Let the shadows fall behind you

Эти два дня почти незаметно, зато стремительно и сокрушительно сбрасывают на них не то залпы града, не то комья земли, как на крышку гроба, в который они добровольно легли, – в общем, безумие крепчает, а сопротивляться ему приходится наравне с изматывающими программами на мастерских и имитацией социальной жизни. Всё же не острове живут (а было бы славно). Новый образ Воланд подобрал наспех, но интуиция и мастерство его не подвели. Он неуловимо и вместе с тем кардинально неузнаваемо изменился: волосы спрятал под дешманским чепчиком ядовито-лилового оттенка, у кого-то стащил очки квадратной формы, скрыл костлявую фигуру под раздутыми синими трениками и свитером грубой вязки, на ногах шлёпанцы с носками, как у алкаша. И, конечно, линзы – один чёрт знает, где он их отыскал, но оба глаза теперь пленяют ровным шоколадным блеском. Вся буффонада выглядит до неприличия смешно, жутковато, мило и, Мастер не хочет признаваться даже себе, невероятно сексуально. Вместе с голосом, который опустился на несколько тонов ниже, и лёгким заиканием, Воланд превратился в персону нон грата, он одновременно притягивает взгляд, как гопник или гик, и раздражает, потому что хочется это яркое пятно выкорчевать из привычной картины мира, держаться от этого странненького замухрышки подальше, потому что не знаешь чего ожидать: может задушнить, а может и в рожу дать. Неадекватный, короче, как Бодров из "Брата". Хотя и напоминает чем-то мышь, или какого-то другого загнанного зверька. Его образ мерцает, разваливается, не поддаётся идентификации, – хотелось бы только верить, что Андрей Петрович не воспримет это как красную тряпку и вызов, не примется разгадывать и распаковывать этот чёрный ящик. На улице погода дрянь, вернулись морось и промозглый ветер, так что Мастер устроился с двумя обеденными мисками в закрытой беседке (им ведь ещё нельзя показываться на виду у всех, если Воланд будет самим собой). Сейчас он видит его впервые, поэтому не удерживается и бурно аплодирует. Воланд уже успел сбегать – и удачно – на философскую мастерскую и даже отсидеть половину семинара. Чем он умаслил руководителя и как вообще его воспринял папенька, говорить отказывается, зато с удовольствием перечисляет всех, кому на занятии пели хвалу, бросали хулу и обсасывали косточки: от Аристотеля и Чжуан-цзы до протопопа Аввакума и Фомы Аквинского. Мастер, слушая его, уже облизал свою миску, но Воланд к еде даже не притронулся. – У тебя забастовка, что ли? – кивает Мастер на остывшие макароны. Тот небрежно отмахивается. – Просто не хочу. – И как давно ты "просто не хочешь"? – наседает Мастер. – Ты вообще ел сегодня? – Вот только второй мамочки после Галы мне ещё не хватало! Как всегда, картинно закатанные глаза, как всегда, шутливое возмущение. И всё же Мастер чует какой-то подвох. – Крис, посмотри на меня, – это запрещённый приём, он знает, и он извинится – потом. – Не называй меня так, – размеренно тихим голосом произносит Воланд, бросая потемневший взгляд исподлобья. – Не буду. Если ты съешь хотя бы несколько ложек. Мастеру скоро можно будет получать диплом педагога. Потому что под его просящим и настойчивым взглядом сдаются и нехотя тянутся к миске. Но не донеся ложку до рта, Воланд дёргает кадыком, словно начинает задыхаться, судорожно вздыхает и мотает головой. – Не хочу. – Не хочешь или не можешь? – подозрительно протягивает Мастер. На это ему не отвечают и отворачиваются. – Только не говори, что наш большой брат уже установил график приёма пищи. – Да иди ты! Воланд откидывается на стенку, но Мастер чувствует, что прошёл по самому краю. Почти по больному. Он скользит ладонью по колкой щетине – кто-то предпочёл сегодня не бриться, – и кротко заправляет выбившиеся волосы за ухо. – Ты чаво сердит, как ёж? Ты чаво ни ешь, ни пьёшь? Воланд льнёт к руке и хмурится, прикрыв глаза. – Али каша подгорела, али студень нехорош? В чём дело? – видит бог, Мастер не был таким трепетным ни с кем, даже с Марго, он даже не знал, что его голос умеет так звучать. Воланд молчит так надрывно, будто плачет. – Я боюсь, – одними губами проговаривает он, так что Мастер скорее догадывается, чем слышит. – Кого? Чего? – шёпотом спрашивает он. – Что она во мне взорвётся! – тараторит на выдохе и так же быстро добавляет. – Или оживёт! Начинается, думает Мастер отрешённо, придвигаясь к Воланду и обвивая плечи руками. Всего один долбанный семинар. Не тренинг, не медитация, одна дискуссия – и уже подкрались зачатки паранойи. У него тоже сводит спазмом внутренности от страха. – Это ничего, – успокаивающе разминая шею, произносит Мастер. – У меня тоже такое было. – Правда? – неверяще сопит под ухом Воланд. – Ну, не совсем то же самое, но что-то наподобие, – гудит Мастер и мягко отстраняется. – Пару раз. Знаешь, что сказала бы на это моя мама? Он вдруг оглушительно чихает. – Будь здоров, – улыбается Воланд. – Так что? – Правду говорю. Она сказала бы, что с ней можно договориться. – С едой? – слабо прыскает тот. Хороший знак. – Ну да, – Мастер старается удержать серьёзную мину. – Просто договорись с этими макаронами о взаимном не вторжении. Воланд уже гогочет, хватаясь за живот. – Да-да, я знаю. Это бред. Но если ты, – он зачерпывает ложкой, – будешь со всем уважением, – демонстративно медленно обхватывает её губами и начинает жевать, продолжая с жующим ртом, – поглощать эти божественные макароны... Мастер закатывает глаза и стонет, будто ему достался диковинный деликатес. – То они будут тебе благодарны. Нет, это уже не диплом – это докторская по педагогике. Следующая ложка тянется к бедному ребёнку. Тот, хихикая и выставляя руки, что-то неразборчиво мямлит. Мастер окунает палец в миску и облизывает соус, не отводя глаз от его губ. – А какой соус сегодня удался нашим поварам, – поигрывает он бровями и ещё раз макает палец, подносит Воланду. Кончик пальца мягко обхватывают, и да, это эротично, да, это действует. Ему удалось переключить модус. – Ещё? Тот кивает и снова слизывает соус, широко мазнув языком по всему пальцу. – Хороший мальчик, – теперь Мастер протягивает полную ложку. – Я тебя прибью, – ворчит Воланд и перехватывает прибор. – Вот доем и обязательно прибью. Не мытьем, так катаньем. Его благодарный лучистый взгляд заменяет собой скрытое за тучами солнце.

***

Чем ближе риск перевёрнутого сознания, чем дольше присутствует на чужой территории Воланд, тем круче становится его нрав, тем сильнее требуется восстановление контроля. Мастер уже давно подозревал, что доминирование в постели было не только делом вкуса. Поэтому нисколько не удивляется, когда Воланд начинает буквально вгрызаться в него зубами, как только они устраиваются на ночёвку в одной палатке. – Ты бешеный, просто бешеный! – понарошку отбрыкиваясь от собственнических рук, заковывающих в тиски, и несдержанно матерясь от болезненных укусов, вышёптывает Мастер. – У тебя там где-то припрятан эликсир вечной энергии? А мне? Ах ты ёпта... – А тебе сейчас кое-что другое перепадёт, – причмокивая, так же тихо проговаривают в ответ. В лесном лагере ночью потрясающая акустика, и Мастер всерьёз подумывает сбежать, потому что от такого напора будет ор выше гор. Воланд нисколько не упрощает ему задачу, поддразнивая напевом на грани слышимости: – Sweet dreams are made of this... – Воланд уже практически расправился с его рубашкой. – Some of them want to abuse you. И замирает, словно у него переключили тумблер, словно заела пластинка. Мастер лежит не шелохнувшись и гадает, часть ли это игры или очередной заскок. Вот бы сейчас Галку сюда, мелькает непрошеная трусливая мысль, потому что у него под конец этого бесконечного дня иссякли все силы и выдержка начинает сдавать. – Что такое? – Тшш! – Воланд прикрывает ему рот рукой и водит головой в разные стороны, словно прислушиваясь к чему-то. В густом сумраке Мастер не может видеть выражения его глаз и жалеет, что они не включили фонарик. Но дурное предчувствие уже сосёт под ложечкой. Воланд внезапно с шумом втягивает воздух и склоняется где-то в области живота. – Ты пахнешь... по-другому, – заявляет он через несколько мгновений. – Какого чёрта! – Мастер отбрасывает его ладонь и приподнимается на локтях. Жёсткой хваткой его чуть не переворачивают на живот и прижимаются носом к пояснице. Мастер дёргается и слышит неразборчивое: – Я тебе говорю! – тот ведёт носом по всему позвоночнику. – Ты пахнешь не собой. – Ну правильно, тобой что ли? – Не-е-ет... – протягивает Воланд в замешательстве. – Это не я. Это не ты... Принюхивается сильнее и щекочет мелкими движениями бровей и ресниц. – Это как будто розы. Точно! Запах роз... и ещё такой мокрый, землистый, как у свежего дёрна. Вспышка горького воспоминания встаёт перед глазами Мастера, бьёт под дых. Голый куст в ожерельях дождливых капель, лаконичное надгробие с ужасными датами, одинокий венок и удушающий аромат роз. Белых, так любимых Маргаритой. "Ты будешь ничьим, мой Мастер". Образ подёргивается туманом, он усиленно моргает и хватается вслепую, но Воланд не обращает на его безмолвную просьбу или вопрос внимания, уже обнюхивая грудь и утыкаясь, как резцом, под сердце. – А здесь другой... – словно в забытье, продолжает он. – Здесь другой запах, надо же! Что-то мятное... очень резкий, как одеколон. Отец, мурлыча что-то под нос, вытягивает кожу и скребёт напоследок бритвой. Смывает пену и наскоро обдаёт лицо лосьоном. "Па, ну мы опоздаем!" – "Не гони лошадей, мой командир!" – Это не смешно, – задыхаясь, еле слышно произносит Мастер, парализованный моментом. Но его беспощадно прерывают. – Это как запах тоски... Воланд наваливается всем телом и обхватывает голову, зарываясь в волосы, обжигая тяжёлым дыханием. – Ещё один! А этот отдаёт азартом, как скачок адреналина... – Воланд, – жалостливо зовёт Мастер, съёжившись. – Крепкий дымный, как сигареты и коньяк. "Если что-то понадобится, ты знаешь, как меня найти, малыш". Мастер потерялся в осколках памяти и ощущениях до такой степени, что Воланд стал в этом необъяснимом вторжении вором, недругом, тенью своего отца. Зарычав от бессилья и острого испуга, Мастер отталкивает его и рывком садится. – Перестань, твою мать! Ты меня сейчас до кондрашки доведёшь. В его губы впиваются поцелуем до звона в ушах от столкнувшихся зубов. Воланд глубоко вздыхает у носогубной складки и скалится довольно, демоном во тьме: – А вот здесь ты пахнешь мной. Мной и страхом. И то, что последние слова не производят на него, Воланда, никакого впечатления, пугает больше всего. Мастера потряхивает от конвульсивной дрожи, он вглядывается в пустоту расширенных зрачков напротив и видит сущего дьявола. – Какой сейчас месяц? Воланд снова тянется за поцелуем, но он отворачивается и повторяет. – Что? Какой месяц? – фыркает тот. – Какой сейчас месяц? – твердит Мастер как заведённый. – Назови мне месяц. Воланд разочарованно стонет. – Ну, ию.. июль? – На какой ты мастерской учишься? По его рукам беспорядочно шарят ладони, Мастер перехватывает запястья. – Посмотри на меня. С какой ты мастерской? – он пытается не сорваться на крик. – Театральной... – растерянно отвечают ему. – Чем сегодня обедал? – Ты же сам принёс! Раздражение – это хорошо, вот если бы он ещё не норовил обнюхать его ноги... – Что ты ел, – спрашивает Мастер, немного смягчив тон голоса. – Расскажи мне. – Божественные макароны, – возвращают его реплику. – Где мы сейчас находимся? Воланд оглядывает палатку, будто впервые в ней оказался. – В палатке, – он утыкается взглядом куда-то в подбородок и, выпростав руку из хватки, стирает что-то подушечкой большого пальца. Видимо, едва затянувшись, ранка на прокушенной губе снова кровоточила. Воланд хмурится, подставив свой палец к самым глазам. – Чья. Это. Кровь, – выстреливает Мастер последним вопросом. Подвижная фигура застывает, перестаёт сливаться с тенью и приобретает чёткие очертания. Он задерживает дыхание, поражённо распахнув рот: – Моя? – Неверный ответ, – сипит Мастер и громко чихает. – Чёрт-чёрт-чёрт, – панически бормочет Воланд, мгновенно придя в себя и втирая кровь в свою ладонь. – Блять, прости! Что я сделал? Я тебя ударил?! – Ты что?.. Не помнишь? – ужасается Мастер. Воланд мотает головой, виновато поджав губы и страдальчески выламывая брови. Порывисто обнимает и шепчет лихорадочно: – Прости, пожалуйста. Меня будто вырубило, щёлк – и темно. Щёлк – и ты смотришь на меня как на чужого. Прости, я надеялся, что с тобой этого не случится. – У тебя уже было такое? Сегодня? – Сегодня только один раз. На репетиции. Но я, кажется, ничего там не сделал. Или сделал, но попал в роль. – А до этого когда? – выпытывает Мастер, игнорируя боль в руке и сжимая тёплую спину покрепче. – Почти никогда. Только в детстве, – Воланд всхлипывает от досады. – Я плохо помню. Так что я сделал? – Ничего. Тот резко отстраняется, поглаживая плечи. – Не ври мне. Ты весь дрожишь. Мастер упрямо мотает головой. – Пожалуйста, – отчаянно просят его и целуют костяшки ледяной руки. – Это больнее, чем знать. Скажи мне. Противиться не остаётся никаких сил, и, выдохнув тревогу, он выкладывает всё. Полностью. Воланд ложится, утягивая за собой, накрывает их спальником и долго молчит, не выпуская из объятий. – Я перестану ходить к нему, – шепчет он наконец. Мастер обдумывает эту желанную возможность. – Ты хотя бы понимаешь, как он это делает? В безмолвной капитуляции тот качает головой, прижимаясь лбом. – А что сегодня было? Тренинг какой-то? – Да в том и дело, что ничего! Ещё один семинар, разбирали тексты. Пятиминутка рефлексии с закрытыми... Подожди, я вспомнил. Мастер разворачивается к нему всем телом. – Ну? – Под конец семинаров там принято закрывать глаза и уши. Включать какую-то занудную херню на заднем фоне. Ну, депривация чувств. И пять минут следить за потоком сознания. Только я сейчас сомневаюсь, что это длится пять минут. Потому что я опоздал на репетицию. – Ещё что-то? Ты там что-то пил или ел? – Нет, конечно! – Воланд звучит почти обиженно. – Но у меня с собой была бутылка воды. – Ну вот и чем ты думал, дурья моя башка? Тот раздосадовано шипит. – Да у меня голова забита была другим! Но не спятил же он совсем? Применять наркотики в студенческом лагере? – Может быть, это микроскопические дозы... – с сомнением говорит Мастер. – Если он и не ставит какой-то опыт, то всё равно проводит эксперимент. Может, дело в музыке. Гипноз? – Не уверен. Знаешь... я искал разные техники. Перепробовал хренову тучу специалистов, чтобы вспомнить себя в тринадцать. Но на меня ничего не действовало. Мастер умалчивает, что восприимчивость может остаться к одному конкретному человеку. И сам не верит своим словам: – У нас всё ещё ничего на него нет. Давай попробуем ещё раз. Опасно расспрашивать участников мастерской. Опасно брать пробы воды, которую пьют на мастерской. Опасно спугнуть зверя, рассказав кому-то из организаторов или вызвав полицию. Всё опасно. Но одного безумного Воланда он как-нибудь перетерпит. – Я готов, если ты готов, – доверчиво жмётся тот. Как бы заглаживая свою вину за совместное решение продолжать эту пытку, Мастер уговаривает: – Только будь осторожен. Пожалуйста. Вот прямо на триста процентов концентрация. И никаких тренингов, никакой шмексии-рефлексии, у тебя куча дел, тебе надо по нужде – просто сбегаешь и всё. Ты понял? – Да. Да, хорошо. А ты завтра сходишь к Фёдору. – Зачем? – Пусть тебя попшикает для профилактики. А то разболеешься, а мне ещё и это расхлёбывать. – Ну да, разбежался. Попшикает он. По голове он мне настучит. – Не мели чушь. Тебе всё равно перевязку делать, вот и захватишь таблетки какие-нибудь. Обещай. – Лады, – Мастер вздыхает и укладывается поудобнее. – Всё, спокойной ночи, малыши. – Прости ещё раз. – Иди в баню. Прощаю. Воланд целует в лоб и закрывает глаза. Они так и не решились коснуться темы мистического попадания в память запахов. Оба засыпают с этой взволнованной мыслью.