детство грубо режется напополам тупым лезвием и недоговорками.

кэйа помнит, что они были детьми. у них выпадали молочные зубы, текли слёзы из-за грустных концовок сказок, чесались носы от пыли в винном погребе и быстро-быстро, лихорадочно и чахоточно стучали маленькие сердца в маленьких грудках. они бегали по замку-дому, пробовали виноград с лоз, случайно разбивали коленки ударами о землю, засыпали вязано-сплетёнными комочками на одной кровати, запускали голубей в воздух и не знали, что в мире существует смерть. кэйа был хорош в строительстве песчаных домиков и просто ужасен в аппликациях. дилюк, казалось, был хорош во всём, кроме разговоров. поэтому они писали друг другу бескрайние крохотные записки и общались шёпотом — боялись спугнуть притаившееся за винными бочками мышиное детство. ч-рт, какими же они были счастливыми и маленькими. в маленькости зациклилось и запечаталось всё самое сладкое и светлое. дилюк помнит, что они выросли. они впервые напились в четырнадцать, и мир поплыл перед глазами, как корабль в инадзумских водах — лихорадочно, отчаянно, со штормом и неустойчивостью основ мироздания. они обсобирали телами все углы замка-дома, разбудили дурным смехом мондштадтскую церковь и поцеловались столько раз, что невольно откололи кэйе кусок от губы и последний стыд от сознания. они выучились на рыцарей, обзавелись гордостью (г-споди, как же это было зря) и авторитетом, научились драться на настоящих мечах и чуть не прибились к днищу гроба от стыда (тот, хоть и был отколот, за два года прирос обратно), когда случайно оказались обнаружены отцом в одной постели. тогда они тоже были вязано-сплетёнными, но совсем не так, как в детстве — на шеях ласково кровили укусы, а на смятых простынях белели капли греховного непотребства. они так и не поняли, почему крепус не убил их тогда, а только вздохнул и по-отечески смиренно, так, будто свято хранимый от него секрет никогда не был секретом, попросил запирать двери. они никогда, никогда не говорили об этом, а ещё никогда больше не оставляли открытые двери — щелчок замкá был призрачной надеждой возрождения выросшей и погибшей в стенах зáмка-дома тайны. они жили, сплетались в греховные комочки пряжи, бегали по полям и урывали последнее сладко-светлое, что не успело запечататься в маленькости. из ярких сладких примеров — кэйа всё ещё был ужасен в аппликациях, а дилюк, что был хорош во всём, до сих пор предпочитал общаться шёпотом. а потом крепус умер. это дилюк помнит с особой ясностью, хотя именно это стоило бы забыть. яснее отцовской смерти он помнит лишь братское предательство. эта тайна тоже никогда не должна была открыться. видимо, у кэйи на двери сломался замок. г-споди. можно в моменте увидеть, как детство зацикливается и запечатывается. можно в моменте понять, что они невольно перебили всех мышей в винном погребе, и что скоро придётся запаивать бутылочной пробкой юность. дилюк разрезает ему лицо тупым лезвием меча, а разрезается их детство. ч-рт, как же сложно кэйе даются аппликации. кэйа пытается собрать их обратно, склеить пробоины, залепить пластырями разбитое стекло винного бокала, замотать бинтами располовиненный глаз, но из ран-трещин всё равно течёт — алое, терпкое, многолетней выдержки. дилюк разрезает ему лицо, но невольно разрезается сам. г-споди, как же сложно ему даётся существование без родной души под боком. дилюк не пытается собирать и склеивать — он пытается сбежать. он собирает вещи, он бросает замок-дом, семейное дело, семью, монетку в воздух — если выпадет орёл — он уйдёт на север, если решка — на юг. монетки хорошо умел бросать только кэйа, поэтому мора встаёт ребром на ладони. маленькая металлическая дрянь. дилюк всё равно сбегает — без позора, но с болью. кажется, невольно забирает с собой грубо разрезанную половинку детства. кэйа, растратив последнюю надежду склеить аппликацию, чуть не бросается головой вниз с мыса надежды. не бросается, потому что ступни примораживаются к скалистым камням крио энергией. ч-рт, как же кэйа ненавидит свой глаз бога. оставили бы лучше человеческий. они скрываются. дилюк — по чужим государствам, кэйа — под кожаной повязкой. пока скрываются, чуть невольно не вскрываются. кэйю спасает джинн, ставшая временным магистром и подарившая ему целую — не разрезанную — конюшню, и лиза, отпоившая искрящим лавандой и нарциссами чаем и долгими балконно-сигаретными разговорами. дилюк спасается сам, когда залечивает сломанную от падения с высотки ногу (глупая ситуация: он поскользнулся на камнях, по которым как угорелый бегал всё детство. похоже, оно мстит — режет в ответ, как разрезали его), и когда возвращается с собранными вещами в замок-дом, к семейному делу, но не к семье. кэйа вновь пытается их склеить, но не верит уже в себя и сам себе — в зеркале всю осознанную и не очень жизнь посмеивается обманщик, поэтому причин вверяться нет. дилюк невольно хочет присоединиться к склейке (всегда невольно, потому что его воля похоронена в отцовской могиле), но выбирает слишком острые ножницы — прямые разговоры, — а потому лишь режет сильнее. замкнутый круг. самое ироничное — выбраться можно только если его разрезать. хочется винограда с лозы, цельного детства и выкинуть все ножницы-ножи-мечи из замка-дома. и никогда, никогда не царапать пятилетние коленки ударами о землю. с коленок началось пожизненное разрезание жизни. кэйа пьёт «полуденную смерть» и боится умереть по-настоящему в полночь. из ран-трещин продолжает капать алое, терпкое, многолетней выдержки. они не говорят — сотрясают воздух. дорезают надежду, дополовинивают юность, докромсовывают остатки детства. ч-рт. г-споди. они почти вскрываются, пытаясь скрыться. но всё-таки спасаются. неожиданно, несуразно, глупо. по-детски. кэйа пишет ему записку. оставляет на крыше рыцарского штаба (когда-то, когда мир ещё был светлым и сладким, они пересчитывали на этой крыше звёзды и не знали, что существует смерть). кэйа не верит — ни себе, ни в себя — но однажды приходит проверить маленькую запертую тайну. чуть не теряет сознание, когда видит ответ. «с каким вином лучше всего подавать мясо лесного кабана?» «сухим красным двухлетней выдержки» неожиданно. у кэйи почти слетает голова с плеч и выламываются лопатки — похоже, крылья хотят вырваться из-под кожи. чувствует себя кэйа действительно окрылённо. он не думает, когда пишет ещё одну записку. почерк нервно скачет по бумажному листу, потому что руки отчаянно трясутся. «какими цветами пахнут другие страны?» ответ прибегает через два дня, чуть не переламывая себе ноги. «пряными. дикими. отвратительными. лилии лучше» несуразно. кэйа плачет, когда начинает чувствовать отголоски сладости на кончике языка. замок-дом всегда пах лилиями. кэйа тоже. дилюк невольно штопает ему крохотную ранку на запястье — последствия слишком хорошего (в)скрытия. «если бы падала звезда, что бы ты загадал?» «я в это не верю. новый замóк на спально. а ты?» глупо. «детство. новую попытку. прости меня, я очень виноват» «простил. давно. я люблю тебя» по-детски. разрезанные идиоты. кэйа давится светом и сладостью, пока бежит к замку-дому, пропахшему лилиями. лопатки кровоточат — крылья рвутся наружу. с заштопанного глаза слетает кожаная повязка. кэйа поскальзывается на камнях — почти ломает ногу. с детства срываются печати и циклы. топит эмоциями и маленькостью. кэйа почти переламывает дилюка, когда врезается в его вязано-сплетённые объятия. шепчет, потому что ужасен в аппликациях и не имеет права заставлять дилюка учиться говорить: — я тебя тоже. у кэйи откалывается кусок от губы, как стыд откалывается от сознания. дилюк плачет — у сказки не грустная концовка, но очень трагичное повествование. сердца стучат быстро-быстро, лихорадочно и чахоточно. дилюк помнит, что они выросли. кэйа помнит, что они были детьми. ч-рт. г-споди. мир затапливает светом и сладостью.