Молчит диспетчер, пуст автоответчик

Бак мается. И Томми заодно, тоже — мает. Не то чтобы Томми его осуждает. Сложно вообще-то вменять что-то в вину человеку, у которого Эдди Диаз — застрял. В мыслях, в ищущем, по дефолту настроенном на одного человека взгляде, в бесконечных самопроизвольных, непредсказуемых упоминаниях, совместных фотках на чужом телефоне и в сердце. В сердце — особенно. У них эта холера нынче общая: непроходящая, неисцелимая зараза — одна на двоих. Случай, пусть и не летальный, но характер носит исключительно хронический. Долбоебический. И лучше бы гриппом переболели, честное слово. Нормально же в Мексику на самоубийственное задание слетали, ребят. Что началось-то? За самоволку и угнанную вертушку полагалось дисциплинарное взыскание и увольнение, а не вот это всё. У него теперь, помимо благодарности, полная охапка воспоминаний того дня; ворох неслучайных адреналиновых архинелепых решений, коллекция чужих потрясающих неуемных улыбок, глупые внутрикомандные шутки по СПУ, и эпизодическая грызущая тактильная недостача. И отчего-то среди всех, лишь лицо Эдди Диаза назойливым рефреном крутится на повторе, без альтернатив и градаций. У Томми никак не получается смонтировать себе посильное объяснение, почему его так здорово коротит на каком-то малознакомом пожарном. Ну да, красивый мужик, базара ноль; он и раньше увлекался ребятами в форме, но как-то полусерьезно, не взатяг, а тут прямо посыпался бравый летчик. Какие-то совершенно ему не свойственные, ювенильные мечты, а в условиях сложившейся ситуации — вообще перехлест. Чувство это — совершенно дурацкое, случайное, незапланированное, и не слишком желанное. Какое-то незаконнорожденное. Ублюдочное, стало быть, чувство, Томми не просил. И пусть у него изначально не было никаких иллюзий насчет себя и Диаза, уж то, что Эдди нравятся исключительно женщины — вообще просто, как дважды два. И действительно: Томми следующим же днем, видит одну из них в объятиях Диаза собственными глазами. Будто мало ему того, что он всегда — вне ближнего круга. Он безрезультатно, вполсилы, злится сам на себя целые выходные, ранжирует мысли, анализирует и ворочает из стороны в сторону собственную нечаянную фиксацию, а потом его как-то в момент попускает: ну было и было; благо Томми умеет конвертировать свои эмоции в плодотворную работу. Но это недозволительно подселившееся, одичалое внутреннее сиротство, окисляет ему жизнь потребностью искать общения с Эдди, и болит, и ноет, сволочь, где-то за ребрами. Да это же почти точь-в-точь, как упасть с высоты трех футов: вроде бы и не высоко, а весь нутряк отбить — как нехрен делать. Томми так себя и ощущает: наглухо отбитым, когда с оправданным трудом, через Хен, добывает личный номер Эдди и зовет того выпить. А в следующий раз позволяет уговорить себя на совместный спарринг. И снова. И снова... И вот где-то здесь — пиздец! Оркестр, играй туш! Так самого себя подставить — это надо уметь, конечно, молодец. Томми большую часть жизни дрессировал и натаскивал себя на спасение людей, ладил свой опыт к любой незначительной бытовой ситуации, разменивал собственную битую шкуру на чужую жизнь, а тут на-тебе: самому спастись в наиболее кризисный момент, так и не удалось. Забыл совсем: в случае чрезвычайной, аварийной ситуации, первым делом кислородную маску надевают на себя. Срочно обновите свои знания систем безопасности и перепройдите инструктаж, спасатель Кинард. Потому что смотреть на Эдди в одних шортах — уже не очень рациональный акт мазохизма, но прикасаться в этот момент к нему — бедствие совсем иного уровня. Ну, а кого бы не крыло на его месте? Томми же просто протащило и переломало, сдавило единомоментно в металлических тисках неудержимой одержимости, как неопытного автомобилиста сдавливает после лютой аварии внутри кабины машины. И никакие «Челюсти Жизни» тут не помогут. Его слепая тяга, вероятно, была бы способна преодолеть даже лобовое сопротивление, даром, что все это движение — явление избирательно-одностороннее. Осязаемое, чистое удовольствие Эдди от их дружбы, казалось, можно было черпать ложками, использовать в качестве альтернативной энергии в каком-нибудь Техасе, и прикладывать к страшным ожогам во всех ожоговых центрах Эл-Эй вместе взятых, но в конце встреч, он безвариантно хлопал Томми по плечу — и ничего лишнего. Ничего личного. В принципе, с этим даже можно было работать, окей, сложности вообще его официальная специализация. Но — Эван Бакли! Вот, где личного — на целый, полноразмерный трехтомник. С уточнениями на полях и любимыми потрепанными закладками на самых дорогих сердцу моментах. И если по первяку Томми даже не удивлялся: ну, работают в одной части — логично, ну, лучший друг — ладно, ну, сына Эдди воспитывают вместе — допустим. А там пойди-разберись, может Бак просто такой классный, свой в доску, мужик, что и ребенку может другом и кумиром детства стать, и твоим шафером на свадьбе побыть. А потом он, по неосторожности, разблокирует сокрушительную, деструктивную ревность Бака, и вся вменяемая аргументация отваливается сама собой. Нет, не-а. Вообще не вариант! На просто друзей так не смотрят. А его, Томми, в этом порту и подавно никто не ждет. Он так-то много катастроф за свою жизнь повидал в силу профессии; место тут такое, темпераментное: то землю лихорадит в сейсмическом припадке, то Тихий океан выходит из берегов. Бак же берегов не видит в принципе; тактильничает без тормозов и на полной скорости, забивает эфир всем собой, сосредотачивает на себе Эдди, как будто провода замыкает. Ох, думает Томми обреченно, ну и погорим же мы все на этой прикладной электроинженерии. И это истовое бедствие, без подмесу, с повадками щенка ретривера и настойчивостью стенобитного тарана — полная противоположность Томми, у которого всегда болты были прочно завинчены — просто обескураживает и кидает его на прогиб. Томми привык твердо стоять на ногах, он спокоен и уверен в том кто он, и чего (кого) хочет. Даже если все его спокойствие делится на ноль, когда рядом Эдди. Эмоциональный первоэлемент Бака же, что тот роллеркостер на пирсе Санта-Моники — тоже аттракцион с потенциально опасным исходом. Дух захватывает, как хочется самому испытать, но зазеваешься — и привет: тебя уже намотало на эти нестабильные качельки, и тут остается либо сдаться, либо ждать спасателей. Томми видел, как Эдди выучено, знакомо обезвреживает Бака своим спасительным присутствием, и с точностью бывалого сапера, разминирует того мягкими улыбками в особенно раздольные собственнические старты. Да сколько вообще до него полегло в этой экспансивной давильне, прежде чем эти двое выработали такой налаженный и соорганизованный невербальный коннект? Томми не хочет знать наверняка, как не хочет быть еще одним именем в списке чужих побед. Хватит и того неловкого факта, что он малодушно завидует Эвану Бакли и ничего не может с этим поделать. Ну вот как с ним таким вообще соперничать, а? Он до сих пор не очень сращивает, как внутри Бака уживаются бескрайняя, глубокая безпритворность, преданный, весомый профессионализм человека, сожравшего не один пуд соли на опасной работе и все равно готовый жертвовать собой, и ребяческая бестолковость на грани фола. Человек-феномен, ей-богу. Пытаться стать ему заменой нет никакого смысла, но Томми и не стремится — всё равно что в чужой дом ввалиться и начать раскладывать свои вещи поверх хозяйского скарба. Да Томми иной раз сам себе готов вынести вотум недоверия, и самоустраниться совсем, с концами, но невозможно же по доброй воле лишить себя всех этих почти спонтанных полетов в Вегас, налетов на бар и на баскетбольную площадку — по выходным. Враг он себе что ли, ну? Мэйдэй, мэйдэй, этот пилот терпит крушение. Всё терпит и терпит. Только вот, зачем ты только такой терпила-то, пилот? С другой стороны, не то чтобы и Баку откровенно светило что-то серьезнее крепкого братства, совместной опеки над Кристофером и дружеской гуманитарной помощи пострадавшим от эмоционального обезвоживания в условиях острой Эдди-недостаточности. И вот тогда происходит это: Эван с легкой (или учитывая обстоятельства — очень не очень) руки, отправляет Эдди на больничную койку. За всей личной раздерганной драмой с частичным, выборочным помутнением, во время которой Томми смиренно выгуливал собственное отчаяние, он, наконец, находит нужный, безыскаженный угол обзора и замечает кое-что важное: а ведь Бак-то даже и не догадывается. Черт, парень, да ты серьезно? Твоя любовь не то чтобы просто безответная. Безответственная — вот более верное слово. Это Томми некисло так переоценил степень чужой самоосознанности. Ну сам дурак, конечно, тут же неспроста с самого начала слышались тревожные звоночки, но вот целый органный концерт бостонского Собора Святого Креста — вполне себе масштаб трагедии, а он все признаки бессовестно проимел. Контузило его что-то немилосердно, зациклило на собственных переживаниях; тут в самую пору брать отгул и проверять голову. И Бака с собой захватить заодно на медицинское освидетельствование: зрение там проверить, к примеру, реакцию на раздражители обкатать на приборах. Потому что неспособность распознать собственную влюбленность в лучшего друга, тянет то ли на несмешной ромком, то ли на травматический опыт трепанации черепа арматурой. Но вот с этими приколами, конечно же — к Чимни. Вся эта стерегущая ревнивая суета, как будто бы остается незамеченной никем, кроме Томми. И если с Эдди всё понятно, то чего Бак тогда так распаляется вхолостую, если в упор не фиксирует за собой, что нет, нефига это не заурядная ревность ребенка, чьи игрушки взял поиграть новый мальчик в старой песочнице. Вот это избирательное самоотрицание у человека, конечно. Вот это мощно! И калечить Эдди из-за банального соперничества — так себе причина и оправдание. Сейчас эта мутная тема собственной причастности к какому-то замороченному конфликту, постепенно полностью оформляется и имплементируется навязчивой мыслью, что он мимовольно отрыл источник всех бед. Томми, так-то, не улыбалось быть причиной чужой ссоры, да и метить территорию просто из любви к искусству в его планы не входило, увольте. Но панихидный взгляд Эдди, который винит в поведении Бака себя, ранит Томми. По ощущениям, реально, как получить ножевое. Наживую. Это-то и срывает последние предохранители в его системе принципиального невмешательства. Томми не собирается открывать Баку глаза на его же собственные чувства, понятно? Как и делать что-то со своими переживаниями, которые если кому-то и мешают, то только самому Томми. С какой вообще стати он непременно должен с болью выдергивать из себя Эдди, как выдергивают катетер из вены безответственные пациенты? В этом безнадежно глухом деле, даже старина Овидий Томми не помощник. И плохо, что ему самому от этого — хорошо. Но тут, вдруг, Бак, со своей расшнурованной душой, и всё молниеносно летит в какую-то блядскую бездну: — Попытки привлечь твое внимание вымотали меня, - говорит он. Весь такой смущенный, искренний нараспашку, но запутавшийся, заплутавший в трех соснах своих желаний и их объекта. Да боже ты мой, хочется взмолиться атеистично настроенному Томми, когда он слышит это обескураживающее в своей нелогичности, признание. Да не мое внимание ты привлечь пытался, Эван, разуй глаза! Томми заводят в тупик и сигналы, которые тот подает и интонации эти непокойные. Но Бак настолько ярко фонит желанием быть кому-то нужным, что Томми, вопреки всему, ведется. У него не было плана, но когда он делает первую стихийную разведку прикосновением, а затем целует Бака, внутри что-то щелкает. Звук этот до того знакомо-тревожный, что даже не удивляет: то ли на противопихотную мину здравого смысла ступил, то ли просто — ступил. Что в общем и целом, одно и то же. Все это как-то непроизвольно, алогично и откуда оно только взялось? Томми чувствует себя мошенником, присваивающим случайно обретенный, обреченный интерес Бака, в надежде, что если сместить фокус его внимания на себя, то хотя бы так тому не достанется Эдди. Заимствованное, взятое в долг счастье, которое он попытается пришить к их с Баком общей калечной беде. Как и к их отношениям. Томми уверен, что он их двоих потянет. Протянет какое-то время и не потонет. Это неправильно, но в некотором роде — освободительно. В конце концов, они все еще тогда договорились: их девиз, как почетного отряда самоубийц «ну и что?». А над мексиканскими водами в самом центре шторма, пустыми обещаниями не разбрасываются. Назначая Баку свидание со сложной, ложной полуулыбкой, Томми не может не думать о том, что в любовном треугольнике, один из углов всегда тупой. И дело за малым: определиться, какой из углов он сам, в этой убойной, дурной геометрии. И пусть выводы неутешительные: ну и что?