваться, или вдруг излить душу. — Настоящая любовь, которую ты имеешь ввиду — это всегда взаимные чувства. Чувства, которые можно развивать, строить из них счастье. Такого у меня не было, — пауза в пару секунд, — но я любила. Сильно, надев не то, что розовые очки, а розовые линзы. Ты помнишь, чем все кончилось. Парфенюк замолчала. Вопрос разрушил невинность этого вечера, но придал ему душевности. Варя редко выходила из сценического рядом с командой, но Оле она верила. Верила, что может доверить и довериться. — А ты? — А я? Наверное, сейчас. Пусть выгоняет, пусть вынудит уйти с проекта, но сейчас. Шатенка забрала окурок из бледной пухлой руки, выкинув его в окно, а после сжала ладонь в двух своих. Столько тепла было в этом взгляде, понимания и осознания к судьбе и изломанным судьбам, принятия гнева и похоти. Они не знали друг друга, они просто были сделаны, чтобы быть рядом. Чтобы мерзнуть на балконе, вдыхая запах прокуренного балкона. Этого было слишком мало для любви, но слишком много, чтобы не попытаться сделать первый шаг. Варя положила ладонь на худое загоревшее плечо, чуть сжав его, как бы спрашивая разрешения. Она не понимала тогда, что ей можно всё. Блондинка привстала на мысочки и робко прикоснулась к краешку рта Оли. Ее персиковые губы были холодные, на них остался сладкий привкус клубники и горечь табака. Парфенюк протянула руки под плечи девушки. Проводила по позвонкам, словно по горному рельефу, притягивала ее к себе за талию. Оле не хотелось большего. Она не находила в себе вожделения в тот момент — слишком нежным и хрупким ландышем ей казалась возлюбленная. Варя убила в ней всю грязь и порочность, излечила ту неизвестную болезнь, что всю жизнь гноилась в ее сердце. Варя была одновременно самой большой шалостью и самым мирным исповеданием. Метель на улице и в сердце шатенки наконец стихла.