Лекарство от апатии

Годжо пристально смотрит в телефон, несколько раз перечитывая сообщение, бегая глазами по ровным печатным буквам: «У меня в десять» Промаргивается, перепроверяя себя — не показалось, сообщение всё так же высвечивается черными пикселями на белом фоне, а это значит, что сегодня будет одна из этих ночей… Как можно скорее Сатору старается разобраться с делами, завершить задание — сегодня он сражался с проклятием первого уровня, для Годжо, по сути, сущий пустяк, но мысли о нём сбивают концентрацию, что даже сильнейший маг умудряется допустить оплошность, благо, никто не пострадал. Наверное, он уже вышел из общих душевых, смыв с себя усталость долгого дня, сменил форменную одежду токийского магического колледжа на домашнее юката, а распущенные черные волосы свободно лежат на его плечах, стекая каплями воды на грудь и спину. Сатору знает, куда способны завести его эти мысли, а потому с усилием отгоняет их подальше. Осталось совсем немного времени, и он будет свободен. Сразу, не заходя больше никуда, быстрыми шагами направится в конец коридора общежития, где за тёмной деревянной дверью с латунной ручкой ждет он. Ровно по периметру пространства уже стоит завеса, заботливо поставленная хозяином комнаты, Сугуру давно научился скрывать всё, что здесь происходит от посторонних глаз, никому не показывая свои слабости. Никому, кроме Сатору. Для него проход всегда открыт. Половицы деревянного пола предательски скрипят под ногами, оповещая о его приходе. Они встречаются так не часто — только когда он сам позовёт. Иногда раз в неделю, или раз в месяц… Сатору никогда не может предсказать, когда будет следующая встреча. Ему катастрофически мало этого, была бы его воля — поглотил бы Гето целиком, навечно запечатывая внутри, как тот поступает с проклятьями. Сам Годжо никогда не требовал большего, принимая негласные условия их связи. И никогда не отказывал, когда он звал. Хоть Сугуру не говорил этого вслух, в его глазах читалась немая благодарность за это. В такие моменты Сатору понимает, что ради Гето готов на всё. Даже красться, как вор, по ночному коридору общежития магической школы. Полоска света на полу говорит о том, что он не спит. Годжо чувствует, как в сладком предвкушении напрягаются все нервы. Дверь никогда не заперта и он без стука, мягкой поступью, входит внутрь. Сугуру сидит за столом и что-то пишет. Перьевая ручка изящно порхает по бумаге, оставляя уверенные плавные росчерки, окунаясь самым кончиком в чернильницу и вбирая в себя кобальтовую влагу краски, продолжает свой танец. Он не поднимает взгляда, будто вообще не заметил его прихода, но едва дверь за спиной Сатору закрывается, как Гето откладывает кисть в сторону, поворачивается, смотрит пристально, изучающе. Годжо чувствует, как от одного взгляда у него закипает всё внутри, завязывая внутренности морским узлом. — Ты пришёл. Совершенно ненужные слова. Как будто мог допустить мысль, что Сатору не придёт. Нет, он слишком хорошо его знает. Это ведь даже не вопрос, а просто констатация факта. Но Годжо всё-таки зачем-то счёл нужным ответить: — Да. Ты ждал меня, Сугуру? Ещё один бессмысленный вопрос. Конечно, ждал и ему это прекрасно известно. Как и то, что Гето ни за что не признается в этом вслух, слишком гордый… Он только слегка поджимает губы, подмечая потрепанный внешний вид после задания и бледные росчерки пыли на рукаве, оставленные от задетой побелённой стены, но молчит. Пауза затягивается. Сугуру ждёт, что он сам проявит инициативу. Так всегда, с самого их первого раза было — он зовёт, а всё остальное лежит на Годжо. Впрочем, в нынешней ситуации, когда депрессия и апатия полностью поглотила его Гето, даже такие крошки близости, рассыпанные перед ним, как по мотивам страшных сказок братьев Гримм, устраивают. Хоть так. Сатору мысленно глубоко вздыхает, вслух произнося твёрдое: — Вставай. Годжо никогда не устанет наслаждаться этой переменой во взгляде, когда первое возмущение от того, что с ним кто-то разговаривает в таком тоне уходит, зажигая огнивом искру в пустых карих глазах. Не проронив ни слова, он поднимается, встаёт напротив. Саторовское пылкое сердце начинает стучать в два раза быстрее только от одной мысли, что этот сильный, красивый, страстный маг готов ему подчиняться. Полностью. Сугуру смотрит потемневшими глазами из-под угольно-чёрных ресниц, и становится понятно, что этой игрой наслаждаются двое. — Раздевайся. Сатору старается говорить спокойно и четко, что даётся ему совсем не легко. Особенно, когда Гето послушно развязывает пояс юката, и алая шёлковая ткань, подобно кровавой реке, стекает по его телу, вынуждая Годжо судорожно сглотнуть и сжать разом вспотевшие ладони. Сугуру полностью обнажён. И возбуждён. Возможно, с того самого момента, как позвал его сегодня к себе. Впрочем, как и сам Сатору. Годжо был вынужден сдерживать своё болезненное возбуждение днём, находясь на задании и вызывая плоские шуточки Сёко, которая единственная понимала истинную причину его раздражения. Гето, в отличие от него, имел возможность получить разрядку ещё до его прихода, в душе, однако он не делал этого, ждал. Сатору не знает, почему всё пошло в это русло, почему весёлый и легкий раньше, Сугуру превратился в истязающую себя тень, а палачём выбрал лучшего друга. Потому ли, что Годжо ему нравился, или же потому, что он доверяет, как никому другому. На самом деле обе эти возможности не исключают друг друга. Просто он понимает Сугуру, как никто другой. Понимает, как трудно ему изо дня в день нести груз ответственности на своих плечах за проваленное задание и смерть Аманай. Всё-таки он просто человек, а человек не может вечно держать под замком свои чувства — это изводит морально и постепенно разрушает изнутри… Ему нужен Сатору. Тот, кто поможет выпустить чувства на волю. Хоть и временно, но заставить забыться. И Годжо действительно счастлив от того, что именно он, а не кто-то другой рядом с Гето в те моменты, когда в этих глазах появляется смирение и ожидание, когда весь он полностью покоряется его воле. — На колени. И Сугуру снова беспрекословно следует его приказу, опускаясь прямо на свою небрежно сброшенную одежду. Подходя в плотную, Сатору на ходу высвобождает ремень из тканевых шлёвок брюк. Свернув его петлей и присаживаясь на корточки перед Гето, за подбородок приподнимает лицо, заставляя посмотреть на себя. В его взгляде готовность ко всему, предвкушение и совсем немного страха, когда он видит плотную темную кожу ремня в руке. Сатору ухмыляется, довольный произведённым эффектом — такого точно никто и никогда не видел в тёмных глазах. И не увидит. Только здесь, только с с ним… Поднимается на ноги, обходит его, вставая за спиной. Резкое движение руками — и ремень щелкает ударяясь сам о себя, свернутый пополам. Сугуру вздрагивает по инерции, но не оборачивается, глядя в одну точку прямо перед собой, напрягаясь всеми мышцами. Ремень со свистом рассекает воздух и ложится аккуратно между тут же сжавшихся лопаток, вырывая у Гето короткий вздох. От первого удара он не удержал равновесие и вынужден опереться на выставленные вперёд руки, чтобы не упасть. Теперь Сугуру словно кот, стоит на четвереньках, прогибаясь в спине от каждого удара. Сатору тяжело дышит, любуясь игрой сильных мускулов. Он сейчас так соблазнителен: полностью открыт, не выказывает ни малейшего сопротивления, что бы Годжо с ним ни делал… По правде говоря, Сатору предпочёл бы выцеловывать узоры на широкой спине, рассеченной крестообразным шрамом былой битвы, а не уродовать её широкими, стремительно краснеющими полосками. Это происходит не потому, что один садист, а другой — мазохист. Просто нежности — это не то, что сейчас нужно Сугуру. Ему нужно, чтобы его подавляли, подчиняли себе, заставляя делать то, чего в обычной жизни он не сделал бы никогда. Подчиняться. Это такая своеобразная эмоциональная разрядка для него. Хотя, Годжо, несомненно, тоже получает удовольствие от этих встреч. Но здесь они делают именно то, чего хочет Сугуру, хоть внешне это и может выглядеть наоборот. И сейчас он должен быть сильным не потому, что Годжо Сатору, а потому, что его Гето хочет быть слабым. Совсем не обязательно использовать ремень. Каждый раз он придумывает что-то новое, способное показать его власть над ним, заставить подчиниться. В прошлый раз он связал Сугуру руки за спиной и, завязав глаза черной повязкой со своего лица, неторопливо ласкал податливое тело до тех пор, пока Гето, переборов свою гордость, не стал умолять его о большем, бесстыдно выгибаясь навстречу умелым рукам. Сейчас он терпит, кусая обветренные губы, сдирая зубами тонкую кожицу до кровяных трещин. Конечно, ему больно — Сатору знает, как нанести удар, чтобы он оказался невероятно чувствительным. Хотя и при наиболее серьёзных ранениях Гето умел сохранять внешнюю невозмутимость, но сегодня он не будет себя сдерживать, — заглушающий барьер скроет все доказательства его слабости. Сильнейший маг особого уровня будет кричать, стонать и просить ещё, не сдерживая рвущиеся наружу желания. — Я хочу услышать твой голос, — хрипло, низко, произносит Сатору, ни на секунду не прекращая осыпать его спину ударами. И Гето с готовностью повинуется, словно только и ждал соответствующего распоряжения. Сжатые прежде в бледную полоску губы приоткрываются и срываются на шумные стоны, вырывая воздух из лёгких. Голубые глаза Годжо темнеют от желания. Желания немедленно, в эту же минуту, овладеть им, почувствовать жар его тела, как острые ногти впиваются в спину, смешивая удовольствие с болью. То, что происходит между ними сейчас, намного интимнее, чем если бы они просто трахались. Ведь Сугуру обнажает перед ним не только тело, но и душу. И это сводит с ума. Он не уверен, что сможет продержаться достаточно долго, чтобы закончить игру. Три… семь… десять ударов. Годжо не ведёт счёт, а просто бьёт до тех пор, пока на покрытой алыми росчерками спине не выступит первая ярко-рубиновая капля. Тогда, отбросив в сторону ненужный больше ремень и опустившись рядом с Гето на колени, аккуратно зализывает ранку, смешивая на языке металл крови и солёный привкус его пота. Сугуру тяжело дышит, приходя в себя. Но ему не дают возможности успокоиться, привести сумбурные мысли в порядок. Наоборот, в нём собираются ещё сильнее разжечь страсть, чтобы он окончательно потерял остатки самоконтроля. Потянувшись, Сатору запускает руку в густые чёрные волосы. Они гладкие, как шёлк, и их мягкая прохлада приятно ласкает кожу пальцев. Сжимает их, рывком тянет на себя, и расслабленное тело Сугуру чуть ли не падает ему на грудь. Гето удивительно нежен, несмотря на грубость: положив руки на саторовские плечи, смотрит снизу вверх, глаза горят каким-то особенным огнём. То ли непроизвольно, то ли специально дразня Сатору, медленно облизывает губы. Подобную провокацию Годжо уже не в состоянии выдержать. Впивается поцелуем полным отчаянного желания, переплетаясь языками, бесцеремонно вторгаясь в чужой рот. И даже сейчас Сугуру полностью повинуется, отвечая с не меньшим жаром, но не делая никаких попыток перехватить инициативу. Целуются долго, жадно, полностью отдавшись чувствам. Руки беспорядочно шарят по сугуровскому телу, лаская, сжимая в объятиях, притягивая ещё ближе к себе. Гето шипит сквозь поцелуй, когда рука движется по его воспаленной спине, но не делает никаких попыток отстраниться. Наоборот, тело отзывается на каждое прикосновение, распаляя ещё больше. Ничем не прикрытое желание слишком очевидно. Только одних поцелуев катастрофически мало, чтобы утолить эту безумную жажду. Отстранившись, Сатору поднимается. Гето остаётся у ног и неотрывно следит за каждым движением. Годжо быстро скидывает с себя форменный костюм, не заботясь об опрятности ткани после, и разгорячённое тело обдаёт ночной прохладой. Взгляд Сугуру завороженно скользит по накаченному торсу, линиям косых мышц пресса, изучает ярко выделяющиеся на коже свежие шрамы, и снова облизывается. Он видел это тело десятки раз, но до сих пор смотрит как в первый. На приказы уже не хватает сил, а сбившееся дыхание никак не хочет восстанавливаться. Сугуру понимает его без слов: легко касается обнаженных бёдер, поглаживая. Годжо вздрагивает, по коже пробегают мурашки. Он вновь зарывается пальцами в волосы, наматывает на кулак тугой хвост, притягивает ближе к себе и задыхается, когда Сугуру сам подаётся вперед. Его умелые движения, горячий рот и дразнящий язык лишают Годжо остатков рассудка. Он только и может, что стонать, запрокинув голову, крепче сжимать чёрные пряди и не смотреть вниз. Иначе всё закончится слишком быстро… Выдержки Сатору хватает ненадолго, мысли о том, кто сейчас с ним и что он делает, уверенно подталкивают к краю. Всё это — игра на равных, коктейль Молотова, замешанный на базе Лонгайленда и радиоактивного урана, захвативший их обоих, бьющий ван-шотом в голову и круша на молекулы. Сатору уже практически ничего не соображает от всепоглощающего желания, когда толкает его на футон, нависая сверху. Нужно прямо сейчас, сиюминутно взять — мысли окольцовывают удушливым поясом, тело требует немедленной разрядки. Он знает, что Гето позаботился о том, чтобы подготовить себя ещё до его прихода, не заставляя Годжо размениваться на нежности и степенные растягивания тугих мышц. Сугуру тоже на пределе. Он не ждёт указаний, разводя бедра, сам подаётся навстречу, насаживаясь через боль, прогибаясь в пояснице. Его волосы в раздрае, щеки полыхают багровым костром возбуждения, а в бездонном омуте почти чёрных глаз без труда смог бы утонуть самый искусный пловец. Стонет, обнимая руками и ногами, двигается в такт почти грубым движениям. Сатору до колик хочется извиниться за свою несдержанность, приласкать, сказать что-то нежное и важное, что-то вроде того, как он необходим, сродни кислороду, напитавшему через кровь каждую клеточку его тела, что любит его больше всего на свете и несмотря ни на что будет любить. Но дыхания с трудом хватает даже на сбивчивые стоны, срывающиеся из грудной клетки, приглушёнными хрипами осколки слов. мой. навсегда. люблю. В последний момент накрывая потрескавшиеся, как Сахара в сезон засухи, губы, срываясь и опадая на них муссонами, тянется, ловя горячее загнанное дыхание, прежде, чем крупная дрожь оргазма пробирает, заставляя замереть на миг, а потом расслабленно опуститься на тяжело вздымающуюся под ним грудь. Он тоже закончил, не касаясь себя руками, лишь за счет трения тел и передачи контроля, обмяк в объятиях, что сил теперь хватает только на ленное вырисовывание замысловатого, только ему известного узора на белоснежной спине. Сколько позволительно вот так вот лежать на ком-то, боясь пошевелиться, чтоб не разрушить хрупкую магию момента, наслаждаясь близостью чужого тела? Вдыхать полной грудью мускусный запах страсти, общий на двоих, смешавшийся с запахом пота и крови, словно окутавший их в незримый кокон. Сатору не знает. Знает только, что всё хорошее рано или поздно заканчивается. Он помнит их в первый раз, как неловкость, брезгливость, злость на самого себя и Сугуру и необъемлемое чувство стыда, полчищем голодных грызунов, поедающих изнутри, не покидали его всю бессонную ночь. Тогда он не знал, как будет теперь смотреть в эти карие, до боли родные глаза. Как оказалось, вполне спокойно… Надо, просто сделать вид, что ничего не произошло, что это не он двенадцать часов назад истязал чужое тело, выбивая дурные мысли и заменяя их на сладкую боль. Сугуру никогда не приглашал остаться. Нежность предрассветного сна, в котором все выглядело мягче — интимнее самого жестокого секса, который, по сути лишь физиология, требование тела, была чем-то личным. Сатору понимал его, не осуждал. Он был на столько опустошён, как морально, так и физически, что войд Волопаса казался по сравнению с ним лишь темным пятнышком чернил, оставленным случайно неумехой школьником на карте вселенной. Ему нужно было побыть одному. Одиночество одновременно и лечило, и сжирало, не оставляя даже обсосанных косточек. Но разум и сердце — две независимые друг от друга вещи. И когда разум утверждал, что надо оставить Сугуру в покое, сердце сжималось от нежелания покидать его сейчас, даруя пустоте, которая совсем не прочь им поживиться. Однако приходилось жертвовать собственными желаниями. Нужно наскоро привести себя в порядок, собрать одежду, небрежно раскинутую по всей комнате, рукой разгладить растрепавшиеся волосы, уйти. Сугуру научил его уходить не прощаясь, так проще создавать вид нереальности происходящего, и потому он молча развернулся к выходу, стискивая кулаки в невысказанной досаде. Опять. Уже у самой двери тихим шепотом, едва касаясь напряженных плеч, чужие ладони останавливают: — Останься.