Ведьма

      Басманов, развалившись в широком кресле с бархатной обивкой, упёр каблук сапога в столешницу трельяжа. Придирчиво рассматривал отражение, поднося к мочкам ушей разные серьги, самоцветами да жемчугом украшенные.       За верную службу — царева награда. Фёдор одевался краше многих девиц при дворце: меха, драгоценности, шелковые рубашки, кафтаны, над которыми неделями рукодельницы работали без устали, лишь бы угодить своенравному давальцу.       И не было слаще похвалы, чем взгляд покровителя, пожирающего его стан в новых одеждах. Когда во время шумного пира, между песнями и звоном позолоченных кубков, он слышал голос — властный, громыхающий — о нём и про него.       Трепетал тогда Фёдор и очи опускал, зардевшись. И пусть кто-то думал, что от выпитого или от вида девок ряженых, вокруг него вьющихся.       Кстати о девках.       Перед глазами был образ той, что на виду у всех дерзить ему посмела. За каргу старую заступилась!       — Ведьма.       Сквозь зубы, с усмешкой.       Смелая или просто глупая? Узнать бы кому служит, да наведаться, порядок навести. Такую, как она, умом, не силой брать надо. Так и удовольствие от победы растянуть можно.       Он вспоминал взмах руки и дикий взор, с каким та на него смотрела. В мужском одеянии, с русыми косами до тонкой талии, зелёным кушаком опоясанной.       «Осмелься»       Она дерзнула упрекнуть его в слабости, угрожала тому, кто за меньшее лишал головы.       Но он то знал, что не кинется на него, сама струсит на себя беду навлечь. Небось явилась, чтобы златом боярским карманы набивать. Руки-ноги целые нужны, поэтому стерпит и плевок, и слово бранное выгоды ради. Как все прочие колдуны и их братия — змеи подколодные, падальщики.       Брезгливо дёрнул плечом Басманов, убирая с шеи витую, чёрную как смоль, прядь волос. В мочке уха красовался лазурит, поблёскивая под закатными лучами цветом василька.       — И не таких я ломал, и тебя, знахарка, к ногам своим положу. Коли вздумала ты со мною силой мериться.       Створки окна дёрнулись от порыва ветра, попадали на пол стеклянные баночки, наполненные маслами ароматными.       Неуютно Басманову стало, словно по хребту холод когтями во́рона поскрёб. Прищурился, в спинку кресла посильнее вжался, вглядываясь в купола, освещённые последними лучами светила.       Неужто слышала слова его ведьма? Али нечисть какую наслала по его следам?       Вскочив, он запер ставни и принялся зажигать свечи, нашёптывая молитву в несвойственном ему суеверном страхе.       Плавящийся воск обжигал длинные пальцы. Фёдор клялся про себя, боясь произносить такое вслух, что ожоги эти будут на совести девицы, а может и на её спине, после колючих розг. Что и извиваться она будет, как колыхающееся пламя, и пощады просить, как ветер стонет сквозь оконные щели.       Мысли эти покоя не принесли, только сильнее раззадорили. В полутьме покоев, смотрел на себя Басманов в зеркало, и дышал глубоко, словно одурманенный.       Кафтан стал ему тесен, ворот рубахи алой душил. Пришлось зачерпнуть воды из медной чаши, чтобы лицо умыть, да только не помогало совсем. Быстрее билось в груди, спутаннее становились мысли.       — Колдунья, дрянь! Что делаешь со мной?!       Стонал Фёдор, обнажаясь дрожащими пальцами. Позвать кого, так подумают, что ума лишился.       Одно исподнее на нём осталось. Сильное молодое тело покрылось испариной. Рука сама потянулась к кубку, наполненному терпким вином. Пил жадно, словно не вино это вовсе, а вода родниковая. Капли стекали по губам, а с них на подбородок и пол.       Взгляд заволокло, истома разлилась по коже. Ласк захотелось Басманову — безумных, страстных. Как подумал об этом, так сразу между ног его всё напряглось. Упал он на подушки пуховые, а на потолке, в самой гуще темноты, стали ему образы чудиться.       Вот, касается рукой своей нежной девица его шеи, поцелуями по ключицам Фёдора спускается. А теперь юноша молодой шепчет слова сладкие, задевая украшения в ушах.       Дрожал он, мечась по перине. Хватал руками простыни, не в силах противиться наваждению. Ладонь потянулась вниз, под белье, обхватила плоть, что требовала к себе внимания.       Ублажал себя Басманов, чреслами подаваясь вверх, воображая умелых любовников и любовниц, а в голове пленительным голосом говорила с ним ведьма. И сам был готов в своих грёзах ей ноги лобызать, лишь бы не прекращала эту дьявольскую пытку.       — Она, это всё она…       Фёдор всхлипывал, бесстыже облизывая припухшие губы. Так близок он был к искомому ощущению, так остро чувствовал нужду излиться, но каждый раз ускользало от него заветное желание.       Мучение и ожидание томили тело, кружили голову и забирали воздух из груди. Догадывался Басманов, что требуется от него, да гордость не позволяла.       Лишь царю он кланялся, лишь его умолял и просил.       Не стану я ведьме потакать       Да только ярче стали силуэты блудливые плясать, горячее морок колдовской окутывал. Невыносимо было Басманову — ладонь всю измазал, а к окончанию не приблизился.       Хотелось ему верить, что и не знахарка это вовсе, а питьё забродившее или пары от свечей ядовитые. Может это сон, после сытного пира пришедший.        Понимал Фёдор, что никак ему не спастись и не справиться. К духам обратиться придётся. Вымолить себе прекращение наказания. Сдался, когда по скуле слеза скатилась от нетерпения.       — Молю, отпусти меня, сжалься.       Мотал головой, звенели длинные серьги, разметались угольные волосы и дрожали колени. Подарила ему ведьма свою жалость, смилостивилась.       Громкий сладостный стон нарушил тишину покоев Басманова. Исчезла иллюзия, погасли разом все свечи. Обессиленный лежал он на влажных от пота простынях, подрагивали густые ресницы.       Победила