Встретимся в наших снах

Когда Сукуна просыпается, дыша чуть тяжелее нужного – он секунду-другую с некоторой долей удивления пялится в потолок, ощущая себя непривычно дезориентированным. Что ж, это было… Неожиданно. Вообще-то, ему, как тысячелетнему проклятию, не снятся сны – ему и спать-то, в сущности, не нужно. Да, иногда Сукуна все же спит – но не из-за потребности в этом, а из прихоти; помогает расслабиться, очистить разум, да и в целом это бывает приятно. Вот только он совершенно не может вспомнить, когда принял осознанное решение поспать сегодня. В какой-то момент Сукуна, кажется, просто отрубится, что довольно неожиданно. Но еще неожиданнее другое. Ему приснился сон. В последний раз такое случалось тысячу лет назад, когда Сукуна еще действительно нуждался в том, чтобы спать. И воспоминания об этом сне затапливают его разум сразу, стоит открыть глаза – яркие, насыщенные и мощные; он помнит каждую деталь, каждый вдох, каждое движение так, будто это происходило наяву, вот только что. Первое удивление после пробуждения быстро проходит, дыхание еще быстрее возвращается в норму, и когда собственный взгляд опускается вниз – Сукуна понимает, что у него стоит. Хах. Ну надо же. Хотя он никогда не отказывал себе в человеческих удовольствиях, проводя свою бессмертную жизнь так, чтобы делать все, чего только захочет – эта часть его обычно не волновала. За тысячу лет Сукуна столько раз видел, как похоть управляет этими мешками, набитыми костями и мясом. И участвовать в подобном помешательстве не собирался. Он всегда считал, что похоть и секс переоценены. Но сейчас Сукуна смотрит на свой вставший член, вспоминает свой сон, все еще слишком уж ярко горящий под веками… И ощущает, как собственные губы расплываются в сытом оскале.

***

Его тысячу лет не интересовал секс. Ему тысячу лет не снились сны. Оба пункта – аксиома.

***

И он совершенно не удивлен, что теперь, тысячу лет спустя. Небольшие трещины в этих аксиомах появляются именно благодаря Фушигуро Мегуми.

***

Когда четыре года назад Сукуна заключал договор с шаманами – то уж точно не думал, что по итогу придет… К этому. Тогда такой расклад просто казался самым удобным и выгодным из всех, доступных Сукуне. Просто так уж вышло, что, как ни странно – шаманские рожи раздражали его совсем немного, на миллионную долю меньше, чем рожа Кендзяку. Ну, эти, по крайней мере, заключили Сукуну в тело сопляка Итадори по чистой случайности – просто есть у этого конкретного сопляка привычка жрать все, что дают. В том числе и засушенные пальцы. Кендзяку же, с другой стороны, вполне осознано создал сосуд, которым Сукуне было бы сложно управлять, с вполне очевидной, как он считает, целью. Самому управлять Сукуной. Что, безусловно, выбесило просто до пиздеца. Так уж вышло, что перспектива стать пешкой в чужих Больших Злодейских Планах как-то совершенно не прельщала, спасибо, блядь, большое. Но при этом Сукуна все еще был недостаточно силен, чтобы справиться с ним самому, даже контроль над телом сопляка перехватить полноценно не мог, а где находятся остальные пальцы не знал – и возможности искать их не было. Поэтому, да. Из двух компаний мудаков Сукуна выбрал ту, которая раздражала его чуточку меньше – шаманов. Так они с Годжо, Фушигуро и Итадори заключили договор, чтобы вместе разобраться с Кендзяку. И одним из пунктов этого договора было – Сукуна должен освободить тело сопляка и не станет захватывать тела кого-либо из них. Кого-либо еще в принципе, – исправил тогда привычно хмурый Фушигуро, и Сукуна только хмыкнул. Это не было проблемой. Он всего лишь занял одно из тел, уже услужливо подготовленных для него Урауме. Какой-то мужчина, на несколько лет старше сопляка Итадори, не дохляк, а сознание больше ни с кем делить не приходилось. В целом, Сукуну все устраивало. При этом он рассчитывал, что за то время, которое им понадобится для победы над Кендзяку, ему удастся узнать, где остальные пальцы, накопить силы, ну и, хотя это и не озвучивалось, но подразумевалось. Как только их договор закончится – Сукуна и шаманы начнут пиздиться между собой. Но потом что-то пошло не так. И после того, как с Кендзяку наконец сдох – Сукуна вдруг оказался в той точке, где продлил договор с шаманами. Ненадолго. На тот момент это попросту было удобно – опять махаться с кем-то сразу после того, как разобрался с этой раздражающей сволочью, было как-то лениво. Они все оказались изрядно потрепаны – увы, не только шаманы, но и сам Сукуна. Еще и остальные пальцы найти ему так не удалось. Да и в целом махаться с этой скучной и унылой шайкой само по себе казалось… скучным и унылым. По итогу он не лез к шаманам и не устраивал какой-нибудь очередной апокалипсис, не пускал реки крови по улицам, не захватывал власть над миром и в целом не слишком отсвечивал – а шаманы в лице Годжо, Фушигуро и Итадори не трогали Сукуну и те проклятия, которые ему подчиняются. А еще не позволяли делать этого другим шаманам. Которые, конечно, были и остаются совсем не в восторге от такого хрупкого, на соплях держащегося перемирия – но Годжо, та еще самодовольная срань, без проблем пользуется тем, что никто не в состоянии ничего сказать в лицо шестиглазому. Не в состоянии с ним поспорить. Тем более, что этот шестиглазый по совместительству также оставался единственным, кто гипотетически мог победить Сукуну. Гипотетически. Так что Годжо просто пожимал плечами и открыто говорил, что лучше уж известное зло, которое представляет из себя Сукуна, чем кто-то новый, кто обязательно придет ему на замену. А сам Сукуна… Ну, мировое господство его никогда особенно не интересовало – слишком уж муторное это дело, а планы Кендзяку и вовсе херня какая-то, он от скуки совсем куда-то не туда съехал. Даже по меркам Сукуны. И если сопляк Итадори безоговорочно доверял Годжо и не ставил под сомнение его планы – то вот Фушигуро… Что ж, он тоже доверял. Но недовольство свое продлением договора не скрывал. Фушигуро был уверен – рано или поздно за такой договор они поплатятся – и прямо об этом заявлял. Оставался, в общем-то, единственным, кому хватало смелости в лицо и Годжо, и Сукуне все высказать. Хотя одновременно с этим Фушигуро решение Годжо уважал и пойти против не пытался. Но этой своей прямотой, наверное, он должен был выбесить Сукуну. Должен был выбесить тем, как упрямо, с вызовом встречал его взгляд и ровным голосом говорил все, что о нем думает, отказываясь уступать, отступать. И в некоторой степени действительно выбешивал. Но также Сукуна смотрел на этого зеленого пацана с его не по годам взрослыми, слишком серьезными глазами и огромным, сокрытым в нем потенциалом – и ощущал, как губы тянет в оскале. На фоне остальной скучной, серой массы Фушигуро выделялся упрямством, нежеланием сдаваться, даже находясь в заведомо проигрышном положении и умением не только действовать грубой силой, но и по-настоящему думать головой – и просыпалось смутное любопытство при мысли о том, чтобы посмотреть, как далеко он сможет зайти. Каким союзником сможет станет. Тем более что Сукуна видел что-то темное, мрачное глубоко внутри него, на самом донышке души; что-то глубоко подавляемое – но весьма… Любопытное. Что-то, что хотелось вытащить наружу, рассмотреть поближе и проверить, что с этим можно сделать. Хотелось узнать, что будет, если Фушигуро перестанет бояться собственной силы и начнет использовать ее в полную мощь. Конечно, Сукуна продлил договор с шаманами просто потому, что это было удобно – ну а если за время этого договора, теперь, когда не нужно было побеждать Кеяндзяку, ему удалось бы переманить Фушигуро на свою сторону… Разве это не было бы приятным бонусом?

***

Спустя четыре года ненадолго продленный договор все еще не разорван. Спустя четыре года Сукуна, кажется, находится еще дальше от возможности переманить Фушигуро на свою сторону, чем был, когда договор заключался. Спустя четыре года взбешен он этим совсем не так сильно, как должен бы.

***

Спустя четыре года Сукуна смотрит на свой стояк, вспоминает свой сон – и лениво думает. А почему бы, собственно, и да? Так что он опускает руку вниз, сжимает в жесткой хватке член, и принимается дрочить. Прикрыв глаза, позволяет картинкам из сна проносится в сознании. Конечно, Сукуна знал, что за четыре года Фушигуро из пацана превратился в мужчину, оброс сталью внутри и снаружи, поострел скулами и ментально, окреп бицепсами, вытянулся и раздался в плечах, а взгляд у него стал такой, что уже не просто не-по-годами-взрослый-и-серьезный – теперь Сукуну его мощью иногда до позвонков приятно пробирает. Но получить возможность увидеть его так, как в этом сне? Обнаженным, с отливающей мрамором белоснежной кожей, с сухими, точеными мышцами, идеально высеченными в этом мраморе, с длинными, сильными ногами, с тонкими ключицами, которые хочется то ли прикусить, то ли остаться в них жить… Но при этом – все еще остающимся Фушигуро Мегуми. Яростным, даже когда отдается, когда сам на член жестко насаживается; с ненавистью, которая мешалась с голодом в полыхающих преисподними, чернющих глазах; с жаждой и злобой в кусачих поцелуях, в зубах, впивающихся Сукуне в горло. Что ж. От зеленого пацана там точно уже ничего не осталось – не то чтобы он и до этого хоть сколько-то сомневался, конечно. И все же сегодня во сне под Сукуной оказался не тот зеленый пацан – от такого варианта он точно был бы не в восторге, – а весьма впечатляющий мужчина, в которого Фушигуро превратился четыре года спустя. Даже, пожалуй, мужчина восхищающий. И это был определенно новый, совсем не неприятный опыт. Который Сукуна продолжает, когда быстро движет рукой по члену, не без наслаждения думая о теле Фушигуро под собой, сильном и гибком. Думая о его удовольствии, о его тяжелом дыхании, о его выгнутой спине, о том, как он подавался навстречу толчкам, как царапал Сукуне спину ногтями, как впивался сильными пальцами в бедра. Как не переставал при этом обдавать ненавистью и яростью в голодных, переполненных бесами глазах. Когда Сукуна кончает, с образом Фушигуро под веками, запрокидывающего голову и распахивающего рот в оргазме, как гребаное произведение искусства – то задумчиво смотрит на сперму на своих пальцах и хмыкает. Любопытно. А затем принимается анализировать все случившееся. Он почти уверен, что это был совсем не обычный сон – и дело даже не в том, что сны ему в принципе сниться не должны. Просто когда-то они Сукуне все же снились, и пусть такое случалось тысячу лет назад и воспоминания померкли – он до сих пор помнит, что это не должно быть так. Что это не должно ощущаться так реально, так ярко. Что не должно так отчетливо впиваться в память каждой своей деталью, будто все происходило вот только что, наяву. Что все не должно быть настолько… Осознанно. Во сне Сукуна ощущал себя – собой, ощущал себя здесь и сейчас. Контролировать желание и противиться ему казалось невозможным – да не очень-то и хотелось, если уж честно, но Сукуна почти уверен, что не смог бы, даже если бы сильно постарался. Зато в рамках заданных условий… Он осознавал, что делает. Откуда-то знал, как нужно поцеловать Фушигуро, как нужно его коснуться, чтобы заставить рвано дышать и хватать широко раскрытым ртом воздух. И Сукуна действительно делал это – не просто словно наблюдал со стороны. А находился в своем собственном теле. Ощущение такое, будто он мог контролировать происходящее в рамках этого желания, в рамках отчаянной потребности довести Фушигуро до пика, увидеть его там, на вершине удовольствия и швырнуть дальше, за грань, туда, где удовольствие взрывается сверхновой. Чтобы потом поймать, вернуть назад – и начать все заново. И тело Фушигуро… Оно ощущалось таким реальным под пальцами Сукуны: мрамор кожи, твердость мышцы, тяжесть его члена в пальцах, его губы на собственных. И все же, обычные сны не должны быть такими, так что он почти уверен. Этот сон – не обычный. Есть и другие детали, выбивающиеся как из концепции обычных снов или осознанных, но все таких же обычных, так и из концепции реальности – но говорить о них с уверенностью на основании одного-единственного сна Сукуна не может. Хотя у него уже появляется теория о том, что именно происходит, и если он прав… Ну, если прав – у него еще выйдет в этих деталях убедиться.

***

Но для начала нужно проверить.

***

На следующий день Сукуна отправляется к шаманам – он находит весьма забавным тот факт, что теперь может свободно входить на территорию их школы, пусть и лишь на ограниченный ее участок. Конечно, Сукуна мог бы пробиться сквозь защиту и на остальную территорию. Но это сейчас ни к чему. То, что ему нужно – тот, кто ему нужен – находится в той части, куда он может зайти спокойно. Теперь Сукуне даже не нужно оправдание для визита – за последние четыре года это вошло в привычку, иногда приходить просто для того, чтобы побесить Фушигуро, ввязаться с ним в очередной спор. Он давно перестал делать вид, будто приходит для чего-либо еще. Дискуссии с Фушигуро неизменно крайне увлекательны – он умен, дерзок, саркастичен, он смотрит на Сукуну без страха, с гордо вздернутым подбородком и горящей в ярких радужках ненавистью. Это увлекательно – что именно рядом с ним, с Сукуной, Фушигуро, с его всегда нечитаемым взглядом, всегда спокойный и невозмутимый, всегда отлично себя контролирующий, не может удержать этот контроль до конца и его ненависть все же пробивается сквозь прорехи в маске, вспыхивает в этих сильных, упрямых глазах. Спустя четыре года они дошли до того, что их дискуссии иногда могут длиться часами. А Фушигуро спустя четыре года, опять же – повзрослел, окреп, ожестосточился телом и взглядом, многократно помножил силу во всем, в теле, в глазах, в своем упрямом духе, стал еще умнее, еще более дерзким и саркастичным, окончательно перестал быть пацаном и выковал из себя приковывающего взгляд, сильного во всех смыслах мужчину. А Сукуна, который четыре года назад, заключая договор, смотрел на тогда еще шестнадцатилетнего пацана Фушигуро и думал о том, какой же потенциал в нем заложен и как хорошо было бы переманить этот потенциал на свою сторону. Теперь смотрит на двадцатилетнего мужчину, этот потенциал воплощающего. И лишь сильнее его на своей стороне видеть хочет. Он отлично умеет убеждать, когда действительно этого захочет – но Фушигуро смотрит дерзко, упрямо, без страха, держит свою тьму на коротком, стальном поводке. И не позволяет Сукуне до нее дотянуться. Буквально все остальные смотрят на него хоть с какой-то толикой страха или опаски, иногда тщательно скрываемых, но для Сукуны все равно очевидных – кроме, возможно, Годжо. Но этот отбитый и самодовольный, он слишком уверен в своей силе и слишком выебистый, так что вообще не в счет. Тут это самодовольство надо силой выбивать, расшибая фальшивого бога о землю и разрывая все его мнимое величие пополам – может, однажды. Пока что внимание Сукуны приковано к кое-чему поинтереснее. Потому что в Фушигуро нет этого самодовольства и самовлюбленности, он осознает, кто Сукуна такой, что он из себя представляет и насколько силен – но все равно гордо вскидывает подборок и сверкает серьезными, нечитаемыми глазами, сыплет острым, холодным сарказмом. И отказывается хоть на шаг отступать, как бы Сукуна ни напирал. Это… Бесит – и интригует, заставляет адреналин бежать по венам. Прошло четыре года – а слабое любопытство Сукуны, вспыхнувшее при взгляде на выделяющегося из серой и безликой толпы пацана с его техникой десяти теней, с его слишком взрослым взглядом и упрямством, с его готовностью броситься в бой с Сукуной, превосходящим его по силе, но страхом перед собственной силой… Что ж. Вместо того, чтобы постепенно угаснуть, как можно было бы ожидать – это любопытство лишь возросло и многократно помножилось. Тогда Сукуну немного забавляло смотреть на Фушигуро. Он слегка разгонял ту невероятную скуку, которую Сукуна испытывал, проводя свои дни в сознании сопляка Итадори. Теперь же… Хах. Бесит ли Сукуну то, как дерзко Фушигуро ему отвечает? Бесит ли то, как он без страха смотрит на равных в глаза и отказывается уступать? Бесит ли, как открыто он выказывает свою ненависть, спустя четыре года все еще прямо говоря, что договор с Сукуной – херовая идея? Бесит ли, что у Фушигуро всегда есть, что ответить, что его невозможно выбить из колеи, что он никогда не позволяет заставить отступить себя даже на шаг? Бесит ли, что спустя четыре года сам Сукуна ни на шаг не приблизился к тому, чтобы переманить Фушигуро на свою сторону, что никакие слова и уловки не действуют на него? О. Определенно бесит. Когда-то он думал – переманить Фушигуро будет легко. Сукуна – профессиональный манипулятор, он всегда знает, куда нужно надавить, что нужно сказать; люди, что шаманы, что нет, такие простые, мешки с костями и мясом, их так легко прочитать… …Сукуна начал понимать, что легко не будет, еще до заключения их перемирия, когда находился в теле сопляка – но от этого становилось только интереснее. Он все равно был уверен, что справится. И наебался об собственную уверенность. Очень быстро Сукуна осознал, что прямыми обещаниями, красивыми словами не добьется ничего – со слишком честным, прямолинейным Фушигуро такое не работает. Поэтому стал действовать тоньше. Осторожнее. Намурлыкивал ему тут и там, между фразой-другой что-нибудь о том, как могла бы раскрыться его сила при должном с ней обращении – ведь все целят силу. Все. Сила – единственный язык, который понимает каждый. Язык, на котором говорит весь мир, который весь мир слушает и которому подчиняется. Сила – это любовь. Любовь – это сила. Сукуна был уверен, что Фушигуро в конечном счете не устоит, что захочет понять, на что способен на самом деле, захочет в полной мере ощутить ту мощь, которой обладает. Но Фушигуро… Фушигуро не нужна власть, не нужно бессмертие, он не заинтересован в силе, которую Сукуна мог бы ему подарить. С ним не работает ничего из того, что сработало бы со всеми остальными. Собственную силу он больше не отрицает, учится по-настоящему уживаться с ней, управлять ею. Каким-то образом из всего, что говорит ему Сукуна, Фушигуро умудряется отделать попытки манипулирования и переманивая на свою сторону – от тех советов, которые действительно способны ему помочь. И спокойно пускает эти советы в ход, использует их, чтобы самому стать сильнее. Умен настолько, что бесит. И вызывает невольное уважение. Сейчас Фушигуро в той точке, где Сукуна без сомнений назвал бы его сильнейшим из обладателей техники десяти теней, которых когда-либо встречал. Пожалуй, нынешний Фушигуро сумел бы стать первым, кому оказалось бы под силу изгнать и подчинить Махорагу. Но Сукуна знает, что он мог бы стать еще сильнее, если бы только перестал загонять сам себя в рамки, заковывать сам себя в цепи. Что Фушигуро мог бы подчинить себе не одного Махорагу – весь мир. Вот только он… Не заинтересован. Принципы Фушигуро снова и снова оказываются сильнее сокрытой в нем тьмы. Да, это бессмысленные принципы, построенные на бессмысленном альтруизме – но их сила не может Сукуну не впечатлять. А в этой силе он снова и снова убеждался. И продолжает убеждаться. Они спорят часто. Они спорят обо всем: о проклятиях и шаманах, о добре и зле, о лжи и истине, о ценности человеческой жизни – и существует ли вообще какая-то ценность, о том, в чем разница между убийством человека и изгнанием проклятия, о важности истории и том, умеет ли человечество учиться на ошибках прошлого… О том, чем, в сущности, шаманы отличаются от проклятий, если и те, и те заняты убийством. Чем Фушигуро лучше Сукуны?

***

– Я не говорил, что в чем-либо лучше кого-либо, – нахмурился Фушигуро однажды, когда Сукуна озвучил вариацию последней мысли. – В отличие от некоторых, у меня нет привычки ставить самого себя на пьедестал. – А зря. Оттуда открывается отличный вид, – оскалился Сукуна в ответ. И решил не говорить о том, что, как бы забавно это ни было, мог бы сам перечислить, чем Фушигуро лучше и кого-либо в принципе, и его самого. Длинный вышел бы список. И это со всей самовлюбленностью Сукуны.

***

Так много тем, которые они за эти годы затрагивали, и Сукуна не может не признать – насколько бы сильно мировоззрение Фушигуро ни отличалось от собственного, с ним интересно говорить. Интересно спорить. Интересно отслеживать цепочки его мыслей. В Фушигуро невероятным образом сочетается умение трезво смотреть на мир, видеть всю его грязь – но все равно верить в этот мир, пытаться защитить его и никчемные, жалкие мешки, набитые костями и мясом. Ни в ком другом это не могло бы выглядеть настолько органично и настолько правильно, как в Фушигуро, который ни секунды не обманывает самого себя. Он видит все несовершенство мина – и все равно желает его спасти. Он хочет стать сильнее. Но отказывается ради силы переступать грань. Это противоречит так многому из того, во что верит Сукуна – но все равно остается поразительно. Увлекательно. Но с годами сила принципов Фушигуро вызывает лишь все больше и больше невольного уважения. И. Может быть. Даже восхищения. Иногда Сукуна начинает спор с Фушигуро просто ради самого спора – слишком уж увлекательно дискутировать с ним. Слишком уж увлекателен момент, когда Фушигуро дискуссией загорается, когда его всегда нечитаемые глаза начинают искрить, и он, обычно не особенно разговорчивый, сдержанный, пускается в объяснения и отстаивает свою точку зрения. В какой-то момент, наблюдая за таким Фушигуро, слушая такого Фушигуро, Сукуна поймал себя на мысли, что не уверен, было бы в его тысячелетнем существовании зрелище занимательнее. В какой-то момент, снова и снова подначивая Фушигуро, разводя его на очередной спор – Сукуна поймал себя на том, что начал забывать, зачем это делает. Забывать о своей цели – убедить Фушигуро присоединиться к нему. И стал делать это просто… Просто из-за того удовольствия, которое доставляют разговоры с ним – больше, чем реки крови, венами пущенные по улицам тел городов. Но даже если иногда, во время разговора с Фушигуро, Сукуна и забывал, для чего вообще с ним говорит – это не значило, что он совершенно забыл о своей изначальной цели. А после, когда он вновь приходил в себя, когда вспоминал… То хотел этого лишь сильнее. Лишь сильнее хотел наконец увидеть на своей стороне Фушигуро, когда понимал – разговор с ним увлекал достаточно, чтобы Сукуну от цели ненадолго отвлечь; раньше такого не случалось никогда и ни с кем. Лишь сильнее хотел увидеть его по правую руку от себя, бок о бок с ним погрузить мир в тот кровавый хаос, который он так осуждает, которому так сопротивляется. Лишь сильнее. Но затем Сукуна вновь увлекался разговором с Фушигуро – и вновь забывал. И стал забывать о своей изначальной цели все чаще. И чаще. И чаще. Фушигуро не заинтересован ни в чем, что Сукуна мог бы ему предложить, совершенно не заинтересован во власти над всем чертовым миром. И, на самом деле, Сукуна ведь и сам пока что не заинтересован в том, чтобы завоевывать мир – дело хлопотное, муторное, скучноватое, до сих пор он не видел достаточного стимула для себя, достаточно весомой цели, чтобы и впрямь этим заняться. Но. С другой стороны… Сукуна мог бы завоевать мир для Фушигуро, мог бы положить мир к его ногам – просто чтобы посмотреть, что тот потом станет с этим миром делать. Это было бы определенно занятно. Это могло бы и впрямь развеять скуку Сукуны. Но шло время, дни-месяцы-годы, он искал новые слова, новые способы завуалированно переманить Фушигуро на свою сторону. Пытался воззвать к его принципам и моральным устоям – и вывернуть их наизнанку. Ничего не работало. Никогда. Ни одно слово Сукуны, ни одно увещевание ни на шаг не приблизило Фушигуро к тому, чтобы перейти на его сторону. И, по какой-то причине, Сукуну это раздражало не так сильно, как должно было. Когда он впервые дрался с тогда еще пятнадцатилетним Фушигуро Мегуми – то видел потенциал в технике десяти теней, в упрямстве, с которым он сражался, в силе, которой горели глаза. Но тогда это еще был зеленый пацан, который лишь немного выделался на фоне остальной серой массы и собственную силу до конца принять не мог. А Сукуна лишь немного разбавлял скуку наблюдением за ним и ленивым размышлением о том, что неплохо было бы, окажись такой потенциал на его стороне. Сейчас же это – твердо ступающий по земле мужчина с гордо поднятой головой и уверенностью в движениях, в ярко полыхающих глазах, где сила теперь возросла так сильно, налилась сталью, превратилась в нерушимый монолит. Когда-то, в начале их знакомства Сукуна задумывался о том, чтобы просто использовать тело Фушигуро, как сосуд, и самому раскрыть весь потенциал его техники. Но это звучало слишком просто, и от того скучно. А сейчас, глядя на того, в кого он вырос, Сукуна совершенно не жалеет, что все же решил – гораздо интереснее будет посмотреть, как зеленый пацан Фушигуро сам сможет свой потенциал реализовать. И Сукуна… Сукуна взбешен тем, как Фушигуро ведет себя с ним на равных, как дерзит, как отказывается уступать и подчиняться Взбешен тем, что прошло четыре года. А перспектива переманить его на свою сторону, кажется, начала маячить лишь еще дальше. Взбешен тем, что они, теоретически, вроде как союзники – но Фушигуро все равно умудряется сражаться с ним, если не физически, то на словах. Конечно, гораздо проще все было бы, если бы Сукуна просто его сломал, на его глазах уничтожил бы всех самых близких и дорогих ему людей, запер бы его в клетку, наблюдал бы за тем, как огонь потухает в его глазах, как они становятся безжизненными и блеклыми, как из них уходит сила, как в радужках угасает воля, как упрямство и гордость Фушигуро сменяются подчинением. Но когда-то этот вариант казался Сукуне слишком простым и скучным – а сейчас он вовсе не кажется вариантом. Да, Фушигуро бесит своим упрямством и своей силой, своим отказом уступать Сукуне. Но в то же время Сукуна не хочет, чтобы это менялось. В то же время Сукуна не хочет увидеть эти пылающие глаза тусклыми и безжизненными. В то же время Сукуна все чаще забывает, что его настоящая цель – переманить Фушигуро на свою строну, и просто наслаждается их разговорами, наслаждается его чертовым упрямством, его чертовой силой. В то же время Сукуна ощущает, как с годами его интерес лишь возрастал; как постепенно, в последнее время этот интерес все отчетливее превращается в огонь, который загорается где-то внутри и заставляет ощущать себя охренительно живым, когда Фушигуро гордо вздергивает подбородок, смотрит на равных и легко отбивает очередную реплику. И Сукуна чертовски хочет его. Хочет…

***

На свою сторону хочет, конечно.

***

Но теперь – вот эти сны. И когда Сукуна заваливается к ним в школу в этот раз – он внимательно отслеживает реакции Фушигуро, пытается отыскать в нем хоть что-то непривычное, выбивающееся из обычной картины. И ничего не находит. Фушигуро все еще легко отбивает его выпады, легко смотрит в его глаза, легко встречает его опасность и его угрозу – так же легко отвечая на них. Кажется, совершенно ничего не произошло, ничего не изменилось. Но Фушигуро слишком хорошо умеет скрывать свои эмоции и спустя все эти годы Сукуна знает – его обычная непрошибаемая невозмутимость еще ничего не доказывает. Что ж, мысленно хмыкает он. У него есть время. Он может подождать.

***

В конце концов, Фушигуро неплохо прокачал ему терпение – даже лучше, чем века ожидания, когда Сукуна был запечатан. Сукуна четыре года потратил на попытки переманить Фушигуро на свою сторону. Что ему стоит выждать несколько дней и понаблюдать?

***

Следующей ночью сон повторяется.

***

А затем снова.

***

И опять.

***

Сукуна не удивлен.

***

Просыпаясь, Сукуна дрочит с ярким образом кончающего Фушигуро под своими веками – и впервые за тысячу лет начинает отдаленно понимать, почему шаманы и не-шаманы так помешаны на сексе. Так помешаны на похоти. Фушигуро из его снов – произведение искусства. Его мраморная кожа, его распахнутые губы, его горящие глаза. Его тело, которое Сукуна с каждой ночью изучает все лучше – литые мышцы, крепкие бицепсы, длинные, сильные ноги, которые так идеально обхватывают бедра Сукуны. Его острые ключицы, его острые скулы, его острый взгляд. Сила в его пальцах, в движениях, в том, как он царапает Сукуне спину, как впивается пальцами в бедра, как вгрызается в его шею, оставляя метки. Сукуна даже оглядывает себя в зеркале. Но, ожидаемо, никаких следов на своей коже не находит. Любые из них Сукуна, конечно, легко убрал бы обратной техникой – но ловит себя на мысли, что не стал бы этого делать. Что испытывает легкое разочарование, не находя царапин на спине, синяков на бедрах, укусов и гематом на шее. Но, конечно, их там быть и не может. Происходящее – просто сон.

***

Вот только не просто сон. И Сукуна все сильнее в этом убеждается.

***

Во вторую ночь он сразу осознает, что оказывается во сне, и действительно, по-настоящему пытается происходящему сопротивляться, пытается отпустить Фушигуро, отойти от него… И не может. Просто не может. Как будто единственное, из чего состоит весь мир – это ебля с Фушигуро. Как будто из этого состоит дыхание, существование, сама суть вселенной. И сопротивляться этому – как пытаться остановить сердцебиение. Можно, конечно, просто вырывать себе сердце к чертям из грудины – но это останавливает не сердцебиение. Это останавливает саму жизнь. Сукуна, конечно, способен подобное провернуть, находясь в чужом теле, пока у него есть подстраховка в виде оставшихся пальцев – но… Даже ему нужно сердце для существования. И Сукуна видит, как Фушигуро тоже пытается сопротивляться; видит по ненависти и борьбе в его глазах – пытается сопротивляться лишь самому себе. Но никогда – Сукуне. Сукуне он отдается, отдается яростно, жаждуще. Отдается, беря ровно столько, сколько отдает сам, охренительно требовательный и голодный – и Сукуне это нравится, Сукуна готов дать ему все, чего Фушигуро только захочет. В следующие ночи Сукуна больше не пытается происходящему сопротивляться. Зачем? Его все вполне устраивает. Он действительно откуда-то всегда знает, что именно нужно сделать, где коснуться, как поцеловать, под каким углом войти, чтобы Фушигуро было лучше всего. Знает, что если едва уловимо провести пальцами вдоль его позвонков – это заставит Фушигуро чуть выгнуться и хрипло, шумно вдохнуть. Знает, что если прикусить место за его правым ухом – это заставит Фушигуро с силой вцепиться пальцами ему в волосы и с яростью притянуть ближе. Знает, что у него очень чувствительная внутренняя сторона бедер – хотя даже ни разу еще этим знанием не воспользовался. Знает. Знает… Сукуна знает много что о теле Фушигуро, чего знать не должен, чего знать в принципе не может – и когда он просыпается, эти знания размываются. То есть, Сукуна помнит, как Фушигуро реагировал на укус за ухом, например – но абсолютное знание всего о чувствительности его тела уходит, оставляя лишь знание о том, что Сукуна действительно во сне делал и от чего Фушигуро было хорошо. А вот о той же чувствительности внутренней стороны бедер Фушигуро он в бодрствующем состоянии забывает до тех пор, пока во сне не проверяет это на практике. Также они не могут в этих снах говорить, в принципе издавать звуков. Не ощущают в этих снах боли. И чем дальше – тем больше находится мелочей, деталей, которые выбивается как из концепции обычного сна. Так и из концепции реальности.

***

И все сильнее и сильнее Сукуна убеждается. Нет, это не простые сны.

***

И каждый день он продолжает возвращаться в их школу, продолжает цепким взглядом наблюдать за Фушигуро, тащится за ним по городу, наслаждаясь его раздражением из-за того, что Сукуна «прицепился к нему, как жвачка к подошве». Оскорбительное не-шаманское сравнение – кому-нибудь другому Сукуна оторвал бы голову. Но к кому-нибудь другому Сукуна и не прицепился бы, как «жвачка к подошве». Так что он только смеется. И, как бы хорошо Фушигуро ни умел себя контролировать, как бы идеально ни умел скрывать свои эмоции – Сукуна знает его больше четырех лет. Так что с легкостью отслеживает изменения. Видит, как Фушигуро начинает посматривать на него с настороженностью и подозрением, проглядывающими сквозь его обычную замкнутость и невозмутимость; видит, как его раздражительность все сильнее пробивается острой, неконтролируемой колкостью сквозь обычный контролируемый холод; видит, как у него под глазами начинают появляться тени, как с каждым днем они все сгущаются; видит его общую, все увеличивающуюся усталость, даже заебанность, которую Фушигуро явно пытается скрыть. Но Сукуна видит. Замечает. Не может не заметить. И все сильнее убеждается в своей правоте.

***

В конце концов на пятый день, когда Фушигуро бросает ему шипя, с яростью, явно неконтролируемо пробивающейся в его интонации: – Хватит таскаться за мной, Рёмен. Это жалко. Я думал, ты кровожадный тысячелетний демон, а не жаждущий внимания щенок. Сукуна весело гогочет – это было неплохо! И скользит ближе к Фушигуро, который успел от него отвернуться и сделать шаг в противоположную сторону. И обхватывает его за талию, прижимаясь спиной к груди. И это – первый раз, когда они так близко с тех пор, как начались сны. И Фушигуро в принципе обычно не позволяет вторгаться в свое личное пространство – только Годжо и Итадори позволено в это личное пространство иногда вторгаться, позволено иногда касаться: взъерошивать Фушигуро волосы, или обхватывать его за плечи, или обнимать его… Сукуна совсем им не завидует. Совсем не хочет из-за этого переломать им шеи – у него есть куча других причин для желания их переломать, ага. Тем не менее, самому Сукуне обычно вторгаться в личное пространство Фушигуро не позволено; тот всегда удерживает между ними дистанцию и по возможности не оставляет возможности ее сократить, если только в тех случаях, когда выбора нет и взаимодействовать, находиться рядом приходится. Если же Сукуна все же вторгается, влезает – Фушигуро гордо вздергивает подбородок, щурит глаза, где в трещинах его невозмутимости полыхает ярко ненависть. И никогда. Никогда не отступает. Но прикосновения для Сукуны – под запретом. Никаких взъерошить-волосы-коснуться-плеча, или, уж тем более, обнять – не то чтобы Сукуна хотел его обнимать. Он же гребаное тысячелетнее проклятие. Какие, к хуям, объятия?! Но то, что Годжо и Итадори это позволено – а ему нет, бесит просто до алой пелены. Исключительно по причине того, что не может быть в этом мире ничего, что тысячелетнему проклятию не позволено – по позволено какому-то сопляку и шестиглазому мудаку. Тем не менее – Фушигуро всегда следит за тем, чтобы любых, самых мимолетных касаний с Сукуной избегать. За исключением, опять же, тех случаев, когда выбора нет. И то, что сейчас Фушигуро упускает тот момент, когда Сукуна оказывается слишком близко, когда обхватывает его поперек живота и прижимает спиной к своей грудной клетке… Что ж, это явно один из признаков того, насколько же он устал. И, когда Фушигуро оказывается в его руках – у Сукуны перед глазами проносятся сны. Он отчетливо вспоминает, что теперь знает, как выглядит это восхитительное тело под одеждой, каким жадным и требовательным оно может быть, как оно, сильное и яростное, может чуть выгибаться от ласк, как Фушигуро может смотреть не только с ненавистью, но с голодом в глазах, как глубоко и идеально он может целовать, как… Под кожей тут же поднимается жар. Сукуне тут же хочется забраться пальцами под футболку Фушигуро – и провести пальцами по этой мраморной коже уже наяву, уже наяву ощутить эти поджатые, твердые мышцы не только сквозь ткань; хочется прижаться губами к его шее, сейчас находящейся в считанных дюймах от собственного лица… Но он сгладывает порыв. Мысленно свой чертов поводок одергивает. И, подавшись вперед – лишь хрипит Фушигуро на ухо: – Слишком уж ты угрюмый и недовольный для того, кто сегодня ночью так сладко подо мной кончил. На долю секунду Фушигуро замирает стальной статуей под руками Сукуны – а уже в следующую резко вырывается, отскакивает на несколько шагов и оборачивается, глядя на него разъяренно. Разъяренно. Но не удивленно. Пару секунд Фушигуро продолжает смотреть зло и внимательно, цепко, явно выискивая что-то в Сукуне – а затем выдавливает сквозь стиснутые зубы: – Ты тоже их видишь. Не вопрос – утверждение. Как и ожидалось. Сукуна расплывается в сытой ухмылке – и отвечает мурлычуще: – И наслаждаюсь.

***

Да, Фушигуро всегда был умен – даже слишком умен. Не удивительно, что он тоже догадался.

***

Эти сны, яркие, мощные, пробирающие, полуосознанные – их общие. Лишь полуосознанные – потому что они оба не могут остановить то, что в них происходит, не могут остановиться сами. Но если Сукуна после второй ночи остановиться и не пытался, решив действительно наслаждаться происходящим. То Фушигуро… Сукуна продолжает каждую ночь видеть эту секунду борьбы с самим собой, которая вспыхивает в его глазах прежде, чем он понимает, что ничего поделать не может – и подается вперед. И грубо, жадно целует Сукуну, вплетаясь пальцами в его волосы, переплетаясь с ним телами. И теперь, уже точно зная, что эти сны общие – хотя он и до этого почти не сомневался – Сукуна смотрит на тени под глазами Фушигуро, на его общую, тщательно скрываемую усталость… Пытается ли он сопротивляться на протяжении всего сна? Вряд ли, Сукуна попросту не думает, что это в принципе возможно. Чем дальше идет сон, чем дальше заходят они сами – тем сильнее топит в желании, в жажде, в потребности, в возбуждении; тем сложнее хоть сколько-то связно мыслить и помнить о чем-либо, кроме этого желания. О чем-либо, кроме Фушигуро. Это сильнее, чем в реальности. Потому что в их снах это – ободное желание – все, из чего состоит мир. И Сукуна не думает, что даже Фушигуро с его упрямством способен продолжать свои попытки бороться на протяжении всего сна вместо того, чтобы просто… Провалиться в происходящее. Борьба с собой из его глаз всегда во сне уходит – остается ненависть к Сукуне, жажда к Сукуне, голод к Сукуне. Но если сам Сукуна с удовольствием дрочит после на воспоминания о сне… То что делает Фушигуро? Не может быть, чтобы он просыпался без стояка – даже у Сукуны, тысячелетнего демона, который никогда не был особенно заинтересован в сексе, стоит, как каменный. А Фушигуро, каким бы упрямым, стойким и выносливым он ни был – остается молодым двадцатилетним парнем. Уходит ли он под холодный душ, чтобы сбить возбуждение? Больше не засыпает? Пытается ли в принципе не спать, чтобы снов не было? Вот только Сукуна быстро понял, что тот, первый раз, когда его вырубило неожиданно для него самого – явно не был случайностью, потому что теперь это повторяется каждую ночь. Неважно, собирается Сукуна спать или нет – его, не нуждающегося во сне, все равно в какой-то момент вырубит. Так что с этим Фушигуро тоже едва ли может бороться. Вот только, судя по все те же синякам и общей усилившейся усталости – после снов он вряд ли спит. Но если Сукуне, тысячелетнему демону, сон, опять же, не нужен – то Фушигуро, шаману, человеку, он нужен определенно. Сукуна хмурится, ощутив легкий укол беспокойства – и тут же от него отмахивается, заталкивает поглубже. Это не проблема Сукуны. Если Фушигуро хочет страдать херней – имеет полное право. Он мог бы поступать так же, как Сукуна. С удовольствием подрочить себе и спать дальше.

***

А если Сукуна прав и вместо этого Фушигуро мучает себя бессонницей и борьбой… Ну, опять же – его право. И Сукуну это совершенно, черт возьми, не волнует.

***

– Это то проклятие, с которым мы столкнулись недавно? – хмуро интересуется тем временем Фушигуро, и Сукуна вновь не удивлен, что он пришел к тем же выводам. – Вероятно, – пожимает Сукуна плечами. Его договор с шаманами также включал пункт – помогать друг другу с изгнанием проклятий, если есть необходимость, и работает это в обе стороны. Если у Сукуны проклятие какое надоедливое взбунтовалось, восстало против него, а самому справляться лениво – всегда можно попинать шаманов, пусть разбираются; у них договор и эти раздражающие идиоты не могут отказать. Но и если шаманам нужна помощь, то Сукуну тоже иногда впрягают – хотя он не против. Иногда свои тысячелетние кости все же размять хочется. Или, может быть, есть другая, вполне конкретная причина, почему он не против. В случаях, когда они помогают друг другу, с Сукуной, согласно все тому же договору, должен отправиться кто-то из шаманов. Но при этом при его совместной работе с Годжо слишком велика вероятность, что они начнут пиздиться между собой и нахуй какой-то там договор. Сопляка Итадори на дух Сукуна не переносит и прямо признает: он не может гарантировать, что с этим сопляком не произойдет какая-нибудь трагичная, таинственная – очень очевидная, на самом деле, – случайность, к которой Сукуна… Вполне себе будет иметь отношение и, вероятно, даже не станет этого отрицать. Другие шаманы слишком боятся Сукуну да и, опять же, на всех них у него тоже острая аллергия, и он всегда флегматично, все так же прямо заявляет, что может не сдержаться, лишь бы от аллергена своего избавиться. Ни они не в состоянии стерпеть Сукуну – ни он их. По итогу единственный, кого Сукуна может выносить, и кто при этом может выносить Сукуну. Это Фушигуро. Так что обычно, если появляется такая потребность, они работают вдвоем – подразумевается, что шаман приглядывает за проклятием, чтобы не убил кого лишнего, а проклятие приглядывает за шаманом, чтобы не изгнал кого лишнего. Ну или что-то в таком духе – иногда Сукуна сам в душе не имеет, как работает этот их ебучий договор и какой в нем смысл. Но пока ему нужно работать в команде с Фушигуро… Что ж. Сукуну все устраивает, да. Пока у него есть возможность говорить с Фушигуро, спорить с Фушигуро, проводить с Фушигуро время, учиться различать оттенки эмоций в глазах Фушигуро, бок о бок с Фушигуро изгонять проклятия, которые чем-либо не угодили шаманам и самому Сукуне. Остается на удивление легко придерживаться их договора. С большинством проклятий, против которых сражаются, каждый из них легко справился бы и в одиночку – но Сукуна не собирается жаловаться. Фушигуро, по какой-то причине, никогда не жалуется тоже. И несколько дней – ровно четыре дня назад, на самом деле – они действительно отправились разобраться с очередным проклятием. Дело было совсем несложное – но оба увлеклись перепалкой между собой, что для них совершенно не удивительно, и упустили тот момент, когда проклятие атаковало. Под действие техники попали оба. Но каких-либо видимых, существенных последствий не было, с проклятием они разобрались быстро и решили, что на этом все закончилось. А ночью в тот же день начались эти сны. И дело в том, что большинство техник тут же отменяется после изгнания проклятия, действие определенных может держаться еще несколько дней, постепенно сходя на нет, зато некоторые, очень-очень редко… – Но прошло уже четыре дня. Думаю, ты знаешь, что это значит, – добавляет Сукуна, подавшись чуть ближе и вновь расплываясь в ухмылке, глядя Фушигуро в глаза. …нейтрализовать можно только определенным действием. Прошло четыре дня. Слишком долго. Судя по поджатым губам Фушигуро – тот тоже это понимает. Судя по тому, как мрачнеют его глаза – он также понимает, какое именно действие с высокой вероятностью может нейтрализовать эту конкретную технику. Но затем Фушигуро вдыхает – выдыхает, на секунду прикрывая глаза. А когда вновь открывает их – опять выглядит собранным. Невозмутимым. Спокойным. И привычным твердым голосом отвечает: – Нужно еще время. Это закончился. Ну да. Сукуна не удивлен. Они явно и впрямь пришли к одним и тем же выводам, так что удивился бы он, скорее, если бы Фушигуро тут же бросился проверять, получится ли у них отменить действие техники. Хотя Сукуна, кажется, не отказался бы проверить ту теорию, которая появилась в его голове. И которую они с Фушигуро, кажется, разделяют. Определенно не отказался бы. Хах. – Как скажешь, Фушигуро, – тем не менее, лишь мурлычет Сукуна, разводя руками в обманчиво мирном жесте, а затем добавляет с расползшимся по губам оскалом: – В конце концов, мне-то эти сны доставляют удовольствие, а дрочить после них очень круто, советую попробовать. Отвращение, которым искажается лицо Фушигуро – заставляет Сукуну захохотать, после чего он разворачивается и уходит. Вполне собой довольный.

***

Той ночью, конечно же, им опять снится один сон. И в этот раз Фушигуро выглядит раздраженнее, чем в предыдущие разы, борьба с собой в его глазах сияет ярче. Забавляясь, Сукуна наблюдает за ним. Уже в следующую секунду борьба ожидаемо утихает, сон ожидаемо побеждает, а Фушигуро со злым рычанием и голодом в глазах тянет его на себя, врезаясь в губы скорее в ударе, чем в поцелуе – и Сукуна в этот удар-поцелуй смеется. Но его смех быстро сходит на нет, когда Фушигуро целует глубже, грубее. Сукуна уверен, если бы они могли в этих снах говорить – Фушигуро сейчас обложил бы его отборным матом. В этот раз он решает немного сменить сценарий происходящего. Довольно быстро Сукуна также понял, что их сон заканчивается в тот момент, когда оба кончают – и на пятую ночь решает этим воспользоваться. В сексе у Фушигуро оказывается такая же до пиздеца огромная выдержка, как и во всем остальном, заставить его кончить не так-то просто – и это Сукуне определенно нравится. Никто из них двоих не скорострел, и их секс никогда не заканчивается быстро. Он охренительный, жаркий и продолжительный. А Сукуна ловит себя на том, что ему нравится наблюдать за удовольствием Фушигуро. Нравится, как тот чуть выгибается, как запрокидывает голову и распахивает рот в беззвучном крике, как вонзается ногтями ему в лопатки, когда кончает. Но в первые четыре ночи либо Сукуна кончает первым и не успевает толком рассмотреть кончающего Фушигуро – потому что после его оргазма тут же просыпается. Либо сам кончает сразу после Фушигуро – и в собственной посторгазменной неге не может уделить его оргазму того внимания, которого он заслуживает. А внимание уделить хочется. Отчего-то очень хочется рассмотреть все подробности, детали, и высечь их в памяти. И, да, во снах ни один из них не способен вырваться из этого желания, не способен остановиться, не способен заставить себя проснуться. Но Сукуна все сильнее убеждается в том, что действительно может контролировать собственные действия в рамках этого желания. Что все же в состоянии решать, как именно доставить Фушигуро удовольствие. Как целовать. Как касаться к их общему наслаждению. И сейчас хочет проверить, насколько далеко эта ограниченная свобода способна зайти. До этого Сукуна ограничивался мелочами, не пытался по-настоящему сценарий сна под себя подстроить – его и так все устраивало. И выясняется, что полностью контролировать свои действия даже в рамках заданных условий тоже оказывается непросто. Но не невозможно. Все предыдущие четыре ночи Фушигуро отказывался уже растянутым и влажным, когда все начиналось, и хотя в пятую ночь ничего не меняется – в этот раз они все же не начинают трахаться сразу. Не переходят сразу к проникновению. И во снах Сукуна и Фушигуро всегда на одной волне, всегда знают, чего хочет другой – так что слова им, в сущности, и не нужны. Когда Сукуна лишь задумывается о том, что хочет сделать дальше – Фушигуро, кажется, уже все знает. Так что и сейчас он тоже знает. Знает еще до того, как Сукуна начинает по-настоящему действовать. Это становится ясно по тому, как Фушигуро разрывает поцелуй. По тому, как Фушигуро простреливает Сукуну уже знакомой, охренительной смесью из ненависти и голода в чернющих, затопленных зрачками глазах – а затем берет его руку. И направляет к своему члену. Сукуна ухмыляется. Сукуна обхватывает его член ладонью и принимается покрывать поцелуями губы, скулы, шею, ключицы Фушигуро, прикусывая, зализывая и клеймя. С оттяжкой ему дроча. Сон требует, чтобы Сукуна гнался за собственным удовольствием, параллельно с тем, как доставляет удовольствие Фушигуро – но это требование не такое абсолютное, как общее желание и жажда, с ним можно бороться. Так что Сукуна рычит, отталкивает это, фокусируясь на Фушигуро и игнорируя собственный твердый член. Так что Сукуна останавливает руку Фушигуро, когда тот тянется к нему, чтобы ответить тем же. Ему до пиздеца хочется ощутить эти длинные, сильные пальцы, обхватывающими его член – и все же Сукуна останавливает, какого бы дохренищного количества усилий это ему ни стоило. И целует глубже, дрочит чуть жестче, топя Фушигуро в удовольствии и отвлекая от того, чтобы доставить ответное удовольствие ему самому. Сукуна занят тем, что выхватывает каждую реакцию Фушигуро. И это оказывается невероятно захватывающе. Блеск горящих голодом глаз, то, как рвано дыхание срывается с губ. Сукуна уже знает, как нужно провести пальцем по головке, чтобы у Фушигуро непроизвольно вскинулись бедра – и этим знанием пользуется. И наслаждается тем, как бедра действительно вскидываются. И наслаждается тем, как Фушигуро впивается ногтями ему в поясницу, как грубо тянет за волосы, как кусает линию его челюсти, как глубоко и жадно целует, как начинает жестко и быстро толкаться в руку. Когда Фушигуро кончает – Сукуна восторженно смотрит на него, смотрит на его запрокинутую голову, его распахнутый рот, его закрытые в удовольствии глаза, его чуть выгнутую спину – и отпечатывает в своей памяти каждую секунду. Зрелище и впрямь оказывается прекрасным, достойным максимума внимания. Чертово произведение искусства. Пока он продолжает мягко поглаживать вялый член – Фушигуро приходит в себя и в рекордные сроки возбуждается снова. Но Сукуна не уверен, что особенность сна или особенность самого Фушигуро. Хотя он поставил бы на второе, а в голове мелькает мысль о том, что неплохо было бы проверить все в реальности… Но сейчас это не так уж важно. Когда Сукуна наконец уделяет внимание своему члену и входит в Фушигуро, в его охренительный, узкий, влажный жар – тот уже знакомо и охуительно обхватывает его бедра своими длинными ногами и требовательно тащит на себя, грубо целуя. Кончая во второй раз, Фушигуро расцарапывает ему спину до крови.

***

А Сукуна чувствует касание, чувствует сочащуюся кровь – но не чувствует боли. А Сукуна, кончив следом и тут же проснувшись, обнаруживает кожу на своей спине идеально чистой и неповрежденной.

***

Конечно же.

***

– Ты опять здесь, – на следующий день бросает Фушигуро с едва уловимым, проскользнувшим в ровные интонации раздражением. А Сукуна, к которому эта фраза обращена – скалится шире. Мимо его внимания не проходит ни то, что Фушигуро выглядит еще более уставшим, ни его еще сильнее потемневшие тени под глазами, ни это легкое раздражение в голосе, которое в обычном своем состоянии он без проблем бы скрыл. И, нет, Сукуна не обеспокоен. Совершенно. Абсолютно. Какое ему вообще дело до того, как сильно выматывает себя Фушигуро? До того, насколько выжатым он выглядит? До того, что кажется – если так пойдет дальше, синяки под его глазами на пол-лица разрастутся? Это проблемы только самого Фушигуро, а Сукуне тотально похер. Так что он лишь скользит ближе. Лишь подается вперед, вновь врываясь в чужое личное пространство – Фушигуро простреливает ненавистью, но не отступает. Он никогда не отступает. И Сукуна протягивает ладонь к его лицу – Фушигуро же, по какой-то причине, не уворачивается от касания, не отбрасывает руку сразу, как сделал бы обычно, а позволяет скользнуть пальцем по его острой скуле. Вдох Сукуны почему-то стопорится, а в голове проносится мысль о том, как сильно ему нравится во снах эти скулы целовать; о том, как сильно ему могло бы это понравиться в реальности. Но он моргает – и заставляет себя сфокусироваться. И мурлычет дразняще, интимным, хриплым полушепотом: – Я думал, хотя бы после двух оргазмов за ночь ты станешь довольнее. Фушигуро наконец отбивает его руку и раздраженно шипит. Сукуна смеется.

***

Той ночью, пока разъяренный Фушигуро, в этот раз, кажется, пропустивший этап борьбы с собой, валит Сукуну на спину – сам Сукуна, который уже знает, чего он хочет, и не думает сопротивляться. Покорно позволяет все, чего бы он ни пожелал. Удивительно – но здесь и сейчас оказывается очень легко отдать контроль, который Сукуна тысячу лет никогда и никому не отдавал. Наверное, дело в том, что это все же сон, – говорит он себе. Вот только кажется, что дело в Фушигуро. В Фушигуро, распаленном, яростном и голодном, который уверенно седлает его член – и из Сукуны тут же вырывается рычащий, утробный рык, он с силой сжимает в кулаках простыни, так, что рвет их. Но к Фушигуро не прикасается. Знает – нельзя. Знает – Фушигуро остановится тут же, если прикоснется. Просто знает, как и все, что знает о нем в пределах этих снов. И когда Фушигуро начинает двигаться, сразу беря быстрый, яростный темп – Сукуне открывается абсолютно идеальный вид, гребаное совершенство, чертово. Произведение. Искусства. Самое прекрасно, что он видел за тысячу лет. Выделяющийся на крепкой, идеальной шее кадык, который хочется прикусить; соски, по которым хочется пройтись зубами; кубики пресса, которые хочется выцеловывать; дорожка волос, по которой хочется провести носом, уходящая к гордо стоящему, истекающему смазкой члену; сам член, от одного вида которого в горле Сукуны пересыхает от жажды; сильные, опускающиеся и поднимающиеся бедра, по которым хочется провести ладонями. За которые хочется ухватиться и самому толкнуться вверх, в эту жаркую, влажную, восхитительную глубину… Но Сукуна стискивает зубы, рвет простыни. Сдерживается. А Фушигуро перехватывает его взгляд своими, темными, голодными, торжествующими глазами – и, гребаный пиздец, Сукуна так зол. Но в то же время он так возбужден и ему так сильно это нравится. Нравится Фушигуро, контролирующий происходящее. Властный. Сильный. В перекрывших радужку черных зрачках бесы пляшут и затягивают Сукуну туда, в преисподние, правящие сейчас в этих глазах – а Сукуна с готовностью это позволяет. С готовностью в преисподние глаз Фушигуро шагает. И когда Сукуна уже готов кончит, вот, сейчас… Фушигуро, сволочь такая – останавливается. Соскальзывает с его члена. Сам скользит по торсу Сукуны выше, выше, и выше. Пока его член не оказывается перед лицом Сукуны. Бровь Фушигуро приподнимается. Он ни на чем не настаивает, ни к чему не подталкивает – только лениво скользит своими идеальными пальцами по своему идеальному члену, удерживая взгляд Сукуны своими гребаными идеальными глазами… В горле пересыхает. Жажды вскидывается в диафрагме, голод рычит за ребрами. Сукуна прекрасно знает, чего от него хотят – ощущает это всем нутром, – но также он знает, что все еще может переиграть, если он пожелает; что Фушигуро это позволит. Вот только Сукуна не желает. А желает он ровно того же, чего хочет от него Фушигуро. Так что лишь расплывается в широкой ухмылке, после чего послушно распахивает губы, чувствуя, как острое, горячее предвкушение кусает позвонки. Глаза Фушигуро темнеют сильнее, когда он улавливает намек – и голод, жажду Сукуны наверняка тоже удавливает, инстинктивно ощущает, как сам Сукуна удавливает и инстинктивно ощущает его жажду и голод. В следующую секунду Фушигуро подается вперед – а Сукуна чувствует, как дергается собственный изнывающий член, когда головка скользит ему в рот. Движется Фушигуро постепенно, не скользит всей длиной сразу, а погружается медленно, явно проверяя реакцию, убеждаясь, что все в порядке, рукой придерживая затылок Сукуны и приподнимая его голову, вероятно, чтобы не подавился – хотя едва ли во сне такое по определению возможно. Здесь нет боли, рвотного рефлекса, кажется, нет тоже. Но конечно же, он все равно об этом подумал. Конечно же, ему нужно убедиться – хотя Фушигуро должен знать, что Сукуна ощущает, потому что во снах они знают всегда. И все же – это Фушигуро. Конечно же. А у Сукуны от его осторожности что-то незнакомое, странно-мягкое за ребрами ворочается – и он старательно отмахивается от этого ощущения. Сам подается вперед и насаживается ртом на член Фушигуро сильнее, и теперь приходит уже черед Сукуны приподнимать бровь, безмолвно говоря – и это все, на что ты способен? Взгляд Фушигуро окончательно заливает чернотой, бесы в нем скалятся хищнее, преисподние разливаются мрачными океанами. Толчки становится быстрее, грубее, и когда Сукуна всем своим видом демонстрирует одобрение – Фушигуро принимается полноценно трахать его в рот. А у Сукуны стоит так твердо, как никогда раньше. А Сукуна ощущает, как удовольствием прошибает позвонки. А Сукуна смотрит снизу вверх на Фушигуро, практически сидящего у него на лице. И ощущает его приятно-грубые, жесткие толчки себе в горло, контрастирующие с неожиданно осторожными, бережными, все еще придерживающими за затылок пальцами в волосах. И проваливается в мрак его черных, мощных, охуительных глаз, не желая из него выбираться. И прорывает матрас пальцами, чтобы не коснуться Фушигуро. Знает – все еще нельзя. Нельзя. Нельзя. Нельзя, черт возьми. И есть это короткое мгновение, когда уже явно готовый кончить Фушигуро почти отстраняется – и Сукуна дергается, едва не хватая его за бедра, чтобы остановить, но все же успевает себя притормозить. Лишь подается головой навстречу, пока они взглядами сцепляются – а Фушигуро явно понимает, ощущает, чего он хочет. Что здесь их желания в очередной раз сходятся. Так что, толкнувшись в последний раз, Фушигуро кончает ему в горло – а Сукуна довольно мычит, с силой сглатывая, удерживаемый темнотой его затопленных удовольствием, полуприкрытых глаз, в восторге от того, как распахивается его рот, как его хватка в волосах становится жестче, и сам от всего этого почти. Почти кончает. Выскользнув из его рта, Фушигуро оглаживает припухшие губы Сукуны жестом, отчаянно похожим на ласку; жестом, от которого сердце стопорит удар как-то странно, незнакомо, не в жажде, не в голоде, а так, что это вновь ощущается чем-то более… мягким. Но касание заканчивается так быстро, что можно подумать – померещилось. И странный пропуск удара сердцем – померещился тоже. А Фушигуро, продолжая удерживать взгляд Сукуны – уже откидывается назад, уже опирается на одну руку, уже другой находит его член. Хватает пары резких, грубых движений, чтобы Сукуна мощно кончил. И проснулся, тяжело дышащий и отчаянно возбужденный.

***

Вот черт.

***

– Как тебе спалось этой ночью, а, Фушигуро? – мурлычет вполне довольный жизнью Сукуна несколькими часами позднее. Тени под глазами Фушигуро никуда не исчезли, все отчетливее превращаясь в синяки. А раздражение еще легче прежнего пробивает его обычную, невозмутимую броню, когда Фушигуро бросает в ответ: – Я надеялся, если тебя выебать в рот – ты хотя бы ненадолго заткнешься. – Для такого тебе нужно сделать это в реальности, – широко скалится Сукуна, произнося это лишь частично насмешливо. Частично – как вызов. А частично… С жаждой. Непроизвольно Сукуна облизывает губы, вспоминая тяжесть члена Фушигуро на языке, вспоминая грубые толчки в горло, вспоминая осторожные пальцы в волосах, вспоминая темные и голодные глаза, глядящие на него сверху вниз и затягивающие в свои преисподние. Наверное, это должно выбесить, вызвать ярость. В конце концов, его, тысячелетнего демона, и впрямь выебали в рот, пусть и мире их общего сна. Будь это кто-то другой – он уверен, так и было бы; было бы бешенство, была бы ярость. С кем-то другим до такого в принципе не дошло бы – потому что Сукуна не позволил бы ни в мире сна, ни в реальности, вырвав горло тому, что вообще заикнулся бы о подобном. Но… Но. Сукуна смотрит в глаза Фушигуро, сильные и кроющие, даже когда усталые, и все, что ощущает на деле – это поднимающийся внутри хищный жар и желание повторить это в реальности. Узнать, как бы это ощущалось в реальности. Конечно же, случившееся ночью никак о себе физически не напоминает – это же просто сон. Но Сукуна вдруг думает, что также, как ему хотелось бы видеть следы от ногтей, пальцев и зубов Фушигуро на своем теле после пробуждения – может быть, он не отказался бы и сейчас от напоминания в виде саднящего горла, которое залечивать обратной техникой не стал бы. В конце концов, это было бы напоминание о чем-то приятном. Но приятном только потому, что это был Фушигуро. Ни с кем другим… Черт. С Фушигуро всегда. Всегда и все идет не по плану – это бесит, это восторгает. Остальную часть ночи Сукуна тоже определенно повторил бы – властный, голодный Фушигуро, скачущий на его члене, был абсолютно восхитителен. И даже ту часть, где его нельзя касаться, он не стал бы менять. Да, коснуться хотелось охренительно. Да, запрет на это злил. Но возбуждал просто до пиздеца. А тем временем раздражение в глазах Фушигуро приглушается, оно сменяется чем-то другим, странным, нечитаемым, темным и приковывающим взгляд – и какого ж черта его глаза так в себя затягивают; и какого ж черта сопротивляться этому совершенно не хочется. Затем Фушигуро зеркалит оскал Сукуны своей короткой, едкой ухмылкой, подается чуть ближе, пока по краю его радужки выглядывают и скалятся бесы, и произносит низким голосом: – Мечтай в своих снах. Завороженный Сукуна моргает, выходя из ступора. И гогочет.

***

Это продолжается.

***

Ночь за ночью.

***

Снова и снова.

***

И Сукуна также выясняет: помимо того, что они могут распоряжаться своим действиями в рамках заданных условий, также возможно менять декорации. До их пор они оказывались в простой, безликой комнате – только стены и кровать. Серая скукота. Но когда однажды Сукуна задумывается о том, что кровати не помешало бы стать побольше и помягче… то понимает, что она меняется. Хм. Любопытно. Тогда Сукуна меняет цвет простыней – алый подойдет молочно-белой коже Фушигуро. Делает комнату больше, окрашивает стены в такой же алый, добавляет пушистый ковер, камин, других декораций вроде картин и стола, делая это место более… реальным. Более подходящим Фушигуро, чем какая-то безликая серая комната. Все это Сукуна делает, не отрываясь от губ Фушигуро, но когда тот замечает изменения – поцелуй на секунду разрывает, оглядывается, вскидывает бровь, вновь глядя на Сукуну. Тот лишь пожимает плечами. А затем опрокидывает Фушигуро на спину, смотрит на него, яростного, голодного, тяжело дышащего, распластанного на алых простынях, контрастирующих с мрамором его бледной, совершенной кожи, с ночью его темных, взъерошенных волос. И Сукуна думает, дыша через раз – да. Да, ему и впрямь идет. После чего подается вперед и глубоко, жадно целует, ощутив вспышку непреодолимой жажды.

***

Такая возможность изменений подходит под концепцию особенных сновидений – много что в их с Фушигуро снах подходит под них. Помимо ключевых, меняющих все исключений, конечно. Если бы только эти сны не были на двоих разделенными, если бы позволяли им друг от друга оторваться и хоть немного побороть желание, если бы не были едва ли не такими же яркими, ощутимыми, настоящими, как реальность… Если ты так отчетливо не врезались в память. Но и есть и мелочи помимо очевидных, из-за которых невозможно забыть, что это сон. Когда Фушигуро вновь вонзается ногтями в спину Сукуны, кончая – а Сукуна опять ощущает лишь само касание, но не ощущает боли. То, проснувшись и глядя в темноту потолка, он вдруг отчетливо осознает, что жалеет об этом. Осознает, что хотел бы ощущать эту боль. Хотел бы, чтобы она сделала все… Реальнее. Раньше он отмахивался от этой мысли – но теперь отмахнуться отчего-то не выходит. Сукуна хотел бы не только следы от Фушигуро на себе – Сукуна хотел бы ощутить и получить вообще все, что возможно. Все, что позволил бы Фушигуро. И Сукуна очень старательно не думает о том, что в реальности он в принципе едва ли позволил бы хоть что-то. Очень старательно игнорирует горечь, оседающую в горле от этой мысли. С другой стороны – зато в их общих снах они могут трахаться так грубо, как захотят, ни о чем не заботясь, и Фушигуро точно не будет больно. Это плюс. Конечно, плюс. Но… Фушигуро всегда уже растянутый, готовый, и Сукуне ни о чем не нужно заботиться – а он ловит себя на мысли, что хотел бы. Хотел бы всех этих прелюдий. Хотел бы медленно растягивать Фушигуро, выцеловывая ему внутреннюю сторону бедер и низ живота; хотел бы узнать, какой он, когда раскрывается постепенно; хотел бы самостоятельно позаботиться о том, чтобы ему не было больно. И тут же от этой ерунды отмахивается.

***

Да не. Хуйня какая-то.

***

– При свете дня ты со мной сражаешься – а во тьме ночи мне отдаешься. Разве не восхитительно звучит, Фушигуро Мегуми? – мурлычет Сукуна однажды, вновь врываясь в личное пространство Фушигуро – но не касаясь. Лишь застывая так, что между их лицами – считанные дюймы; так, что почти выдыхает эти слова Фушигуро в губы. Так, что может с благоговением рассмотреть оттенки ненависти и темноты в глазах напротив. А Фушигуро, сильный и отказывающийся сдаваться даже, когда выжат, кажется, почти до дна – упрямо вздергивает подбородок, поджимает губы. Чеканит твердым голосом, в почти неуловимые трещины которого просачивается шипящее раздражение: – Даже не представляешь, как сильно я хотел бы по-настоящему сразиться с тобой и врезать по твоей самодовольной роже. И у Сукуны при мысли об этом кровь вскипает восторгом. О, он тоже так сильно этого хотел бы! Единственная их битва произошла, когда Фушигуро был еще зеленым пацаном, страшащимся до конца принять и раскрыть собственную силу – а Сукуна находился в теле сопляка, с силой всего нескольких пальцев. Было бы занятно узнать, чем их битва закончилась бы сейчас. Как она сейчас выглядела бы. Сейчас – когда у Фушигуро тени пляшут под пальцами и в глазах, когда мощь струится по его венам, когда он уже не зеленый пацан, у которого есть огромный потенциал. А сильный мужчина, этот потенциал воплощающий. Это было бы занимательно – думает Сукуна. И это было бы удручающе – думает Сукуна. Потому что их битва лишь лишний раз подтвердила бы, что они все еще – по разные стороны. Хотя Сукуна думает, что они могли бы устроить что-то вроде тренировки двух сражающихся бок о бок врагов, регулярно вступающих в мирные, почти дружелюбные дискуссии. Разве не занимательно? Но интересные из них с Фушигуро враги, конечно. А тренировочный бой – это все же совсем не то. Сукуне хотелось бы столкнуться с Фушигуро, как две стихии, и проверить, кто из них кого уничтожит. Проверить, останется ли после такого столкновения все еще стоять мир. Это странно, наверное – одновременно желать видеть Фушигуро на своей стороне, и желать с ним сразиться. И в то же время – закономерно. Они регулярно сражаются на словах – и оказываются на равных. Так почему бы не проверить, насколько они на равных в битве? Тем более, что сражаться бок о бок с Фушигуро оказалось весьма увлекательно. Сукуна не может вспомнить, когда он кого-либо воспринимал равным себе – и, пожалуй, понимание того, что он начал так воспринимать Фушигуро, должно бесить. И оно бесит. Но в то же время – зажигает азарт, любопытство, голод. – Ни в чем себе не отказывай, – отвечает Сукуна с легкой хрипящей ноткой, неконтролируемо скользнувшей в голос. И в этот момент что-то меняется. Что-то накаляется. Что-то между ними наливается предгрозовой статикой, сбоит разрядами тока, сгущается так, что топором рубить. Взгляд Фушигуро темнеет, наливается чем-то нечитаемым, мрачным и восхитительным, бесы в его радужках вцепляются Сукуне в глотку – а тот только этому рад. В горле пересыхает и взгляд неконтролируемо опускается на губы Фушигуро, а память, сука такая, услужливо подбрасывает образ этих губ, алых и припухших от поцелуев – от поцелуев Сукуны. И Сукуна судорожно сглатывает, пока за ребрами у него вскидывается голод. А затем губы Фушигуро приоткрываются… – Если бы я мог ни в чем себе не отказывать… – вырывается из них. И голос Фушигуро звучит низко, сипло, и злость в нем мешается с чем-то более глубоким, будто бы хищным, будто бы – как завороженному Сукуне кажется – ответно голодным… – …то твоя рожа уже превратилась бы в кровавое месиво, – продолжает Фушигуро. И момент ломается. И голос его вновь звучит привычно твердо и ровно – даже раздражение в него не просачивается. Сукуна моргает. А затем, глядя в уже удаляющуюся спину Фушигуро, который явно на этом разговор закончил – смеется и бросает ему вслед: – Встретимся в наших снах. Не оборачиваясь, Фушигуро показывает ему средний палец. Сукуна смеется громче.

***

А Фушигуро тем временем становится все мрачнее, тени под его глазами все же превращаются в полноценные синяки, сам он выглядит все более измотанным. Уставшим. Заебанным. И Сукуна ощущает, как беспокойство внутри, которое он так старательно игнорировал с первого дня, когда все началось; которое так старательно отрицал – все сильнее разрастается внутри, становится все более отчетливым. Отрицать уже нихуя не выходит. Очевидно, Фушигуро все еще не готов происходящее просто принять – он продолжает сопротивляться и бороться Внутри вспыхивает раздражение, перекрывая беспокойство. Что, даже во снах трахаться с Сукуны настолько мерзко, что Фушигуро ночами не спит и себя выматывает, лишь бы попытаться от этого избавиться? Ну заебись просто. Хотя логично, конечно – Фушигуро же его ненавидит. Укол боли в диафрагму Сукуна игнорирует – она наверняка никакого отношения к этому, в принципе к Фушигуро не имеет. Наверняка.

***

– Если ты так продолжишь – от тебя скоро и тени не останется, которую ты смог бы использовать для собственной же техники, – не выдерживает и все же говорит Сукуна раздраженно, перехватывая Фушигуро спустя две недели после того, как начались их сны. Тот явно пытается бросить на него взбешенный, полный ненависти взгляд – но получается больше заебаный – и говорит своим обычным твердым голосом: – Я в порядке. – Ну конечно, – хмыкает Сукуна, сдерживая накатившую злость, чтобы не выплеснуть ее порывом на Фушигуро, и говорит серьезно, глядя ему в глаза: – Ты знаешь, что мы очень легко можем это решить, раз уж тебе настолько омерзительны эти сны. Последние слова он произносит как можно тверже и ровнее, не давая новой непонятной вспышке боли в диафрагме проскользнуть в голос. В ответ Фушигуро рычит. Действительно рычит – а Сукуна, ощущая что-то, смутно похожее на восторг, думает обо все тех звуках, которые Фушигуро может издавать во время секса, но которые во снах нельзя услышать. Хотелось бы узнать, как звучат его рваные выдохи, как звучат его стоны, как звучит его жаждущее рычание, когда Фушигуро обдает Сукуну ненавистью и голодом во взгляде, яростно на его член насаживаясь… Сукуна мысленно встряхивается. Возвращается в здесь и сейчас – да что за хуйня в голову лезет? И фокусируется на Фушигуро, который рычит не голодно и жаждуще – а глухо и разъяренно, и на секунду от его усталости не остается и следа, когда он вырывается из рук Сукуны, а тот только теперь осознает, что продолжал удерживать его за плечи. А Фушигуро это позволял. Снова признак его пиздецкой усталости. – Как я и сказал – я в порядке, – настаивает Фушигуро твердым голосом, с силой во взгляде. – Рано или поздно это пройдет. После чего Фушигуро разворачивается – и уходит. Уходит с гордо выпрямленной осанкой. Уходит твердой походкой. Уходит. Уходит. Глядя в его удаляющуюся спину – Сукуна скрипит зубами и въебывается кулаком в стену, и от одной только физической силы в ней уже остается вмятина.

***

Во сбитых костяшек растекается боль – хорошо. По крайней мере это – точно реально.

***

Когда-то Сукуна начал свои попытки переманить Фушигуро на свою сторону с обещаний власти и силы. Помнит, как мурлыкал ему что-то о том, как это приятно – отпустить себя на свободу, позволить себе все, чего на самом деле хочется… – Это как сбросить с себя цепи, которых даже не осознавал, Фушигуро. Как наконец вдохнуть свежий, чистый воздух – и осознать, что до этого всю жизнь дышал грязью и пылью… – Оставь свои красивые речи для кого-нибудь другого, – легко отмахивался Фушигуро. – Меня не интересует хобби в виде кровавых убийств Сукуна хмыкал, смеялся, скалился – и бесился. И сглатывал ярость. И…

***

…только сильнее загорался идеей доказать свою правоту.

***

Теперь же Сукуна смотрит в удаляющуюся спину Фушигуро. А в голове мелькает странная мысль о том, кто кому свою правоту на самом деле доказал.

***

Руку Сукуна не исцеляет.

***

Той ночью они трахаются медленно, вдумчиво – потому что Сукуна знает, что именно это сейчас Фушигуро нужно. Он всегда знает, что Фушигуро нужно, знает, как трахать его с тем сочетанием грубости и нежности, которое доставит ему максимум удовольствия; знает, когда тот хочет просто подрочить друг другу, а не трахаться; знает, когда Фушигуро хочет ощутить его рот на своем члене; знает, что поцелуи на внутренней стороне бедер заставляют его сипло, рвано, с вырывающимся наслаждением дышать. Теперь Сукуна уже столько раз проверил это знание на практике. Сукуна знает, как сделать Фушигуро хорошо, знает, чего он хочет – и всегда, всегда подчиняется этому знанию, даже не думая ему сопротивляться. Даже не думая на первый план выставлять собственное удовольствие. Вот и сейчас Сукуна тоже – легко подчиняется тому, чего Фушигуро хочет. Сопротивляться же пытается Фушигуро. Поначалу пытается вернуть все к более привычной для них грубости, пытается сделать поцелуи жестче. Пытается… …но очень быстро сдается. Кажется, его усталость теперь просачивается и в сны. Черт. И пока Сукуна медленно и глубоко входит в него, перехватывая поперек спины одной рукой, а другой ласково гладя вдоль позвонков и зная, как сильно это на самом деле нравится Фушигуро – то сам зарывается лицом ему в плечо. И Сукуне вдруг хочется сказать что-то Фушигуро. Хочется сказать, насколько он восхитительный в этих снах, где принадлежит Сукуне так, как никогда не будет принадлежать по-настоящему. Хочется сказать, насколько он восхитителен в реальности, где ненавидит Сукуне и принадлежать ему не будет никогда. Хочется сказать, чтобы он перестал себя мучить. Перестал доводить себя до изнеможения только из-за этой гребаной ненависти. Сукуна хочет… …но не может. Потому что происходящее – не реально и говорить в этом созданном снами мире они не способны. Поэтому все, что Сукуна делает – это находит ладонью член Фушигуро, доводя его до пика, и пока тот кончает в его руках – нежно целует его в плечо. И лишь после этого кончает сам. Когда Сукуна просыпается – он смотрит на свой вставший член и ощущает горечь.

***

Той ночью он не дрочит, выбирая холодный душ.

***

А еще очень, очень старательно не думает о том, откуда взялась эта мысль. Что ему хотелось бы, чтобы Фушигуро принадлежал ему в реальности.

***

И дело вот в чем – не только у Фушигуро есть проблемы с этими снами. У Сукуны они постепенно появляются тоже. Правда, совсем другие. Почти противоположные. Нет, ему все еще эти сны нравятся, ему все еще кайфово дрочить после них – просто… Просто этого становится недостаточно. Просто все отчетливее ощущается разочарование, когда Сукуна в очередной раз просыпается в постели один, без каких-либо следов Фушигуро на самом себе – ни царапин от ногтей, ни синяков от пальцев, ни меток от зубов. Просто Сукуна все отчетливее чувствует жажду, чувствует желание. Чувствует голод. И дело в том, что Сукуна хотел бы притвориться, будто этот голод по Фушигуро ему незнаком, будто он принадлежит только этим последним неделям – вот только все не так. Вот только впервые Сукуна ощутил его еще несколько месяцев назад. Тот их разговор он помнит так, будто он случился вчера.

***

– Ты не понимаешь, Фушигуро. Дело не в наслаждении убийством, – говорил Сукуна в тот день, пытаясь звучать максимально лениво и незаинтересованно – но краем глаза отслеживая любой возможный проблеск эмоции на всегда невозмутимом лице напротив. – Дело в том, чтобы перестать загонять себя в рамки. Человеческий век так короток, люди так хрупки, им отведены какие-то считанные десятилетия с уймой вариантов, как эти десятилетия за одну секунду могут обратиться в прах и ничто. Но при этом вы все равно продолжаете загонять себя в рамки, запрещать себе уйму вещей. Вы придумываете какие-то особые дни, когда можно есть вкусную, любимую пищу – вместо того, чтобы есть ее, когда захочется. Вы тратите дни, месяцы и годы, работая на нелюбимых работах – а потом вместо того, чтобы потратить заработанные деньги на вещи, которых действительно хотите, зачем-то подстраиваетесь под чужие представления о том, что вам нужно. Ты, Фушигуро, мог бы править миром, если бы захотел – но вместо этого ты обрубаешь собственные крылья, оставляя их кровоточащими обрубками, а все из-за того, что боишься последствий собственного полета. Нет уж, такого я понимать не желаю. Несколько секунд Фушигуро смотрел на него своими внимательными, острыми глазами, будто пытался что-то отыскать – а Сукуна лишь лениво ухмылялся, позволяя искать в себе все, что ему только захочется, если хватит смелости заглянуть глубже. Если хватит сил в этой глубине что-то отыскать. Впрочем, смелости и силы Фушигуро не занимать, он раз за разом доказывал это на протяжении многих лет. Наконец, Фушигуро заговорил своим ровным спокойным голосом. – Если взлететь – это значит обратить мир пеплом, я предпочту кровавые обрубки за своей спиной. Бывает цена, которая попросту не стоит того и которую я отказываюсь платить. И даже по меркам твоей любви к красивым речам, завуалированным речам, это было уже слишком. А если каждый день есть вкусную, любимую пищу – то быстро ею пресытишься. Разве ты этого не ощущал, Сукуна? Ты получаешь власть над чем-то одним – тебе становится мало, ты хочешь больше. Ты убиваешь одного – и понимаешь, что этого перестает быть достаточно. Ты снова и снова ешь то, что тебе нравится, набивая желудок – и скоро понимаешь, что это нравиться перестает, и начинаешь есть больше, а когда осознаешь, что голод не утоляется, начинаешь искать что-то новое… – А так ли это плохо, искать что-то новое? – Когда твой аппетит невозможно утолить? Да. Когда твой голод невозможно утолить уже больше ничем, как бы ни пытался? Да. Тебе всегда будет мало, Сукуна. Ты ломаешь свои рамки и выходишь за них – но однажды за рамками может не оказаться уже ничего, сплошная пустота. – Может, тогда я попробую поглотить пустоту. – А пустота утолит твой голод? – Не узнаешь, если не попробуешь. – Вот так и становятся монстрами, – ответил Фушигуро с легкой брезгливостью. – Что же ты предлагаешь, Сукуна? Есть любимую пищу, как только возникает мимолетно желание, и идти убивать при любой случайной мысли об убийстве? – По-моему, звучит отлично. – Тогда мир превратится в кровавый хаос. – Как ты можешь озвучивать что-то такое прекрасное таким осуждающим тоном? – хмыкнул Сукуна – но затем подался ближе, ухмыльнулся шире. – Признаешь, значит, что большинство людей так и мечтают кого-нибудь прикончить? Но Фушигуро остался совершенно невпечатлен его выпадом и лишь небрежно пожал плечами. – Люди несовершенны. Когда они злы, раздражены, устали, когда они видят лица тех, кто сломал их, когда думают о тех, кого по-настоящему ненавидят – у кого-то в голове может мелькнуть мысль о жестокости, но большинство людей на самом деле этого не хотят. Потом они придут в себя, ужаснутся собственным мыслям и оттолкнут их подальше. Иногда быть человеком – это не быть совершенным и никогда не позволять себе даже мыслей о чем-то ужасном. Иногда быть человеком – это быть сильнее подобных мыслей, порывов. Большинство, если бы подобные мимолетные мысли тут же осуществлялись – после ненавидели бы самих себя сильнее, чем кто-либо другой смог бы их ненавидеть. – Так ваша хваленая человечность – это такая бесполезная ерунда, как чувство вины и ненависть к себе? – У нашей хваленой человечности много составляющих и я не сомневался, что ты не поймешь. – Не знаю, как в тебе это сочетается, Фушигуро, – лениво протянул Сукуна, оценивающе глядя на него. – Вроде бы, ты видишь мир и людей именно той грязью, которой они и являются – но все равно каким-то образом думаешь, что они могут быть лучше. – Потому что они могут, – твердо ответил Фушигуро. – Я предпочту свои рамки и свои обрубленные крылья. Я не хочу, чтобы из-за меня от мира осталась только пустота. Я хочу помочь миру стать лучше, а не стать пустотой. Я не наслаждаюсь убийствами и кровью – и не хочу этого. Не хочу стать теми, кого уничтожаю и презираю. – Это ты обо мне? – ухмыльнулся Сукуна, а Фушигуро пожал плечами. – Увы, тебя я уничтожить не могу. – Весьма польщен тем, что тебе хотелось бы, – промурлыкал Сукуна в ответ, а затем чуть подался вперед. – То есть, ты не отрицаешь, что тебе приходится загонять себя в рамки? Что иногда тебе хотелось бы не ограничиваться одними лишь изгнаниями проклятий? – Как я уже и говорил. – ответил Фушигуро, и что-то в нем ожесточилось, обострилось. – Есть те, у кого в порыве ярости может мелькнуть мимолетная мысль об убийстве. Мысль, о которой они тут же жалеют и которую никогда не захотят по-настоящему воплотить. А есть… больные мрази. Есть те, кто… заслуживает смерти не меньше, чем проклятия. Может быть, даже больше, – признал Фушигуро, и в его глазах на секунду мелькнуло что-то яростное, что-то, за что Сукуна попытался восторженно ухватиться – но оно исчезло слишком быстро. Фушигуро вновь наглухо закрылся, жестче добавил: – Но я не тот, кто может вершить суд и решать, кому жить, а кому умирать. Кто – действовал в рамках самозащиты, а кто – просто наслаждающаяся чужой кровью и болью сволочь, заслуживающая смерти. Если однажды я перейду эту грань и подумаю, что имею право решать и вершить – я сам превращусь в монстра, который достоин такого суда. – Но, тем не менее, с изгнанием проклятий проблем у тебя не возникает. – А среди проклятий есть хорошие ребята, которых просто не так поняли? – вздернул бровь Фушигуро с легкими едкими интонациями в голосе, и Сукуна хмыкнул. – Справедливо. – Твой аппетит – разрушительный аппетит монстра, Сукуна, – продолжил Фушигуро. – Его невозможно ничем утолить, и твой интерес надолго ни на чем не задерживается. – Ну, последнее я мог бы оспорить, – задумчиво ответил тогда Сукуна, скользя взглядом по окрепшим бицепсам Фушигуро, по выглядывающей из-за ворота рубашки ключице, по заострившейся скуле, пока наконец не добрался до глаз, ярких, пронзительных и топящих в себе. Сукуна помнит, как, глядя в эти глаза, подумал в тот день, что к тому моменту уже четыре года следовал договору, который ему на самом деле нихрена не нужен. Хах. – Ты бы удивился, – ухмыльнулся он, и Фушигуро поморщился. – Может быть. Ты неоднократно удивлял – и это никогда не было чем-то хорошим. – Прозвучало, как комплимент, – рассмеялся Сукуна, а когда Фушигуро жестко обрубил: – Это им не было. Лишь рассмеялся громче. Конечно, Сукуна знал, что это комплиментом не было – но короткий раздраженный блеск в глазах Фушигуро того стоил. За четыре года Сукуна изрядно пристрастился к подобным их разговорам. Все доводы Фушигуро, то, как легко он парировал любые аргументы, то, как он признавал все недостатки, все пороки мира и человечества, не пытаясь обманывать себя или лицемерить – но все равно умудрялся верить в лучшее и в мире, и в человечестве, все равно их отстаивал, все равно их защищал, все равно находил доводы для этой защиты… Это должно было бесить, а не восхищать. И это бесило. Но и восхищало, черт возьми, тоже. И с каждым новым, разделенным на двоих разговором, с каждым днем, когда они лучше друг друга узнавали, с каждым годом их знакомства – восхищало лишь сильнее. Сукуна помнит, сколько удовольствия ему доставил та их дискуссия. И помнит, свое разочарования от осознания того, что она закончилась. Но, бросив последнюю реплику, Фушигуро тут же встал, чтобы уйти – а пока Сукуна смотрел в его удаляющуюся спину и все разочарование поглубже заталкивал, вдруг замер в дверном проеме. Обернулся. Секунду-другую пристально смотрел Сукуне в глазах странным взглядом, а затем сказал: – А иногда, если есть то, что нравится, только в какие-то определенные дни – еда кажется еще вкуснее из-за предшествующего ей ожидания, предвкушения. Наслаждение может увеличиться с этим ожиданием, стать ярче и острее, а пресыщение дольше не прийти. Тогда Сукуна не знал, почему у него вдруг пересохло в горле от потемневшего, потяжелевшего и совершенно нечитаемого взгляда Фушигуро, препарирующего до костей. От вроде бы простых слов, сказанных его низким, завораживающим голосом. Не знал, почему внутри вскинулся и зарычал… Голод. Голод, который, казалось, невозможно утолить ни едой, ни прилитой кровью. Голод, яростный и требовательный, дергающий его вперед, туда, к Фушигуро. Сукуна помнит, как успел подумать… …но почему-то, сколько бы я ни говорил с тобой, сколько бы ни смотрел на тебя, сколько бы ни был рядом с тобой. Пресыщение так и не приходит. А затем Фушигуро наконец отвернулся. И ушел, оставляя Сукуну с его голодом наедине.

***

А Сукуна глубоко вдохнул, вцепился пальцами в подлокотники кресла. И разорвал их к хуям.

***

Тогда он очень просто все себе объяснил. Сукуна же хотел переманить Фушигуро на свою сторону, верно? Отсюда и голод – как следствие разочарования из-за того, что это никак не получается. Потому с того дня этот голод ощущался все более острым. Все более жадным. Сукуна смотрел на Фушигуро – а внутри что-то воспламенялось, все отчетливее и мощнее рычало голодом, все настойчивее к нему тянулось. Сукуна смотрел на Фушигуро – и так легко представлял его на троне рядом с собой, величественного и спокойного, непоколебимо уверенного, с силой в глазах, которой не нужны доказательства. Но эти доказательства есть. Сукуна смотрел на Фушигуро… …и все сложнее оказывалось не смотреть. И Сукуна все еще предпринимал попытки переманить Фушигуро на свою сторону. Если Фушигуро признает, что среди людей хватает мразей – почему бы ему не заняться тем, чтобы разобраться с ними? Почему бы ему все же не стать судьей, почему бы самому не решать, кто заслуживает жизни, кто нет? Кто еще, если не Фушигуро, достоин такой роли? Конечно же, эти аргументы тоже не сработали. Не то чтобы Сукуна, после всех этих лет, все еще всерьез рассчитывал. И он начинал ощущать что-то непривычное рядом с Фушигуро – ощущать, как уплотняется воздух, когда они близко, как разряды тока пробегаются по коже в тех редких случаях, когда они случайно друг друга касались. Это было странно. Незнакомо. С другой стороны – а когда раньше Сукуна в принципе так сильно пытался переманить кого-то на свою сторону? Вероятно, все это – лишь небольшие последствия, говорил он себе. Последствия, которыми легко пренебречь. Вот так просто. Вот так просто.

***

Сукуна был идиотом. Очевидно.

***

Когда-то Сукуна смотрел на пятнадцатилетнего пацана – и забавлялся, испытывая что-то среднее между снисходительностью, любопытством и уважением к заложенному в нем потенциалу. К скрывающейся в нем силе. Сейчас Сукуна смотрит на двадцатилетнего мужчину, в которого вырос этот пацан, реализующий свой потенциал ярче и мощнее, чем можно было бы себе вообразить; воплощение силы во взгляде, в движениях, в каждой части самого себя. Гордый. Яркий. И недоступный. А Сукуна смотрит на него – и взгляд оторвать не может. А Сукуна смотрит на него – и хочет его. Хочет не только видеть на своей стороне. Хочет… Просто хочет. До одури, до умопомрачения хочет. Если бы Сукуна умел видеть сны – теперь он осознает, что, вероятно, начал бы видеть что-то подобное на несколько месяцев раньше, но только в качестве обычных снов. И как можно было не понять, не заметить? Как удавалось игнорировать? Годами Сукуна с любопытством наблюдал за тем, как Фушигуро из упрямого пацана становится восхищающим мужчиной – но понятия не имел, как сильно вляпается, когда этого мужчину перед собой увидит. Черт. И теперь Сукуна хочет Фушигуро – но у него есть только сны. И теперь Сукуна хочет Фушигуро – но никогда не сможет его заполучить. Потому что, как всегда казалось бессмысленным силой заставлять его присоединиться к себе – так кажется бессмысленным, мерзким, пиздецки неправильным силой его брать. Сукуне не хочет видит, как угасает огонь в глазах Фушигуро, не хочет его ломать. Одна мысль об этом оседает горечью. Даже ужасом, стоит это себе представить. Сукуна всегда умел уважать силу – он восторгается той силой, которой стал Фушигуро, и если Фушигуро не хочет его в ответ… То это не имеет смысла. А значит, Сукуне остаются только их сны, которые Фушигуро ненавидит. А значит, Сукуне остается захлебываться своим все возрастающим голодом. А значит, Сукуне остается только пожирать Фушигуро взглядом – и целовать его там, во снах. Где все нереально.

***

А дальше все следует по нарастающей, накатывает ебучей лавиной, которая становится все больше и больше. Все сильнее и сильнее накрывает Сукуну. Поначалу он не понимал, в чем суть такой идиотской техники, как она вообще должна работать и чем ее обладателю помогать. Теперь он начинает понимать лучше. Они с Фушигуро попали под ее действие вместе. Фушигуро – ненавидит Сукуну, для него эти сны омерзительны, он хочет от них избавиться. Сукуна – хочет Фушигуро, для него эти сны благословение и пытка, потому что в реальности они никогда не повторятся. Фушигуро отчаянно со снами сражается, выматывает себя, ходит осунувшийся, бледный, с синяками под глазами. Сукуна отчаянно за эти сны цепляется, потому что ничего больше ему не остается – и в то же время начинает ощущать, как сходит с ума от их невозможности и нереальности, от все растущего голода, который не находит выхода. Вот так эта техника, видимо, и заставляет людей съезжать крышей – требует времени, зато действенно, ага. А Сукуна всегда говорил, что похоть и секс – это бесполезная херня, которая лишь управляет людьми, мешает им рационально мыслить, пока сами они придумывают для нее более красивые слова, более красивые объяснения. Любовь. Хах. Сукуна знает, что такое любовь. Любовь – это сила. Сила – это любовь. Похоть… Это херня. Но теперь Сукуна в этом увяз. Теперь Сукуна хочет Фушигуро – но брать его силой все еще не вариант, как никогда не было вариантом силой его подчинять. Поэтому остается лишь ощущать, как голод клыками царапает изнанку в кровавые лохмотья, пытаясь выбраться – но Сукуна держит его на стальных цепях. Не позволяет ему прорваться сквозь клетку ребер на свободу. И он начинает ненавидеть эти сны в той же степени, в которой в них нуждается. Хотя… Нет, нуждается все же сильнее.

***

Лучше уж сны с Фушигуро, чем совсем ничего.

***

Одно «но» – сам Фушигуро. Он продолжает бороться, он становится все бледнее, серее, огонь в его глазах продолжает гореть – но этот огонь становится все более усталым, языки его пламени все менее яростно вырываются в реальность. И Сукуна не может на это смотреть. Сукуна не может выносить мысль о том, что сны, которые он на самом деле ненавидеть не может, как бы себя ни убеждал, которые приносят ему столько наслаждения, пусть и все более горького – настолько омерзительны для Фушигуро. Сукуна не может наблюдать за тем, как Фушигуро сам себя загоняет. А выход есть только один – который для Фушигуро, очевидно, нихрена не вариант. По итогу они начинают сраться. По-настоящему, громко и яростно. За четыре года их перепалки стали довольно мирными, превратились в битву сарказма и интеллекта, в длящиеся часами дискуссии, которые приносили Сукуне тонну удовольствия – и он почти, почти уверен, что для Фушигуро все было также. Но теперь они срутся. Они обрушивают друг на друга лавины яда, яростного, злого, бьющего по болевым.

***

– Это одна ночь. Одна гребаная ночь, Фушигуро, – в конце концов, срываясь, однажды рычит Сукуна ему в губы. – И все закончится. Забудешь б этом, как о долбаном кошмаре. Или потрахаться со мной по-настоящему звучит настолько ужасно? – А сам как думаешь? – рычит Фушигуро в ответ. Это единственный выход, который видят они оба. Их единственная теория. Нужно один раз потрахаться по-настоящему – и тогда все закончится, закончатся эти сны. Вот только для Фушигуро это, очевидно, нихуя не вариант. Для него такая перспектива, кажется, худший кошмар, который возможно придумать. – Что тебе нужно? – выплевывает Сукуна ему практически в губы. – Ты не хочешь это тело? Отлично. Ткни мне в того, кого ты хочешь. Назови имя. Мужчина, женщина. Мне плевать. Может, тебя на самом деле не привлекают мужчины. Ладно. Хочешь, чтобы я был женщиной для тебя – буду. Только скажи мне. Сможешь забыть, что это вообще я. Сможешь… – Спасибо, что так любезно напоминаешь мне, почему я тебя ненавижу, – обрывая его, рычит Фушигуро, с яростью и, кажется, даже болью в глазах. – Какого хера, Сукуна? Да кем ты вообще меня считаешь? Ты серьезно думаешь, будто я хотел бы, чтобы ты вселился в какого-то другого мужчину или женщину? И все для того, чтобы я мог с этим человеком потрахаться, забывая о том, что это ты? Ты совсем охуел?! Ну это справедливо. Сукуна прекрасно знает, что Фушигуро никогда ни на что подобное не пошел бы, он слишком честный, слишком правильный, слишком… Слишком Фушигуро Мегуми. Но… – Я, блядь, пытаюсь хоть какой-то вариант найти, раз ты настолько меня ненавидишь! – рявкает Сукуна. – Да пошел ты нахуй! – На твой – с удовольствием! Они вдруг резко замолкают, будто, разогнавшиеся далеко за максимумом скорости – врезаются лобовухой в бетонную стену, а теперь застывают, глядя друг на друга и тяжело, прерывисто дыша, осознавая то, что только что сказали, и… И из Фушигуро вдруг уходит вся ярость, он закатывает глаза и сухо хмыкает, вновь выглядя усталым, выжатым, когда заканчивается этот запал, на котором он с Сукуной срался. – Думай прежде, чем говоришь, а то я ведь могу и всерьез воспринять. Херовые у тебя шутки, – бесцветно бросает Фушигуро. Сукуна моргает. Собственный голос звучит куда ниже нужного, когда он выдыхает, глядя Фушигуро в глаза: – А я и не говорил, что это шутка. Пока усталая флегматичность Фушигуро сменяется ошарашенным удивлением – Сукуна разворачивается и уходит.

***

Кажется, ему нужно… Подумать.

***

И дело в том, что Сукуна попросту никогда об этом не задумывался. В их снах он всегда воспринимал это, как данность – то, что Фушигуро снизу. В конце концов, эти сны основаны на их общих желаниях, значит, они оба этого хотели. Но если Сукуна не задумывался об этом – не значит, что Фушигуро не хотел бы также… Другой расклад. И это… Оу. Но теперь, когда Сукуна задумывается – то понимает, что он не соврал Фушигуро. Что это и впрямь не шутка. Что Сукуна бы… попробовал – а почему бы и нет, собственно? Это сны. Это воплощение их желаний. На самом деле, с кем-нибудь другим он бы не согласился на такое хоть в реальности, хоть в снах, и отчетливо это осознает – одна мысль вызывает омерзение и желание вырвать к чертям член, который вознамерился бы оказаться в Сукуне. А потом вырвать все остальное, к члену прилагающееся. С другой стороны – член Фушигуро. Который уж точно вызывает у Сукуны что-то, прямо противоположное омерзению. Фушигуро уже выебал его в рот во снах, Фушигуро ментально ебет его во время почти каждого их разговора в реальности – а Сукуна пиздец как от обоих пунктов кайфует. Так почему бы не попробовать еще один вариант того, как Фушигуро может его выебать? Стоит представить это себе – Фушигуро над ним, с мраком в глазах, с бесами в радужках, с силой, фонящей и от тела, и от души, нависающий, яростный, жестко целующий, впивающийся пальцами в бедра, вколачивающийся быстро, грубо… …что ж. Сукуна, ощущающий, как голод внутри рычаще вскидывается – уж точно не чувствует отторжения. А еще он абсолютно уверен: что бы ни представил себе, реальность – или, в их случае, сновидение, – окажется во многие разы лучше любой фантазии. Потому что с Фушигуро только так и бывает. И Сукуна хотел бы попробовать с ним абсолютно все, чего захотят они оба – пока еще есть такая возможность. Пока есть еще такой шанс.

***

Вопрос лишь в том, хочет ли Фушигуро.

***

А ночью, когда Сукуна открывает глаза во сне – то обнаруживает себя лежащим на кровати, пока над ним нависает Фушигуро. Обычно расклад противоположный. И Сукуна быстро осознает, что в этот раз он – тот, кто уже растянут и влажен. Это почти облегчение. Значит, Фушигуро хочет тоже – иначе это бы не сработало – и только из-за Сукуны такой вариант никогда не воплощался раньше. А, зная Фушигуро – он, если был уверен, что Сукуна этого не хочет, никогда не стал бы ни на что намекать и ни на чем настаивать. И, конечно, как и всегда во снах – они сходу понимают, чего хотят оба. К чему все идет. И у Фушигуро глаза – широко распахиваются, в них ни следа обычной борьбы или ненависти, только чистое удивление, будто это последнее, чем он ждал. А затем его взгляд смягчается очень редким образом, так, как никогда не смягчался для Сукуны, а ладонь Фушигуро касается скулы. И это – почти ласка. И это – определенно вопрос, который Фушигуро не может задать вслух. Ты уверен? Мы еще можем переиграть. Все в порядке, если ты передумал. Сукуна не может слышать его – но кажется, что все равно слышит. Что-то за ребрами незнакомо сжимается, сжимается немного пугающе, но приятно, трепетно, охрененно – он отвечает тем, что подается вперед и целует Фушигуро. Нет, не передумал. Да, я уверен. Да. Да. Да. И все действительно оказывается не так, как Сукуна фантазировал. Нет ярости. Нет грубости. Нет жесткости. Нет мрака в глазах Фушигуро… Хотя не совсем так. Мрак в этих расширенных зрачках, затопивших радужку – есть определенно, просто этот мрак, кажется, мягко, бережно обволакивает, а не яростно скалится и грозится вгрызться в глотку. И действует Фушигуро тоже бережно. Так отчаянно близко к мягкому. Он никуда не спешит, медленно, постепенно заполняет Сукуну собой – а Сукуна ловит себя на том, что ему совсем не хочется никуда события торопить. Что оказывается легко вновь отдать контроль Фушигуро, позволить ему задавать темп, позволить ему делать с собой… …все, что только захочет. Фушигуро мог бы перевернуть его, ткнуть носом в матрац и жестко выебать – Сукуна бы позволил; Сукуна уверен, что и такой расклад ему бы понравился. Но Фушигуро делает совсем не это. Фушигуро осторожен. Терпелив. И почти, почти мягок – а может быть без почти. И в их поцелуях все еще ощущается голод и жажда – но есть и что-то другое, что-то, тоже к мягкому отчаянно близкое. И Сукуна ощущает пальцы Фушигуро, будто успокаивающе скользящие по бокам, ощущает его губы, будто успокаивающе касающиеся линии челюсти, скул, шеи, ключиц. Хотя Сукуне ведь даже не может быть больно – хоть и боль он бы без проблем стерпел. Но Фушигуро все равно вот… такой. И это что-то делает с Сукуной. Делает что-то с его внутренностями, с подреберным пространством, с демонским гнилым сердцем, одурело колотящимся в ребра. Когда Фушигуро наконец полностью входит. Когда Фушигуро наконец заполняет его собой самым охуительным образом – то тут же останавливается, удерживая взгляд Сукуны своими темными, жаждущими глазами, в которых улавливается что-то, так страшно, страшно, страшно похожее на нежность. И Сукуна шумно, жадно вдыхает. Это охуительно. Это слишком. Это недостаточно. Но Сукуна вновь ловит себя на мысли, что ему не хватает боли – это ведь должно быть хоть немного больно, как бы хорошо растянут он ни был, верно? И дело здесь не в том, что Сукуна нуждается в самой боли – просто… Он бы хотел прочувствовать все. Он бы хотел подтверждения реальности происходящего. Но это – нереально. И все равно охерительно. Когда Сукуна сам насаживается на член Фушигуро, давая понять, что он может двигаться – тот тут же намек улавливает и подается назад, чтобы вновь войти до упора… Блядь. блядьблядьблядь Фушигуро в нем – одно это осознание уже кроет. Кроет от этой наполненности им – Фушигуро. И он продолжает двигаться, наращивает ритм; и они, как всегда, с ходу находят общий темп, легко улавливают желания друг друга; и Сукуна встречает толчки на полпути, утягивая Фушигуро в глубокий жадный поцелуй, нежность которого уже не выходит отрицать. А когда Фушигуро вдруг попадает по какой-то точке внутри и Сукуне позвонки прошибает удовольствием – он выдыхает в чужие восхитительные губы, уверенный, что застонал бы, если бы мог. И ощущает, как выгибается. Черт. Сукуна даже не думал, что так умеет. И черные, бесовские глаза Фушигуро наполняются восторгом и чем-то, близким к благоговению и трепету, и Сукуна тонет в них, и Сукуна вновь утягивает его в поцелуй. И – да. Это совершенно определенно лучше любых фантазий. Фушигуро – лучше любых фантазий. Жаль только, что происходящее все равно нереально… Но последнюю мысль Сукуна старательно от себя отталкивает, не желая омрачать чистое удовольствие всякой херней. И пока они движутся все быстрее, все лихорадочнее, пока поцелуй становится все более голодным, и жадным, и нежным, пока Сукуна впивается ногтями Фушигуро в лопатки – он все хуже понимает, почему не сделал этого раньше. Почему, черт возьми, даже не задумался о том, чтобы поменяться. Быть в Фушигуро – восхитительно. Но теперь Сукуна точно, безоговорочно знает, что когда Фушигуро в нем – это восхитительно в той же степени. Просто… Иначе. И Фушигуро в нем, так глубоко, что заполняет его до краев. И на самом деле Фушигуро уже давно до краев Сукуну заполняет, пробрался ему под кожу, пророс внутри него – приходит в какой-то момент вспышка понимания. А то, что происходит сейчас – почти как финальный аккорд восхитительного приговора Сукуны. Не реальное – но все же физическое. Все же то, что отпечатается в голове Сукуны надежно, навечно; то, за что он будет цепляться позже – как сейчас цепляется за Фушигуро, – когда все закончится. А за Фушигуро зацепиться уже не выйдет. И в эти самые секунды, когда Фушигуро трахает его – а кажется, делает что-то гораздо, гораздо большее, чем просто трах, чем просто ебля. Когда Фушигуро смотрит на него голодными, нежными глазами. Когда Фушигуро гладит его уверенными руками по спине, по бедрам, пока лодыжки Сукуны переплетены на его пояснице. Когда Фушигуро целует глубоко и сладко – сладко, сладко, сладко, хотя Сукуна даже не фанат сладкого, но, черт, сейчас ему нравится. Когда Фушигуро спускается поцелуями на линию челюсти, на шею, на ключицы. Сукуна не может назвать это трахом. Сукуна не может назвать это сексом. Фушигуроо делает с ним что-то, из-за чего все внутри фундаментально перестраивается, из-за чего тектонические плиты внутри сдвигаются, и Сукуна… Сукуна осознает. За миг до того, как его накрывает оргазмом, за миг до того, как звезды вспыхивают под веками, за ребрами – ярко, ясно, сносяще с орбиты осознает. Это никогда и не было просто трахом, просто сексом, верно? А то, что у него к Фушигуро никогда не было просто похотью, верно? И голод Сукуны по Фушигуро – он никогда не был только о желании видеть его на своей стороне или только о физической жажде. И в тот день, когда Сукуна впервые этот голод ощутил, глядя на прекрасного мужчину перед собой… В тот день это был голод по всему Фушигуро Мегуми. По всему, чем он есть. По оболочке – по наполнению. По его силе, по его стойкости, по его уму, по его острым скулам, по его крепким бицепсам, по его затягивающим ярким глазам, по их перепалкам и их дискуссиям, по его дерзости, по его упрямство, по тому, кем Сукуна ощущает себя рядом с ним. Кем-то по-настоящему живым, каким не ощущал никогда за гребаную тысячу лет. Тысячу лет Сукуна за этим ощущением гнался, искал его снова и снова, во власти, в реках крови, в троне из черепов. А нашел здесь. В глазах Фушигуро Мегуми. В руках Фушигуро Мегуми. Сукуна хочет его. Хочет во всех смыслах. И за секунду до того, как Фушигуро Мегуми швыряет его за грань, при этом надежно в своих руках удерживая. Сукуна сознает. Если Фушигуро Мегуми никогда не будет ему принадлежать – это больно, это страшно, но это Сукуна понимает. С этим он может смириться. Гораздо больнее и страшнее другое. То, что Сукуна сам никогда не сможет Фушигуро Мегуми принадлежать. То, Фушигуро Мегуми там, в реальности, никогда не захочет, чтобы Сукуна ему принадлежал. А потом Сукуна кончает – и разлетается на гребаные атомы, которые надежно удерживают крепкие и надежные Мегуми. Мегуми. Мегуми. Мегуми. Но даже так, с оргазмом такой силы, как никогда раньше – Сукуны заставляет свои глаза оставаться широко распахнутыми, чтобы не упустить момент… Мегуми кончает, утыкаясь лбом в лоб Сукуне, оседая сиплым выдохом на его губах. А Сукуна восторженно смотрит, пытаясь запомнить каждое мгновение…

***

…а Сукуна просыпается. И застывает себя, черт возьми, дышать.

***

Он не знает, как теперь жить с этим разрушительно-прекрасным осознанием, не знает, как теперь смотреть Мегуми в глаза, не знает, как теперь находиться рядом с ним и не разваливаться к чертям на куски… …не знает, как находится вдали от него – и не разваливаться. Конечно, днем Сукуна вновь идет в эту их гребаную школу. Конечно. Когда он наконец видит Мегуми – то замирает, судорожно вдыхает.

***

Один его вид – удар под дых. Один его взгляд – легкие в черные дыры. Одна его короткая, спрятанная в уголках губ полуулыбка…

***

Сукуна подыхает. Сукуна живет.

***

На самом деле, вскоре после смерти Кендязку сил Сукуны уже было достаточно, чтобы легко пойти против шаманов и всех их перебить, в том числе этого вашего хваленого шестиглазого – битва с ним могла бы даже его позабавить. Низвергнуть фальшивого бога их нового мира, показав, кто здесь настоящий бог? Ну правда. Забавно. Тем не менее, прошло четыре года – а договор Сукуна до сих пор не расторг. Тем не менее, прошло четыре года – и за эти четыре года Сукуна никого не убил, не особенно заинтересован в том, чтобы искать новые проклятия в свою армию, а господство над миром и вовсе его не интересует. Тем не менее, прошло четыре года – а самое увлекательное занятие, которое существует в жизни Сукуны, это перепалки и дискуссии с Фушигуро Мегуми. Бессмысленные попытки на свою сторону его переманить. И Сукуна… Этого не должно было быть достаточно для него – но почему-то было. Он думал, что продлит в целом бесполезный договор еще ненадолго, а потом еще на чуть-чуть, и еще, и снова – и так до тех пор, пока наконец не заполучит Фушигуро и технику десяти теней себе в союзники. Очевидно, Годжо, шестиглазый он или нет, как сэнсэй оказался тем еще говном, раз такой потенциал совершенно не раскрыл. И после всех этих лет Сукуна уже попросту не мог так просто сдаться! Нет уж. У него не выходило вспомнить, чтобы когда-нибудь до этого он так задавался какой-то целью, чтобы кто-нибудь так надежно к себе его внимание приковывал. А тут – вот. Этот чертов Фушигуро. Спустя годы слабый интерес Сукуны к Фушигуро не угас, не иссяк, как можно было бы ожидать. Только все возрастал и креп, постепенно все отчетливее превращаясь в невольное уважение – а хоть какое-то его совсем непросто получить. И он совершенно не привык к тому, что что-то может интересовать его так долго. И упускать это не собирался. И Сукуна не собирался успокаиваться, пока не найдет способ переманить Фушигуро на свою сторону; не собирался сдаваться, уже потратив на это столько времени и сил. Но прошло четыре чертовых года… …а Фушигуро все еще не поддавался ни на какие уговоры и уловки Сукуны, даже шага в эту сторону не сделал – и Сукуна был взбешен, охуеть просто, как взбешен. Говорил себе, что взбешен. Но на самом деле это было так увлекательно само по себе – наблюдать за взрослением Фушигуро Мегуми, наблюдать за становлением его личности, наблюдать за тем, как он ковал из себя сталь, как принимал свою силу, как приручал ее и своих шикигами, как вытягивался, как раздавался в плечах, как становится крепче, острее, как превращался из пацана в мужчин, как взгляд его пронзал все прицельнее, пока однажды не добрался до самых позвонков. Может быть, в сочетании с их разговорами. Это было увлекательнее всего, с чем Сукуна сталкивался за гребаную тысячу лет. Изменил бы он что-либо, если бы знал, к чему по итогу придет? Как сильно в итоге вляпается? Если бы понимал, что тот зеленый пацан, посмотрев на него четыре года спустя глазами восхищающего мужчины. Станет, кажется, его гибелью?

***

…нет. Нет, Сукуна все равно ничего не поменял бы.

***

Черт возьми.

***

– Не думал, что ты мне позволишь, – осторожно говорит Мегуми, когда они оказываются ближе, и взгляд у него – не такой открытый, как был там, во сне, но Сукуна видит в нем отголоски того удивления, того восторга, той мягкости. Вдох стопорится. Сукуна напоминает себе, как дышать нужно. – Не недооценивай меня, – хмыкает он, пытаясь звучать максимально небрежно и равнодушно, как и положено гребаному тысячелетнему демону – а не нуждающимся и вляпавшимся, каким этот тысячелетний демон ощущает себя перед Фушигуро Мегуми. Но такой ответ вдруг заставляет Мегуми нахмуриться, между его бровей появляется складка, взгляд его остреет, твердеет. Сукуна мысленно чертыхается. Уж лучше б он показал, какой нуждающийся и жалкий, чем ебланской репликой привел к этому. – Ты же знаешь, что не должен был, да? – хмуро спрашивает Мегуми. О. Сукуна выдыхает с облегчением. Так вот, в чем дело, вот, почему Фушигуро так отреагировал. Уголки губ дергаются – Сукуна с удивлением ловит себя на том, что это не оскал, не ухмылка. Кажется, это… улыбка Ощущающаяся на собственных губах легкой грустью. Но улыбка. – Ты еще не понял? – спрашивает он неожиданным для самого себя мягким голосом, каким за тысячу лет никогда его не слышал. А затем – не может удержаться. Тянется вперед, ласково и благоговейно скользит большим пальцем по острой скуле Фушигуро – и задерживает дыхание от того, что тот не отшатывается тут же. И Сукуна хрипом продолжает: – В этих снах исполняется лишь то, чего хотим мы оба. Взгляд Мегуми опять почти неуловимо смягчается, хмурая складка между бровей разглаживается, и Сукуна почти, почти уверен, что он подается касанию на своей скуле навстречу… Но затем Мегуми моргает. Взгляд его закрывается. Момент ломается. Он не отшатывается резко, как это бывает обычно – но уходит от чужого касания, и Сукуна, убирая нелепо замершую в воздухе руку, ощущая резко опустившуюся стальную стену между ними, которая была там всегда, всегда, всегда, сглатывает приступ боли. Понимает, что еще секунда. Две. Три. И произойдет что-то страшное. Либо Сукуна развалиться на куски здесь и сейчас, перед Фушигуро Мегуми. Либо… Либо поцелует Фушигуро Мегуми. И неизвестно, что страшнее. Скорее, второе – с собственной разрухой Сукуна может как-то смириться, справиться. Но с тем, что Мегуми его больше и на милю к себе не подпустит? Бля. Поэтому Сукуна отводит взгляд, откашливается. Выдавливает из себя: – Ну… Мне нужно идти. И, не глядя на Фушигуро Мегуми, уходит. Уходит. Уходит.

***

Хотя меньше всего на свете ему хочется от Фушигуро Мегуми уходить. Хотя сильнее всего ему хочется остаться.

***

Хочется, чтобы этого захотел Фушигуро Мегуми. Сукуну, который с ним. Останется.

***

Той ночью они не трахаются, даже не целуются. Они стоят, соприкасаясь лбами, пропадая в глазах друг друга, оседая дыханием на губах друг друга, и медленно, ласково друг другу дрочат, и когда кончают одновременно – топят хриплые выдохи в первом за ночь поцелуе. Каком-то невыносимо нежном и отчаянном.

***

Сукуна просыпается с сердечной мышцей, ебашащей в ребра. У него стоит. Конечно же, у него стоит. Сукуна этот факт игнорирует.

***

А на следующий день Сукуна впервые за последние недели не идет в их шаманскую школу – попросту не успевает. Потому что Мегуми приходит к нему первым. Когда Сукуна открывает дверь, готовясь оторвать голову тому, кто рискнул к нему сунуться – то замирает пораженно, увидев уставшее и осунувшееся, с тенями под глазами лицо Мегуми перед собой. И замирает ошарашенно, когда тот вот так сразу, с порога, без предисловий выдает: – Все еще согласен меня трахнуть? Сукуна моргает. Моргает еще раз. Бьет кулаком в стену – не со всей дури, а так, чтобы проверить. Ауч. Больно. Значит, это реально. Теперь уже в глазах Мегуми появляется удивление от вида того, как Сукуна избивает стену – как будто, бля, у него есть право на удивление, когда он выдает такое! – Да, – вырывается у Сукуны низкое, сиплое прежде, чем он успевает осознать. Согласен ли он? Бля, да он мир ради этого разъебет, а потом найдет еще несколько миров – и их разъебет тоже! Мегуми моргает. Удивление уходит, сменяясь мрачной решимостью, он кивает – а затем вздергивает бровь. – Впустишь? И Сукуна наконец выходит из ступора, поспешно отступая в сторону. А затем все начинает развиваться слишком уж стремительно и в самом неожиданном ключе. Потому что, зайдя в квартиру, сбросив кроссовки и куртку – Мегуми на этом не останавливается Он расстегивает ремень, стаскивает джинсы и трусы до колен, опирается локтями на стоящий здесь комод, упираясь лбом в основание ладоней и, глядя куда-то на деревянную поверхность, глухо говорит: – Просто вставь мне и закончим на этом. Сукуна опять впадает в ступор – но теперь по противоположным восторгу причинам. Проходит мгновение, другое. Ничего не меняется. Мегуми не говорит, что это нелепая шутка, сон не заканчивается. На всякий случай Сукуна опять въебывается в стену кулаком – теперь сильнее, с начинающей накатывать где-то там, под кожей злостью, которую он еще пока не до конца осознает. Больно. Реальность. Впрочем, в их снах такой херни никогда и не происходило. Ступор сменяется удивлением, удивление сменяется ужасом, ужас множится и уплотняется яростью, которая начинает разрастаться и затапливать внутренности по мере того, как Сукуна осознает… Какого хуя? Гребаный Фушигуро. Сократив расстояние между ними в пару широких шагов, Сукуна хватает Фушигуро за подбородок, поворачивая его лицом к себе, и когда они встречаются взглядами – рычаще дублирует свой мысленный вопрос: – Какого хуя, Фушигуро? – и, на всякий случай, все еще цепляясь за надежду, что не так понял: – Скажи мне, что ты шутишь. Между бровей Фушигуро – складка, он отбивает руку Сукуны и выпрямляется, отвечая: – Нет, не шучу. Не шутит. Фушигуро не шутит, чтоб его! И факт того, что он не шутит, до того охуительно смешной, что Сукуна не выдерживает – начинает гоготать во весь голос. За исключением того, что это нихуя не смешно. За исключением того, что в смехе его ни следа веселья. И обрывается он также резко, как начался, забивается горечью в глотку. Вновь глянув в хмурое, пасмурное лицо Фушигуро, Сукуна сглатывает ярость и чеканит жестким, бесцветным голосом, ощущая, как по внутренностям расползается пепельная пустота: – Знаешь, что, Фушигуро? Я передумал. Я не хочу больше тебя трахать, – и он расплывается в злом оскале. – В конце концов, мне-то эти сны доставляют удовольствие, а ты справляйся, как хочешь, – и, вновь посерьезнев, жестко припечатывает: – Вон. После чего Сукуна отворачивается от Фушигуро – и уходит, почти уносится в сторону кухни, в кои-то веки совершенно не желая его видеть. Не уверенный, какую херню может сотворить, если видеть продолжит.

***

Сукуне сейчас хочется что-то разбить, разъебать, уничтожить. Ярость клокочет за ребрами, мощная и яркая, требующая выхода, пытающаяся проломить кости и выбраться наружу. Он думает о том, чтобы найти какое-нибудь проклятие и уничтожить. Десяток проклятий. Сотню. Испепелить пол гребаного мира – а может, и весь мир. Там уж как пойдет. Кажется, его нынешней ярости и мира маловато будет.

***

Вот только Фушигуро его не слушает. Да когда он вообще, чтоб его, слушал?!

***

И вместо того, чтобы убраться нахрен отсюда – Фушигуро вдруг оказывается рядом, вдруг останавливает Сукуну, перехватывая его за локоть и резко разворачивая. – Что с тобой не так? – шипит Фушигуро, у которого ответная ярость полыхает в радужках. – Это что со мной не так? – рявкает Сукуна в ответ, охуевший от таких вопросов и слышащий, как ярость все же вырывается в этом вопросе; как ярость вырывается рычанием, когда он шагает к Фушигуро ближе, сокращая расстояние между ними до считанных дюймов, и выплевывает практически ему в губы: – Ты заявляешься ко мне, говоришь трахнуть тебя насухую прямо там, в гэнкане – и еще спрашиваешь, что со мной не так? У Фушигуро челюсти сжимаются крепче, под кожей отчетливо ходят желваки. Он произносит сквозь стиснутые зубы: – Я всего лишь хотел для тебя все упростить. Я бы просто использовал обратную технику, со мной все было бы в… – Только посмей закончить это предложение, – рычит Сукуна, ощущая, как ярость его раскаляется добела. – Только посмей сказать, что ты был бы в гребаном порядке. Да нахрен такие пизданутые упрощения! Я, конечно, всегда знал, что ты немного ебанутый, Фушигуро. Ну, там, достаточно ебанутый, чтобы посмотреть мне в глаза без страха, или чтобы вечно швырять себя в битвы без какого-либо намека на инстинкт самосохранения, чем восхищаешь и бесишь меня в одинаковой степени. Хотя бесишь все-таки сильнее, когда я наблюдаю за тем, как ты с очередным проклятием сражаешься так, будто до завтра доживать нихрена не планируешь. Ты завораживаешь в такие моменты – но из-за этого тебя на пять долбаных минут иногда оставить страшно. Черт знает, получится ли потом найти живым. Ты, конечно, очень силен, я знаю, и все равно видеть, как ты совершенно о собственной гребаной безопасности не думаешь… И Сукуна резко тормозит, обрывает сам себя на полуслове, когда понимает, как сильно его унесло куда-то не туда; когда осознает, что собственная ярость чуть притихла, смазалась чем-то горьким и тревожным – за Фушигуро тревожным; когда замечает, как ответная, полыхающая в глазах Фушигуро ярость немного проясняется удивлением. Гребаным удивлением, чтоб его! Это приводит Сукуну в себя – вмазывает хуком по роже, напоминая, о чем именно они говорили, что именно Фушигуро на полном серьезе предложил ему, черт возьми, сделать. И ярость вскипает заново – еще более мощная, раскаленная, чем прежде. И Сукуна рявкает: – Но – это? То, что ты предлагаешь сейчас? Это даже по твоим меркам уже слишком, Фушигуро! – Не понимаю, почему ты так злишься, – удивление Фушигуро сменяется хмуростью, в глазах вновь ярче плещется ярость, но там также отчетливее отражается это непонимание, и Сукуна опять хочется совсем невесело, горько расхохотаться. Не понимает. Не понимает он, чтоб его! Приходится сдерживать порыв опять о стену кулаком ебнуть – Сукуна не уверен, что не обрушит сейчас все здание к хуям, если сделает это. – Я уже говорил, – зло выплевывает он. – Наши сны – о наших с тобой желаниях. Так скажи, Фушигуро. Я когда-нибудь чего-то такого от тебя хотел? Фушигуро моргает. Огонь ярости в его глазах немного приглушается, непонимание сменяется некоторой степенью ошарашенного осознания, и хотя он ничего не отвечает – Сукуна горько хмыкает. – Вот именно. – Но тогда чего ты от меня хочешь? – спрашивает Фушигуро уже совсем без ярости, которая окончательно утонула в явной усталости. И эта усталость вновь отчетливо слышится в его ровных, безэмоциональных интонациях, и эта усталость вновь отчетливо виднеется в его пасмурных, чуть потускневших глазах. И Сукуна ощущает, как притупляется его собственная ярость, тоже некоторой усталостью сменяясь. – Вопрос не в том, чего хочу я. Вопрос в том, чего хочешь ты. Почему ты вообще передумал и пришел, Фушигуро? – спрашивает он неожиданно для самого себя тихим, сиплым, даже немного уязвимым голосом – пиздец какой. Лучше уж было, когда рычал и рявкал. Но… Этот вопрос кажется ключевым. Ответ Фушигуро на него может либо Сукуну разбить, либо… – Потому что я так больше не могу. …без либо. Фушигуро тоже звучит тихо, сипловато и немного уязвимо, в глазах его мелькает горечь, и больше Сукуне уже не хочется разъебать мир – ему хочется разъебать только самого себя. Вот оно что. Омерзение и ненависть Фушигуро к этим снам достигло той точки, где он уже готов позволить Сукуне выебать себя в реальности насухую, лишь бы это закончилось. Бьет больно. По ребрам, по почкам, отбивая их к хуям. Бьет так, что Сукуна едва удерживается от того, чтобы согнуться пополам и выблевать самого себя потоком крови и желчи, и в результате лишь хрипит с отчетливым отчаянием в голосе, которое не в состоянии сейчас удержать: – Ты хотя бы немного меня хочешь? Конечно, Сукуна понимал, всегда понимал, что совместные сны и их обоюдные желания в этих снах – одно. Но реальность – совсем другое. Может, какая-то часть Фушигуро и хочет Сукуну, может, Сукуну немного и хочет его тело – но сознанием, сердцем, Фушигуро ведь всегда так сильно с этими снами боролся. Но в реальности Фушигуро его ненавидит. Сукуна всегда понимал. Тогда какого хуя все равно больно? Шумно выдохнув, Фушигуро на секунду прикрывает глаза – а Сукуна смотрит на него, смотрит. Даже вот такой заебанный, осунувшийся, выжатый, с синяками под глазами – он такой охерительно красивый. Идеальный. Только беспокойство за него царапает изнанку отчетливо, мощно, кажется, вспарывая внутренности. Хочется укутать Фушигуро в плед, напоить его горячим шоколадом, заставить выспаться и часами сидеть рядом, охраняя его сон. И что это вообще за дерьмо такое, сентиментально-соплежуйное? Да с Сукуной никогда такого не происходило за тысячу лет! Но… Это Фушигуро. С ним все выстраиваемые тысячелетие столпы, на которых мир Сукуны тысячу лет держался – в труху. Вот только все равно же не поможет, ни плед, ни горячий шоколад, ни охранять сон. Здесь поможет только одно. Но не так же! Не насухо, не в гэнкане, не вставь-и-покончим-с-этим. Очевидно, что это абсолютно точно не может быть вариантом, какая бы там херня ни пришла в слишком умную – но иногда, когда дело касается его самого, такую глупую – голову Фушигуро. Правда, это не отвечает на вопрос… А как?.. Как сделать так, чтобы Фушигуро было хоть хорошо было с ним здесь, в реальности, чтобы ему не было мерзко каждую секунду происходящего, если он даже немного Сукуну не… Фушигуро открывает глаза, и, выглядя так, будто подписывает себе приговор – выдыхает: – Хочу. И Сукуна выдыхает следом. Ох. Вглядываясь внимательно в Фушигуро, он пытается отыскать в нем что-то, подтверждающее это единственное слово. Но тот выглядит разбитым, выглядит так, будто добровольно ступает на плаху, будто сует голову под лезвие гильотины. Бля. Секс с Сукуной – это настолько плохо? Но также он знает, что Фушигуро не стал бы врать – слишком честный, слишком правильный, да и… зачем ему? Может, это как раз осознание того, что он хоть немного хочет Сукуну, которого всем своим нутром ненавидит – таким разбитым и заставляет его выглядеть. Лучше ли так, чем если бы он не хотел совсем? Да черт знает, бля. Но… Это, по крайней мере, дает какой-то шанс на то, что ему будет хоть немного хорошо, даже если после он станет ненавидеть каждую чертову секунду. В этот самый момент, как бы сильно Сукуна ни хотел Фушигуро – еще сильнее он хочет, чтобы был какой-то другой вариант. Вариант, который не заставлял бы Фушигуро выглядеть настолько разбитым. Вот только такого варианта нет. Так что Сукуна, сам ощущая себя изнутри разбитым и выпотрошенным. Скользит к Фушигуро ближе. И берет его лицо в ладони, так бережно и нежно, как он, тысячелетнее проклятие, только умеет – а он не умеет нихуя. Вот только здесь, в реальном мире, у Сукуны нет абсолютного знания того, что Фушигуро хочет, как сделать ему приятно – зато есть возможность говорить. И, в считанных дюймах от его губ – Сукуна выдыхает: – Можно? И, выглядя так, будто подписывает очередной гребаный приговор – Фушигуро выдыхает в ответ: – Да. И Сукуна его целует. Впервые – в реальности. И там, во снах, у них было множество поцелуев. Грубых, жестких, нежных, неизменно крышесносных и восхитительных, идеальных. Этот поцелуй глубокий и медленный, отдает отчаянием и горечью – но все равно укладывает их все на лопатки. Потому что реален. И в реальности Фушигуро целуется еще прекраснее, чем во снах. Это последнее, что Сукуне хочется делать – но он все же разрывает поцелуй, потому что должен спросить. Так что он, в считанных дюймах от губ Фушигуро – выдыхает, хрипит, внимательно в удивительные глаза напротив глядя: – Есть вероятность, что тебе хоть немного будет хорошо со мной здесь, в реальности, Мегуми? Это – первый раз, когда Сукуна называет его по имени вслух. Мегуми. Мегуми. Мегуми. В этом не должно быть ничего особенного – но его имя ощущается так правильно, так сладко на языке, проблеск чего-то светлого и теплого среди удушающей горечи. Сукуне отчаянно нужно знать ответ. От этого ответа, кажется, зависит вообще все. Он не спрашивает, было ли Мегуми с ним хорошо там, во снах – знает, что было. Чувствовал это, видел это. Но то не был осознанный выбор Мегуми; то было тем, что ему навязали – реальность отличается. В реальности… Все иначе. В реальности есть боль, которая сейчас разбивает Сукуне нутро, ломясь в ребра, грозясь раскрошить их в пепел. И опять – будто очередной приговор, который Мегуми подписывает себе сам: – Мне будет, Сукуна. И собственное имя этим низким, сиплым голосом – оседает жаром, бегущим по позвонкам. И хотя Мегуми выглядит еще разбитее прежнего, Сукуна знает – он не лжет. Он бы не стал. По крайней мере, это что-то. И Сукуна вновь его целует, и в этот раз поцелуй быстро набирает обороты, становится глубже, интенсивнее, яростнее – но отчаяние и горечь никуда не уходят, ощущаясь лишь ярче и острее. Но от этого им, наверное, не избавиться. И Сукуна подхватывает Мегуми под бедра, и тот так знакомо оплетется своими длинными, сильными ногами вокруг его торса, так знакомо зарывается пальцами в волосы. Так знакомо – и все же, каким бы ярким и реальными ни были сны. Ощущается иначе. Прекраснее. Ярче. Острее. Когда Мегуми чуть царапает ему загривок ногтями и Сукуна ощущает легкий, почти неуловимый росчерк боли – он рычаще, довольно стонет ему в рот. И этот рычащий стон действительно срывается с его губ. Реально. Это реальность. Они не перестают целоваться, пока Сукуна несет Мегуми в спальню – и отрываются друг от друга лишь тогда, когда Сукуна осторожно опускает его на кровать. И Сукуна смотрит в эти восхитительные потемневшие глаза, которые медленно наливаются знакомой жаждой. Только на месте ненависти сейчас – отчаяние, и Сукуне хочется вытравить это отчаяние, выбить его нежностью и лаской. Но он не знает, как. Не знает. Так что Сукуна лишь прижимается ладонью к щеке Мегуми – с благоговейным трепетом наблюдая за тем, как он вместо того, чтобы отшатнуться, поддается касанию, – и хрипит: – Тебе не обязательно быть снизу. Все в порядке. Это могу быть я. Мне любой расклад понравится. Это абсолютная правда. С ним Сукуне понравится все – даже нож, приставленный рукой Мегуми к его горлу. И Мегуми смотрит на него своими темными и внимательными глазами, смотрит пристально, смотрит так, будто что-то ищет – и в конце концов качает головой. – Нет. Я столько раз был нижним с тобой во сне – и теперь хочу узнать, каково это…. Он замолкает, не заканчивая – но Сукуна понимает. Каково это. В реальности. Черт, сам он тоже так сильно хочет узнать – оба расклада хотел бы узнать, на самом деле… но Мегуми прав. Они столько раз делали это именно так во снах – и теперь… Теперь Сукуна нуждается в том, чтобы узнать, каково это – быть в Мегуми в реальности. Концентрироваться лишь на нем и на том, чтобы сделать ему хорошо. И эти слова Мегуми должны были бы прозвучать восхитительно – вот только почему он все еще продолжает говорить так, будто снова, и снова, и снова подписывает себе новые приговоры, которые позже его прикончат? Черт. Подавшись вперед, Сукуна вновь его целует. А потом спускается поцелуями ниже, на линию челюсти, на шею. Ласково прикусывает то самое место за ухом – и вот оно. Вот оно. То, как Мегуми выдыхает – низко, сипло, и этот звук, оседает благоговейным восторгом внутри Сукуны, а на секунду он замирает, пытаясь высечь его в памяти. А затем вновь ласково прикусывает, зализывает. Но здесь, в реальности – Мегуми сдержаннее; здесь он лишь немного сжимает пальцы в волосах Сукуны, но не тянет. Сукуна хочет, чтобы тянул. Сукуна хочет, чтобы Мегуми делал все, чего захочет сам. – Отпусти себя, – шепчет он Мегуми на ухо. – Я хочу, чтобы тебе было хорошо. Еще один сиплый выдох. Пальцы все же тянут за волосы – легкая боль. Восхитительно. И когда они опять встречаются взглядами – Мегуми его целует, грубее, жестче прежнего. Бля. Охуительно. Но затем Сукуна вдруг вспоминает – и резко притормаживает. Мысленно матерится, пока в сознании немного проясняется. – У меня нет презервативов. Черт… Во сне такие условности не были важны, конечно – вот только сейчас они не во сне… Но не успевает Сукуна подумать, что ему делать теперь – Мегуми уже тянется к заднему карману на своих джинсах, вытаскивает что-то и бросает на кровать. – Я взял. На всякий случай. Скользнув взглядом по презервативам, Сукуна видит, что там есть и небольшой пакетик смазки, которого едва ли хватило бы, чтобы нормально растянуть Мегуми, и который он использовать, по всей видимости, и не собирался. …просто вставь и закончим на этом… Но Сукуна сглатывает вновь накатившие злость и ужас при мысли о том, насколько же Мегуми плевать на самого себя, придурок – и лишь отрывисто кивает. Он достает собственную смазку – учитывая, сколько Сукуна дрочил в последнее время, уж она-то у него нашлась – и швыряет ее рядом с презервативами, а затем заглядывает Мегуми в глаза и серьезно говорит: – Скажи мне, скажи, если что-то пойдет не так, если ты передумаешь и захочешь остановиться, если я облажаюсь и сделаю больно. Скажи, Мегуми. Я тут же прекращу, – и Сукуна внимательно в глаза напротив вглядывается, пытаясь убедиться, что Мегуми услышал, что понял, насколько это важно; что он и впрямь скажет. А у Мегуми взгляд едва уловимо смягчается, и он кивает. – Скажу. Сукуна еще несколько секунд вглядывается, надеясь, что Мегуми действительно имеет это в виду – но тот смотрит твердым потемневшим взглядом. И Сукуна выдыхает. И вновь целует. Они быстро избавляются от одежды, и Сукуна принимается губами и руками исследовать тело Мегуми, уже исследованное во снах. И он знает, он знает, где нужно коснуться, как нужно поцеловать, и Сукуна хотел бы, чтобы это знание пришло с реальностью, с ночами, которые они вдвоем в реальности провели бы, друг друга изучая, а не с абсолютным знанием снов. Но, в то же время, раз у них будет только одна ночь… Сукуна горько рад, что у него это знание есть; что он знает, как отправить Мегуми на пик удовольствия, как отправить за грань, в этом удовольствии топя – и как бережно вернуть назад. Но есть и то, чего Сукуна не знает. Он никогда не растягивал Мегуми пальцами во сне, из-за того, что тот всегда был уже готов, в этом попросту не было необходимости. И с одной стороны – Сукуна пиздецки боится облажаться и сделать больно. С другой… Он рад, что это будет принадлежать лишь реальности. Да, Сукуна цепляется за каждый из их общих снов, каждый из них бережно в памяти хранит – но вот это, ценное и важное, пусть станет лишь реальности принадлежать. Он будет таким медленным и осторожным, как это возможно, и приложит максимум усилий к тому, чтобы Мегуми было хорошо. И Сукуна прекрасно помнит о чувствительности внутренней стороны его бедер, помнит, как взять у него в рот так, чтобы Мегуми хватал ртом воздух и комкал в пальцах простыни. И Сукуна использует эти знания сейчас, когда скользит в него первым смазанным пальцем. Попеременно насаживается ртом на его член и выцеловывает внутреннюю сторону бедер, свободной рукой оглаживая его тело, скользя по чувствительным местам. И теперь, когда у Сукуны нет абсолютного знания того, хорошо ли Мегуми – он пытается удерживать темный, жаждущий и все еще немного отчаянный взгляд. То и дело проверяет, действительно все хорошо, действительно ли ему хорошо – а вдруг Сукуна уже облажался, но Мегуми просто терпит и не говорит? С него же станется все же промолчать. Но Сукуна помнит признаки удовольствия Мегуми – тяжелое дыхание, пальцы, комкающие простынь, темный и жаждущий взгляд. Эти признаки он видит сейчас. И выдыхает. И продолжает. И собственный член стоит так, что почти больно – но Сукуна его игнорирует. И он знает, под каким углом войти в Мегуми так, чтобы его выгнуло, а рот распахнулся в беззвучном стоне. Просто сейчас, скользя в Мегуми вторым пальцем – Сукуна делает это именно пальцами, я не членом. И, вот оно – то, как Мегуми выгибает. И, вот он – срывающийся с его губ вырвался рычащий, приглушенный полустон, заставляющий Сукуну благоговейно застыть. Это оказывается еще прекраснее, чем он себе представлял. Ему хочется высечь этот восхитительный звук в подкорке – и он высекает, высекает. А затем Мегуми опускает взгляд и удерживает его глаза своими, сильными, чернющими, жадными, с их бесами, с их преисподними, в которые Сукуна с готовностью шагает. В реальности Меуми куда больше, совершенное произведение искусства, чем во снах. черт черт черт Член Сукуны дергается – но он это игнорирует. Мимолетным порывом прижимается нежно к чувствительному месту под коленом Мегуми, из-за чего тот шумно выдыхает. А затем Сукуна с еще большей, отчаянной потребностью возвращается к тому, чтобы доставить ему удовольствие. Когда в Мегуми уже движутся четыре пальца – он наконец говорит: – Давай. Я готов. Сукуна все еще не уверен – в конце концов, член у него немаленький, а в реальности нет подстраховки в виде отсутствия боли. Он думает – может, нужно больше времени. Может, нужно лучше Мегуми растянуть, в конце концов, четвертым пальцем он только скользнул внутрь… Но Мегуми, явно уверенный в своем решении – уже путается пальцами в волосах Сукуны, уже тянет на себя. Приятная, заземляющая боль заставляет Сукуну довольно заурчать. Они вновь целуются, глубоко, медленно и вдумчиво. А затем Сукуна тянется за презервативом, разрывает его, раскатывает по члену, приставляет головку по входу, смотрит на Мегуми, чтобы убедиться… – Давай, – хрипит Мегуми вновь. Сукуна мягко целует его и медленно начинает входить, проталкивая головку внутрь. Когда Мегуми впивается ногтями ему в спину, шумно втягивает носом воздух; и Сукуне не нужно никакого гребаное абсолютное знание сна, чтобы тут же понять – это нихрена не от удовольствия. Так что он моментально останавливается. Блядь. Блядь. блядьблядьблядь Может, Сукуна и хотел бы для себя той заземляющей боли, которая приходит, когда Мегуми кусает его, когда тянет за волосы, когда жестко впивается пальцами в бедра. Он сейчас он окончательно убеждается, что боль самого Мегуми – это последнее из его гребаных желаний. Этого нихрена в перечне его желаний нет. – Прости. Прости… – принимается лихорадочно шептать Сукуна, целуя острые скулы, линию челюсти, шею, ключицы. Он – тысячелетний демон. Он не извиняется никогда. Любая тень боли Мегуми стоит тысячи тысяч извинений, которые все равно нихрена не исправят. Сукуна предпочел бы тот вариант, где в принципе боли ему не причиняет. Черт. – Я в порядке… – хрипит Мегуми, и вновь тянет за волосы, заставляя посмотреть на себя, и Сукуна, ощутив смазанную вспышку раздражения, уже хочет глухо зарычать на опять вырвавшееся из Мегуми гребаное в порядке, когда очевидно, что нихрена не в порядке… – Мне даже нравится. Легкая боль значит, что все реально, – тем временем, продолжает Мегуми. Раздражение Сукуны тут же схлопывается в ничто, он моргает, осознавая слова Мегуми, и – ох. Так он не один так думал, да? За ребрами растекается нежность, смешанная с горечью – ему все еще не хочется, чтобы Мегуми было больно. Но… Без этого не обойтись, да? – Давай, – в третий раз говорит Мегуми, и Сукуна утыкается лбом в его лоб и начинает погружаться в него так медленно, как может, локтем одной руки упираясь в кровать и пальцами ласково поглаживая скулу Мегуми. А второй вжимаясь в спинку кровати так, что она трещит. Когда он наконец оказывается полностью внутри – то замирает, стискивает челюсти, чтобы дать возможность Мегуми привыкнуть, сдерживая отчаянную потребность двигаться; его собственная потребность ничто и нихрена не значит. Главное – Мегуми. Но быть в нем вот так, в реальности, по-настоящему – это другой уровень, это охренительно настолько, что невозможно, и Сукуна цепляется за ощущение почти неуловимой боли от того, как Мегуми вновь вжимается ногтями ему в лопатки, и повторяет мысленно, как завороженную молитву. Это реально. Реально. Реально. На несколько секунд Мегуми прикрывает глаза, и Сукуна завороженно смотрит на то, как трепещут его длинные ресницы, и какой же он красивый, красивый, красивый. Но затем Мегуми глаза распахивает – Сукуна пропадает. Красивый. Совершенство. – Двигайся, – шепчет Мегуми. Сукуна движется. Медленно и осторожно, стараясь не навредить… Но затем Мегуми сам насаживается сам, резче и грубее, и Сукуна захлебывается вдохом, и Мегуми смотрит упрямо, с легким раздражением, смазвающим жажду его темных, бесовских глаз, выплевывает рычаще: – Я не хрустальный. А Сукуна утыкается носом ему в висок и хрипит Мегуми на ухо восторженное: – Ты совершенный. Хрипло выдохнув, Мегуми обхватывает Сукуну своими длинными сильными ногами, переплетая лодыжки на его пояснице, и утягивает его в поцелуй, вновь засаживаясь. И Сукуна встречает его движение толчком вперед. Они быстро наращивают темп, скорость, и Мегуми кусает, метит его шею, царапает ему спину, впивается пальцами в кожу, и Сукуну ощущает все это легкой, заземляющей пульсацией боли, которая снова и снова напоминает. Реальность. Реальность. Реальность. И Мегуми, всегда сдержанный, всегда отлично себя контролирующий издает совсем немного звуков, как Сукуна и ожидал; и каждый его стон нужно заслужить, выбить тонной обрушенного на него удовольствия – как Сукуна и ожидал. И каждый его рычащий, хриплый полустон… Во многие разы восхитительнее, чем Сукуна ожидал. И Мегуми, яростный, жадный, голодный, в принципе оказывается еще прекрасно, чем в их снах – хотя казалось, что это попросту невозможно. И Сукуна целует его, куда придется, и Сукуна пропадает в нем, в его глазах, в его жаре. И это не секс. Это больше, чем секс, больше, чем слова. И где-то по краю сознания Сукуны царапается страх. Он не хочет, чтобы это заканчивалось, потому что тогда закончится все. И как ему жить после? Как жить, когда даже снов не останется? Как жить, зная, насколько восхитительно Мегуми в своих руках держать? А Мегуми целует его, голодный, жадный. Нежный. И Сукуна пропадает. пропадаетпропадаетпропадает Но это не может продолжаться вечность, как бы сильно ни хотелось, и когда он понимает, что Мегуми близок к краю – смыкает пальцы на его члене, утыкаясь в его лоб своим и крепко его держа. Мегуми кончает. Идеальнее и восхитительнее, чем когда-либо прежде. С хриплым полустоном-полурыком, с силой проводя ногтями от лопаток Сукуны к пояснице, выгибающийся в руках Сукуны, произведение искусство, на которое Сукуна завороженно смотрит, не веря, что его грубым рукам позволено такое совершенство держать. Ему требуется всего несколько толчков, чтобы кончить следом. Звезды взрываются. Сукуна не просыпается. Сукуна все еще держит Мегуми в своих руках. Они встречаются взглядами, тяжело дышащие и пытающиеся отыскать связь с реальностью, в которой они находятся здесь и сейчас. И когда Сукуна видит глаза Мегуми, все еще темные, но с жаждой, сменяющейся удовольствием и мягкостью – на долю секунды, на какую-то долю секунды что-то внутри него сжимается глупой надеждой… Но Мегуми моргает. Его взгляд становится осознаннее и закрывается. Он соскальзывает с члена Сукуны, выскальзывает из его рук, поднимаясь. На секунду Мегуми пошатывается, когда слишком резко встает – но не успевает тут же дернувшийся Сукуна потянуться к нему, как он уже восстанавливает равновесие. И принимается одеваться острыми, выверенными движениями. Что-то рушится. Что-то рушится. Что-то рушится рушится рушится. Внутри Сукуны рушится, пока удовольствие быстро этой разрухой сметает. Пока отчаяние сжимает ему горло, пока страх впивается во внутренности ржавыми зубьями. Он хочет что-то сказать, что-то правильное, что-то нужное. Что-то, что остановит крушение мира. Что-то, что остановит Мегуми… И Сукуна здесь, в реальности. Где может говорить. Вот только нужных слов нихрена нет. Когда Мегуми оказывается полностью одет – слишком быстро, быстро, быстро – он вновь смотрит на Сукуну. На секунду кажется, в его глазах опять мелькает то отчаяние, смешанное с болью, которое топит внутренности самого Сукуны. Но Мегуми моргает, и взгляд его – закрытый, нечитаемый. Показалось. Наверняка Сукуне показалось. – На этом, видимо, все, – говорит Мегуми ровным, отрешенным голосом. Сукуна открывает рот. И закрывает. Останься. Останься. Останься останься останьсяостаньсяостанься… …рвется из него отчаянное – но какое он имеет на это право? Что он может предложить Мегуми, который его ненавидит? Считанные недели назад неприкрытая ненависть в глазах Мегуми заставляла кровь Сукуны кипеть. Считаные недели назад Сукуна восторгался и бесился тем, как неприкрыто Мегуми умеет его ненавидеть, когда ни у кого больше смелости на это нет. Сейчас эта ненависть обрушивает Сукуну в боль и отчаяние. Он так ничего и не говорит. Мегуми разворачивается.

***

И уходит. Уходит. Уходит.

***

Слышится хлопок входной двери. Сукуна зарывается лицом в подушку, которая все еще пахнет Мегуми. И воет.

***

Сукуна не просыпается. Когда сильнее всего хочет проснуться от своего личного кошмара.

***

Сукуна не просыпается. Потому что больше не засыпает.

***

Сны прекращаются. Остается только реальность. В которой Сукуна рушится. Рушится. Рушится.

***

Спустя несколько часов, когда Сукуна вытаскивает себя из кровати – он обнаруживает на своем теле следы. Синяки на бедрах от пальцев Мегуми. Царапины на спине от ногтей Мегуми. Отпечатки укусов на шее от зубов Мегуми. Метки Мегуми. Мегуми. Мегуми. Надавив пальцев на особенно яркий след на своей шее, Сукуна ощущает отдаленный укол боли – и судорожно выдыхает. Да, это все происходило на самом деле. Да, это случилось в реальности. Да, это было.

***

Первый раз… …и последний.

***

А теперь Мегуми ушел, и все, что он оставил Сукуне – отпечатки себя на его теле. Сукуна давит на метку сильнее. Боль ощущается чуть острее. Этого недостаточно.

***

Недостаточно.

***

Конечно же, Сукуна не использует обратную технику, чтобы следы Мегуми на себе стереть. Он знает, что будет цепляться за них до последнего. Пока следы не сотрутся сами.

***

Следующей ночью Сукуна не может уснуть, как ни пытается.

***

И в ночь за ней.

***

И опять.

***

Раньше тот факт, что ему не нужно спать для нормального функционирования, Сукуна считал преимуществом, а сны и вовсе его не волновали. Но теперь… Он закрывает глаза, встречая тьму под веками и почти умоляет – пожалуйста. Пожалуйста. Если бы Сукуна был обычным человеком – Мегуми во снах вновь пришел бы к нему, он знает. Теперь не из-за техники, теперь не зная об этом сам. Но – пришел бы. Пришел бы, чтобы обдать его ненавистью и презрением, чтобы ударить его, чтобы впиться в его губы грубым и жестким поцелуем с привкусом крови. Сукуна принял бы от него что угодно – только пусть бы пришел. Только пусть… Но Сукуна – тысячелетний демон. Тысячелетним демонам сны не сняться. А обычным человеком Сукуна никогда не хотел бы. Что шаманы, что не-шаманы – жалкие, ничтожные, слабые…

***

…но.

***

Но – Сукуна продолжает таскаться в магическую школу, как… как там Мегуми говорил? Как жаждущий внимания щенок? Скорее, как побитая жалкая шавка. Как озлобленный потрепанный цербер, преданность которого не нужна тому, кому он безоговорочно предан. И все же Сукуна снова и снова продолжает таскаться – чтобы хотя бы мельком, хотя бы вскользь увидеть Мегуми. Потому что большего ему теперь не позволено. Потому что нет между ними больше нет перепалок – их заменили короткие приветственные кивки, которые Мегуми адресует Сукуне. Потому что между ними больше нет дискуссий – их заменили односложные сухие фразы, которые Мегуми бросает Сукуне лишь в случае крайней необходимости. Потому что между ними больше ничего нет. Потому что между ними, в сущности, никогда ничего и не было. Потому что даже огня ненависти в глазах Мегуми, когда он смотрит на Сукуну – и того теперь нет. Есть лишь равнодушие и холод, с которыми Мегуми вскользь мажет по Сукуне взглядом – насколько и мимо, будто его и нет, будто он максимум предмет мебели, вид которого проносится разве что по краю сознания и тут же забывается. Когда Мегуми уходил от него, Сукуне казалось, его ненависть – худшее. Теперь Сукуна понимает. Ненависть – это хотя бы что-то. Но равнодушие – это пустота. В нем зацепиться не за что. Будто Мегуми окончательно выжег из себя все, чем Сукуна вообще для него был – если предположить, что Сукуна в принципе был хоть чем-то. Будто полностью выжег его из своей жизни и теперь смотрит на Сукуну так, словно не было последних четырех лет. Не было перепалок, за эти четыре года окончательно ставших совсем беззлобными; не было мирных дискуссий, к которым они пришли. И огня ненависти в обычно непроницаемых глазах Мегуми при взгляде на Сукуну – тоже не было. Будто он для Мегуми теперь хуже, чем незнакомец. Ничто. Это не должно быть больно.

***

Это больно до пиздеца.

***

Но Сукуна все равно таскается – жалкий, ничтожный и ментально избитый. Он не лезет к Мегуми, не пытается заговорить с ним, не пытается спровоцировать, как раньше – лишь недолго смотрит со стороны, изредка обменивается короткими-кивками-односложными-фразами, которые рвут ему нутро. И ничего больше. Ничего.

***

А ночами он смотрит в потолок в бессмысленных попытках уснуть – но Мегуми не замечает его в реальности, Мегуми не приходит к нему во снах. А Сукуна, тысячелетний гребаный демон, которого толпой шаманов не могли победить. Сломлен двадцатилетним пацаном. Двадцатилетним восхитительным мужчиной.

***

Черт возьми.

***

Синяки начинают бледнеть. Царапаны начинают затягиваться. Метки постепенно растворятся на коже. А скрипящий зубами Сукуна не может их удержать также. Как не может удержать Фушигуро Мегуми.

***

Но он в порядке. В порядке. В порядке. В порядке в порядкевпорядке…

***

За исключением того, что нихера он не в порядке.

***

Вот только это неважно, совершенно неважно. Очевидно, они были оба были правы и действие техники действительно нейтрализовывалось воплощением в жизнь того, на чем она была зациклена – и именно это было их целью. Теперь, когда тех, разделенных на двоих снов больше нет – в порядке должен быть Мегуми. Это главное. Одно «но». Он тоже явно нихрена не в порядке. Проходит день, второй, третий – Сукуна ощущает, как смесь его отчаяния и боли притупляются все острее вспыхивающим беспокойством. За Мегуми беспокойством. Потому что его усталость никуда не уходит, синяки под его глазами не начинают исчезать, его изможденность не сходит на нет. Кажется, все ровно наоборот – синяки становятся лишь темнее, насыщеннее, заебанность Мегуми проявляется все отчетливее, а его яркий взгляд все сильнее тускнеет. Ну вот и какого хуя, а? Все это было ради того, чтобы Мегуми наконец перестал себя изводить! Он, черт возьми, дошел до того, что разрешил Сукуне себя трахнуть – лишь бы избавиться от этих гребаных снов, которые, очевидно, ненавидел едва ли не больше, чем самого Сукуну. И это ведь сработало! Сукуне больше те сны не снятся – значит, и Мегуми не должны. Так какого черта лучше ему не становится?!

***

Сукуну хватает на неделю. Неделю, в течении которой он продолжает таскаться в школу побитой шавкой, преданным жалким цербером. Неделю, в течение которой он стискивает зубы – но лишь наблюдает, не лезет к Мегуми, не задает вопросов. Все надеется увидеть в нем изменения к лучшему… …которые не происходят. Блядь. Но потом, в конце этой недели – в поле зрения Сукуны вдруг вклинивается Годжо с этим своим извечным бесячим оскалом во все ебучие шестьдесят четыре, который многие почему-то принимают за легкомысленную улыбку. И заявляет весело: – У меня есть для тебя дело, Сукуна. Заинтересован? – когда Сукуна уже хочет прорывать ему подробности о том, куда он может засунуть свое дело – Годжо добавляет: – Нужно помочь Мегуми кое с чем. И Сукуна, уже открывший рот и готовый выдать что-нибудь ядовито-угрожающее – тут же рот захлопывает. Оскал Годжо становится шире, ублюдина такая. – Я так понимаю, все же заинтересован, – все еще весело, но с каким-то очень уж бесяче-понимающими нотками заявляет Годжо – а Сукуна, сдерживая порыв въебать ему, только цедит сквозь стиснутые зубы: – Выкладывай.

***

– Я и сам в состоянии с парой проклятий разобраться, – чуть позже холодно говорит Мегуми, глядя на Годжо и явно пребывая крайне далеко от восторга из-за перспективы вновь работать с Сукуной. А Сукуна пытается не скрипеть зубами слишком громко, сглатывая укол боли в диафрагме. – О, я даже не сомневаюсь, что ты в состоянии, – легкомысленно отмахивается Годжо, а затем хмыкает и добавляет: – Но уж прости, я сейчас не готов доверить тебе безопасность тебя самого. – А ему, значит, готов? – спрашивает Мегуми со смесью отвращения и недоверия, коротко кивая в сторону Сукуны, на которого до сих пор ни разу не посмотрел – будто он, черт возьми, даже единственного взгляда недостоин. Что-то не определенно промычав, Годжо расплывается в широком оскале и, радостно провозгласив: – Ну, хорошо вам повеселиться, детишки! – уносится в противоположную сторону, напевая себе что-то под нос. Сукуна бросает ему вслед разраженный взгляд и глухо ворчит: – …сказал самый большой ребенок среди всех нас, – краем глаза он при этом продолжает следить за Мегуми, и почти, почти уверен, что у него дергается уголок губ. Но затем Мегуми наконец оборачивается к Сукуне. Наконец смотрит на него. Когда их взгляды встречаются – из Сукуна вышибает воздух прицельным хуком. За последнюю неделю это первый раз, когда Мегуми по-настоящему на него смотрит, а не мажет вскользь взглядом. И даже если тот призрак улыбки Сукуне не померещился – сейчас от него не остается и следа. Выражение лица Мегуми – каменное и непроницаемое. Его глаза – холод и равнодушие. Больно. – Ладно. Пошли, – коротко бросает он – и отворачивается от Сукуны, направляясь к выходу. Даже не проверяя, идет ли тот следом, будто ему либо совершенно похуй, либо он уверен, что никуда Сукуна не денется и все равно ломанется за ним. Возможно, правильны оба варианта. Первый – относительно Мегуми. Ему действительно похуй. Второй – относительно Сукуны. Он действительно ломанется.

***

Так что, конечно же, Сукуна идет следом. Конечно же.

***

Все проходит… Пиздецово все проходит, на самом деле. Даже в те несколько недель, когда им снились общие сны – Мегуми никогда не позволял своей усталости и заебанности повлиять на битвы. Он будто активировал все имеющиеся в нем ресурсы – и оставался сосредоточен, силен, умен. В этот он нихуя не сосредоточен. Конечно, Мегуми все еще силен, все еще умен – но этого недостаточно, когда он настолько расфокусирован. Что-то идет пиздецки не так, и Мегуми то и дело пропускает удары, лишь чудом успевая увернуться; мажет сам. Возможно, его усталость достигла той критической точки, когда даже Фушигуро Мегуми уже не состоянии ее игнорировать. До какого-то момента он все же справляется – Сукуна, ощущая, как беспокойство в нем все увеличивается и увеличивается, как оно постепенно перерастает в страх, продолжает краем глаза за Мегуми следить. Готовый в любую секунду ломануться к нему, если что. Годжо явно не просто так сказал ту фразу о том, что не может сейчас доверить безопасность Мегуми самому Мегуми. Непонятно, правда, а с чего он доверил эту безопасность Сукуне… Но вдруг вспоминается, каким слишком уж понимающим стал тон Годжо после того, как он упомянул, что дело заключается в помощи Мегуми – а Сукуна тут же проглотил все возражения и ядовитые реплики, уже заочно соглашаясь сделать все, что нужно. Вдруг вспоминается, как Годжо избежал вопроса – и сам, в сущности, сбежал, – когда Мегуми охуел с того, что тот готов доверить его безопасность Сукуне. И за это охуевание Мегуми винить, в общем-то, нельзя. Годжо, конечно, тот еще отбитый самодовольный ублюдок, но не настолько же, чтобы рисковать Мегуми, правда? Нет, быть не может. Сукуна больше четырех лет за этими двумя наблюдал – так что прекрасно видел, как они друг о друге заботятся с семейной привязанностью, которую оба при этом старательно отрицают. Ровно, как и саму заботу. Так что… Может, это просто Сукуна, со своим тасканием за Мегуми побитой шавкой был довольно очевиден, а? Он всегда считал, что ощущение, будто Годжо со своей шестиглазостью, все видит, все знает – это хуйня какая-то, к реальности отношения не имеющая. Просто иллюзия, которую он создает. И все же… Что, если Годжо и впрямь знает о том, что происходило между Сукуной и Мегуми? Ну, тогда он должен был бы выбить из Сукуны дерьмо – или хотя бы попытаться – а не отправлять его вместе с Мегуми на битву. Точно отбитый же, а. Искать в поступках и словах Годжо логику – задача явно заочно провальная. Тем не менее, скоро выясняется, что он был прав в своем нежелании доверять Мегуми безопасность самого Мегуми, а Сукуну не просто так крыло беспкойство за Мегуми, которое успело перерасти в страх. Не просто так сам он продолжал за Мегуми краем глаза следить. Увы, это в конце концов себя оправдывает, черт возьми – потому что в конце концов увернуться Мегуми не успевает. И заметивший это Сукуна, которому ужасом грудину пережимает – сначала ломится инстинктивно вперед, наперерез, Мегуми прикрывая. А потом уже осознает, что происходит и что сам делает. Когда все заканчивается и Сукуна изгоняет последнее проклятие – то тут же поворачивается к Мегуми. В первую секунду все с тем же ужасом осматривает его на предмет каких-нибудь серьезных ранений – но когда убеждается, что дальше царапин и синяков дело не зашло, ощущает, как ужас начинает перерастать в ярость. – Какого хера это сейчас было, Фушигуро? – рычит зло Сукуна, приближаясь к нему на шаг – и Мегуми вскидывает подбородок, смотрит со знакомым упрямством… Вот только упрямство его смазывается тотальной усталостью, которую Мегуми уже явно не в состоянии даже пытаться скрыть. – Я бы и сам справился со всем, Рёмен, – тем не менее, бросает он в ответ предельно твердо – и Сукуна разъяренно скрипит зубами. – Ты бы сейчас дохлый валялся, если бы отправился сюда один, – выплевывает он взбешенно. – Не думал, что когда-нибудь соглашусь с гребаным Годжо – то тебе действительно нихрера нельзя доверять твою же безопасность. Какого черт с тобой происходит, а? – Я в по… – начинает Мегуми. И Сукуна рычит, обрывая его на полуслове, ощущая, как ярость ломится сквозь ребра, норовя хлынуть за край. – Не смей, чтоб тебя. Даже не пытайся опять впаривать мне эту херню про «в порядке»! – рявкает Сукуна зло. – Очевидно, что ты нихуя не в порядке. Но почему? Какого хера? Тебе должно было стать лучше, мы же отменили действие техники. Мне сны больше не… не снятся, – он надеется, что короткая заминка, то, как голос сбился, сорвался на последних словах прошло мимо внимания Мегуми; что вспышка боли сталась там, в диафрагме, и не прорвалась в интонации. – Значит, и тебе должны были перес… – Техника больше на меня не действует, – ровно и спокойно бросает Мегуми, теперь уже сам прерывая Сукуну – и тот ощущает вспышку облегчения, смешанного с горечью. Нет, было очевидно, что раз Сукуна больше их общих снов не видит – то и Мегуми не должен. Но все же. И это для Сукуны их потеря – разруха, потому что ничего больше у него не осталось. Но Мегуми же так хотел от этих снов избавиться – значит, для него все хорошо. Хорошо же? Тогда какого… – Ну и с хрена ли ты продолжаешь выглядеть так, будто проклятия изгоняешь сутками, а спал в последний раз где-то вечность назад, а?! – срывается Сукуна почти в крик, и взгляд Мегуми остреет, мрачнеет, он бросает ледяным голосом, иглы которого вспарывают Сукуне внутренности: – Не думаю, что это твое дело. Сукуна даже почти отшатывается. Почти. Настолько прицельно слова по внутренностям попадают, настолько наотмашь бьют. Едва удается себя от этого удержать. Глубоко вдохнув и медленно выдохнув, он загоняет свою боль за ребра; прячет ее единственным способом, которым умеет – за новым приливом ярости. И, расплываясь в ядовитом оскале – произносит обманчиво легким, едко-приторным голосом: – О, а я думаю, что еще как мое. В конце концов, это же мне пришлось с тобой трахаться, чтобы все исправить, так что я имею право знать, какого хера это не помогло. Он тут же жалеет о том, что сказал, тут же хочет ядовитые, ублюдочные слова забрать, стереть, откатить назад и никогда их не говорить. Потому что теперь уже приходит черед Мегуми выглядеть так, будто Сукуна его ударил; остатки стен знакомых, сильных глаз рушатся под приливом боли в радужках. А это последнее, чего Сукуны хотел – абсолютно вне списка желаний. Черт возьми. Черт. – Мегуми… – хрипит Сукуна, делая еще шаг вперед, ощущая, как ярость моментально схлопывается, обращаясь виной, сожалением и ответной болью, желанием все исправить… Но Мегуми уже закрывается. Уже знакомо скрывает за каменной маской всю боль, все свои эмоции, проглянувшие всего на какую-то долю секунды. Уже обрывает Сукуну и говорит этим своим холодным голосом, льды которого разрастаются настолько, что сковывают что-то внутри Сукуны. – Мне жаль, что тебе пришлось пойти на такую жертву, как трахаться со мной. – Я не это имел в ви… – пытается Сукуна, ощущая, как глотку сжимает отчаянием – но Мегуми не обращает внимание на его попытку что-то объяснить, продолжая: – Ты мог бы просто сказать мне, что для тебя это так ужасно, я никогда не стал бы тебя ни к чему принуждать и нашел бы другой выход. Тем не менее, можешь быть уверен, что это действительно помогло, так что наших общих снов больше нет. Кажется, я так и не поблагодарил – спасибо тебе за твою… жертву, – на последних словах в ровные интонации Мегуми наконец пробивается легкая горечь, и Сукуна, ощущая, как неприятно сжимается что-то внутри, непроизвольно дергается ближе к нему. Но усилием воли останавливает себя Стискивает руки в кулаки, чтобы не сотворить какой хуйни – чтобы не потянуться к Мегуми, чтобы не попытаться разгладить хмурую складку между его бровей пальцами, чтобы не ткнуться беспомощно ему лбом в плечо, чтобы не обнять, чтобы, чтобы… Бля. Ничего из этого Мегуми ему не простит – с другой стороны, Мегуми и так уже даже не ненавидит его, попросту выжег из себя. Может ли быть хуже, а? Конечно, может. Сукуна не думает, что вывезет, когда Мегуми его ожидаемо оттолкнет, а после, может, вовсе запретит себе на глаза показываться. Черт. Но он все же не выдерживает. Вклинивается в слова Мегуми, потому что – жертва? случившееся между ними для Сукуны – жертва? Почти лучшее, что произошло с Сукуной за тысячу лет существования – жертва? И лишь почти только потому, что лучшее – это сам Мегуми. Так какая, к чертям, жертва? Что это за хуйня вообще?! – Никакая это не жертва для меня. Откуда ты вообще… – Ну ты же сам сказал. Тебе пришлось со мной трахаться, – говорит Мегуми, и в его голосе опять горечь, в этот раз мешающаяся с едкостью – Сукуна морщится. Блядь. Да. Да, он сказал. Но… – Да я просто зол и хуйню несу! – рычит Сукуна, взрываясь, сам не зная, откуда это гребаное «пришлось» взялось, если он так даже не думает; не смог бы так думать, даже если бы захотел – а, черт возьми, уж точно не хочет!.. Но Мегуми лишь равнодушно пожимает плечами, вновь возвращаясь к своему непрошибаемому безразличию. – Тогда неси ее где-то в другом месте. Не думаю, что у тебя есть право злиться на меня. После чего он разворачивается и… Нет. Нет уж. Мегуми не может так уйти. Да, его слова вполне справедливы – у Сукуны действительно нет никаких гребаных прав ни на что относительно Мегуми, а уж тем более нет прав на то, чтобы срываться на нем и нести херню. Но черт!.. Сукуна все еще нихрена не получил ответов, на его глазах Мегуми только что о проклятие едва не самоубился – какого черта?! Это теперь так и продолжится? А если в следующий раз Сукуны рядом не будет, тем более что Мегуми очевидно не хочет его рядом с собой видеть… Дерьмо! Догнав его в пару широких шагов, Сукуна преграждает Мегуми путь и, встретившись взглядом с его такими непривычно, неправильно тусклыми, даже безжизненными глазами, говорит: – Мегуми. Мегуми, просто скажи мне, что происходит. Раз те сны тебе тоже больше не снятся – то почему это не помогло? Что я сделал не так? – он и сам слышит, как сбивчиво, загнанно, жалко звучит – но сейчас похуй, абсолютно похуй, потому что Мегуми, очевидно, плохо, а Сукуна не понимает, какого черта, и вдруг вспыхнувшая догадка стискивает глотку железной хваткой, пережимает трахею, ужасом зажимает внутренности в капкан. – В тот единственный раз, когда мы с тобой… тебе было настолько плохо? Я сделал тебе больно? Что, если так и есть? Что, если Мегуми терпел боль каждую гребаную секунду – а Сукуна нихрена не заметил? Что, если поэтому он стал еще более осунувшимся и блеклым? Что, если… Он ненавидит случившееся между ними даже сильнее, чем Сукуна думал? Каждая догадка въебывает стальным кулаком по внутренностям – вот только на себя-то похер, плевать, давно уже потрачено. Но Мегуми… – Остановись, Сукуна, – хрипит Мегуми чуть сбившимся с ровных итонаций голосом, и в глазах его на долю секунды мелькает что-то болезненное, отчаянное, и часть Сукуны хочет тут же покорно отступить, перестать спрашивать – все, о чем Мегуми не попросил бы, все, что угодно, лишь бы боль ушла из его глаз… Вот только прошла неделя – а Мегуми почему-то продолжает себя изводить. Вот только сегодня, какие-то считанные минуты назад… – Я не могу, Мегуми. Ты только что чуть не сдох у меня на глазах, – воспоминание опять сжимает внутренности ужасом, но Сукуна глубоко вдыхает, это ощущение прогоняя. – Мне теперь тебя из поля зрения страшно выпустить, бля. Просто скажи мне, в чем дело. Пожалуйста. Сукуна – тысячелетний демон. Он не просит. Не умоляет. Он готов умолять сейчас – все, что угодно, лишь бы Мегуми… – Пожалуйста, Мегуми. Если я могу что-то сделать… – Это не твоя проблема, – поджимает Мегуми губы, и в глазах его появляется что-то стальное и острое, перекрывающее тотальную усталость, и у Сукуны против воли в ответ опять ярость изнанку лижет и вырывается рычащим: – А если я хочу, чтобы это было моей проблемой?! Черт, Фушигуро, ты на меня теперь даже не смотришь… – Я смотрю на тебя прямо сейчас, – равнодушно бросает Мегуми, и Сукуна не выдерживает. Заходится гоготом, в котором ни следа веселья – одна сплошная горечь. Охуеть шутка, конечно. – Ну да, смотришь, – выдавливает едко Сукуна, с фальшивым оскалом, когда смех его обрывается так же резко, как вырвался. – Как на пустое место смотришь. А всю прошедшую неделю вообще скользил по мне взглядом, будто меня и нет. Раньше ты хотя бы меня ненавидел – а теперь будто выжег меня из своей жизни. Что мне сделать, чтобы ты хоть обращал на меня внимание, а, Фушигуро? Чтобы хоть замечал меня? Если я пущу реки крови по улицам, если обращу пару городов в пыль – тогда ты меня наконец увидишь? Сукуна не знает, какого хуя несет. Но Мегуми смотрит этим блеклым, равнодушным взглядом – и он не может видеть его таким. Мегуми должен гореть. Гореть жизнью, яростью, ненавистью… …нежностью, теплом, светлом, – но этого для Сукуны у него явно не предусмотрено, этого самим Сукуной не заслужено. Не заслужил Сукуна даже того, чтобы Мегуми рассказал ему, что за нахуй с ним происходит. А значит, остается ярость. Ненависть. Остается оскал и херня, рвущаяся изо рта – пусть только Мегуми вновь оживет, вспыхнет, ударит, обдаст ненавистью. Все, что угодно. Лишь бы перестало казаться, что он медленно подыхает на глазах Сукуны. И что-то в усталых глаза Мегуми действительно ответно вспыхивает – и Сукуна выдыхает, пусть и лишь с какой-то крохотной толикой облегчения. Ну наконец. Ну хоть что-то посреди пепелища, разросшегося в его глазах. И Мегуми чеканит: – Спасибо, что всегда вовремя напоминаешь, почему я тебя ненавижу. На последнем слове что-то в Сукуне болезненно дергается – но он сглатывает ощущение, настойчиво напоминает себе, что ненависть лучше, чем ничего. Лучше, чем равнодушие. Лучше, чем пепел. Лучше. Лучше… – Это все доступные тебе методы, да, Рёмен? – продолжает тем временем Мегуми, и в его голос ощутимо пробивается яд, а в глазах наконец, наконец, появляются отголоски пламенной ярости. – Если что-то идет не так, не по твоему плану – ты просто идешь и устраиваешь кровавый ад? – А есть другие варианты? – фальшив скалится в ответ Сукуна. – Ты можешь игнорировать меня – но кровавое месиво перед глазами игнорировать вряд ли сумеешь. – Ты омерзителен, – выплевывает Мегуми зло, и, вот он, огонь в его глазах, преисподние в его радужках. Сукуна заворожен. Сукуна в ярости. – Ведь как же это, на тебя, такого великого, кто-то внимания не обращает, – тем временем продолжает Мегуми, срываясь в глухое шипение. – Невыносимо, да? Может, еще шантажировать меня начнешь тем, что если не буду смотреть на тебя – ты пойдешь и перебьешь полмира? И огонь в его глазах полыхает все ярче. И ярость его режет все острее. И дышащий через раз от восторга Сукуна в абсолютном гребаном бешенстве – Может, и начну. Не забывай, с кем имеешь дело, Фушигуро, – рычит он в ответ, подаваясь ближе, так, что между ними – считанные дюймы; так, что выдыхает ядовитые, насмешливо-яростные слова Мегуми практически в губы. – Я – тысячелетний демон, а не твоя дрессированная шавка. Это мое призвание – пускать реки крови и обращать города в пыль. – Ненавижу тебя, – выплевывает Мегуми. – Даже не сомневаюсь, – скалится Сукуна. И Сукуна вдруг осознает, что они оба тяжело дышат, глядя друг на друга, и у Мегуми чернотой затопило радужки, и у Мегуми глаза вновь горят, горят, горят, горят яростью, горят ненавистью, горят чем-то еще неразличимым, чего Сукуна не может вот так просто разобрать. Он в ярости. Он в бешенстве. Он заворожен Мегуми настолько, настолько в Мегуми увяз, настолько Мегуми пророс внутри него, что вырвать можно только со всеми внутренностями к хуям. Но вырывать и не хочется. Даже если больно до пиздеца. И они сорванно дышат друг другу в губы, злые и разгоряченные, и расстояние между ними меньше выдоха, и взгляды их сцеплены накрепко, и воздух между ними, кажется, искрит статикой, высоковольтными разрядами, и… …и Сукуна не уверен, кто из них движется первым. Но вот они уже врезаются друг в друга в поцелуе-ударе, но вот уже тело Мегуми вновь в его руках, но вот уже пальцы Мегуми вновь в его волосах, жестко тянут до приятной боли, но вот уже Мегуми прикусывает его губу, яростный и разгоряченный, и во рту разливается железом привкус крови, и боль впивается острее, отзывается ярче, и как же пиздецки Сукуна по нему скучал, скучал по его ярости, по его касаниям, по его всему, и это совсем не похоже на их поцелуи в тот, единственный раз в реальности, которые были затоплены отчаянием, болью и нежностью – но также восхитительно, просто иначе. И это так похоже на их грубые и грязные поцелуи во снах – но в то же время не похоже абсолютно, ярче, острее, совершеннее, с привкусом крови и болью, которая заземляет, напоминает. Реально. Реально. Реально. И вновь держать Мегуми, яростного и жадного, в своих руках, вновь ощущать его грубые и жаждущие поцелуи, вновь ощущать его горячие, жесткие касания, вновь чувствовать его сильное, крепкое тело, прижатым к своему. Это как мечта, о которой Сукуна мечтать не смел. Это лучше любых гребаных снов – потому что Сукуна теперь отчетливо знает разницу между реальностью и снами. Это… …это заканчивается так же резко, как начинается. Вот Мегуми уже разрывает поцелуй. Вот Мегуми уже вырывается из его рук. Вот Мегуми уже отскакивает на несколько шагов. Вот Мегуми, тяжело дышащий, с восхитительно припухшими, зацелованными губами уже смотрит на него с яростью, и ненавистью, и ужасом, и чем-то еще, чего Сукуна все еще не может разобрать. Вот Мегуми уже выплевывает шипяще: – Никогда больше не прикасайся ко мне Вот Мегуми уже разворачивается на сто восемьдесят – и уходит. Уходит. Уходит.

***

В этот раз Сукуна его не останавливает.

***

Он пялится в спину Мегуми, пока та наконец не исчезает – а затем разрешает разрухе внутри повалить себя на землю, опускаясь на корточки и зарываясь лицом в ладони. До ушей доносится чей-то вой. Сукуна запоздало понимает, что это его собственный.

***

Никогда больше не прикасайся ко мне… …никогда больше… …никогда… …никогда… …никогда…

***

Эти слова в принципе не должны стать для Сукуны новостью – и они, в общем-то не становятся. Но бьют больно. Наотмашь. Пинают по ребрам, ломая их, пинают по почкам, отбивая их, пинают по внутренностям, превращая их в кровавое месиво. Сукуне больно. Сукуна в ярости. Сукуне хочется пойти – и воплотить свои недавние слова в жизнь. Пустить реки крови. Обращать города в пепел. Но… …может, еще шантажировать меня начнешь тем, что если я не буду смотреть на тебя – ты пойдешь и перебьешь полмира? Поступи Сукуна именно так – и это может сработать. Начни Сукуна шантажировать Мегуми тем, что примется убивать, если тот не будет смотреть на него, если не будет целовать его, если не будет с ним… То Мегуми, этот жертвенный, никогда о себе не думающий придурок – и впрямь может на такое повестись. Черт. От одной мысли – в ужас, боль и горечь. И ведь на самом деле только сам Мегуми единственный, кто чем-то жертвовал в тот единственный раз, когда они занялись сексом в реальности – Сукуна все еще не может называть это «потрахались», тут даже слово «секс» кажется каким-то оскорбительным для того совершенного, что между ними было. Ну, для Сукуны – совершенного. Он на тот раз молиться готов – а вот Мегуми… Черт. А если Сукуна просто пойдет убивать безо всякого шантажа – Мегуми наверняка будет в этом винить себя, а это тоже совсем не вариант, и эта мысль тоже горечью в глотку забивается. Сукуна – в ярости. Сукуна – тысячелетний демон. Когда тысячелетний демон в ярости – но эту ярость обращает против мира, купая ее в чужой крови, давай ей этой кровью напитаться. Но чертов Фушигуро Мегуми. Чертов Фушигуро Мегуми, для которого Сукуна – ничто, но слово которого для него важнее и тверже любых возможных постулатов. Боль которого больнее собственной. Черт.

***

Никогда больше не прикасайся ко мне… …не прикасайся… …не… …не… …не…

***

Под пальцами все еще горит ощущение твердого, сильного тела Мегуми, на губах все еще горит его яростный жадный поцелуй. Сукна проводит по нижней языком – там, где Мегуми его укусил. Щиплет. Приятно. Но горечь оседает в гортани. Сукуне больно – Сукуна в ярости – Сукуна пытается потушить эту смесь внутри себя, пытается вновь научиться дышать, пытается собрать себя обратно из той развалины, в которую превратился. Проходит день. Проходит второй. Он не наведывается больше в школу – в крови ощущается острый, убивающий недостаток Фушигуро Мегуми. В голове снова и снова всплывает последняя их битва, где Мегуми чуть не попал под удар, который мог бы стать для него летальным – и ужас вновь забивается в глотку, дышать не позволяет, и за всю тысячу лет Сукуна никогда не был настолько в ебаном ужасе, как тогда. Ни одно воспоминание такого ужаса у него не вызывает. Но… Может, если Сукуны не будет рядом – такого не повторится. Может, это само присутствие Сукуны в жизни Мегуми и заставляет его жить в постоянном напряжении, заставляет его выматывать себя, оседает тенью под его глазами, бледностью на его коже, тусклостью в его ярких глазах. Может, дело в Сукуне – и так Мегуми будет лучше. Может.

***

Никогда больше не прикасайся ко мне… …ко мне… …мне… …мне… …мне…

***

Сукуне больно, и Сукуна в ярости, и Сукуна не в состоянии никак это заглушить. Сукуне нужно, черт возьми, куда-то это выплеснуть. Но он не может отпустить на свободу свою тысячелетнюю мразотную сущность, потому что тогда Мегуми будет плохо. Он не может прикоснуться к Мегуми – потому что Мегуми приказал ему никогда больше к себе не прикасаться. Потому что его касания для Мегуми – ненависть и отвращение. Потому что он сам для Мегуми – ненависть и отвращение. Сукуна дышит. Сукуна дышит. Сукуна нихрена не дышит. Может, если он трахнет кого-нибудь, станет легче? – наконец, спустя несколько дней агонии, мелькает в голове идиотская мысль. Кого-нибудь, кто не будет бросать ему вызов ежесекундно, кто не будет смотреть на него со сталью в глазах, кто не будет вечно упрямится, отказываясь отступить и на шаг. Кого-нибудь, кто будет похож на Мегуми внешне – но кто будет покорным и податливым, кто будет лишь послушно выгибаться под Сукуной и стонать. Кого-нибудь, кто не будет так сильно Сукуну бесить. И так сильно его восторгать. И Сукуне нужно сделать хоть что-нибудь – но убийства не вариант, Мегуми не вариант… Остается ебля с кем-нибудь безымянным, серым и бесмысленным и Сукуна решает – а чего бы и нет, хули? Может, после этого наконец выйдет дышать. Дышать. Дышать.

***

Никогда больше не прикасайся ко мне…

***

…хорошо, Фушигуро Мегуми. Не прикоснусь.

***

И Сукуна знает, что рядом с его квартирой есть гей-клуб – он не планировал никогда там показываться, попросту не был заинтересован, но сейчас это кажется самым простым вариантом. Идти туда меньше, чем пять минут. В полутьме и неоновых бликах, в оглушающих басах, он быстро выхватывает взглядом того, кто ему подойдет. Возраста где-то такого же, как и Мегуми, лет двадцать, темные волосы, острые скулы, длинные ноги. В глаза сразу бросаются различия – нет мощи ярких глаз, нет фонящей от ауры силы, нет спокойной уверенности в каждом движении, твердости в каждом жесте. Нет огня, которым Сукуна горит. Но ведь он здесь и не ради этого, верно? Он здесь за покорностью, и послушностью. Много времени Сукуне не нужно – он умеет быть обаятельным, когда захочет, умеет на свою сторону переманивать. Только с Фушигуро Мегуми это не сработало. Стоит Сукуне обратить на пацана внимание и обворожительно улыбнуться, сказать пару клишированных, приторных слов – и он плывет тут же, тут же чуть не ноги раздвигать готов. Скучно-то как. Но, опять же – Сукуна же здесь именно за этим? Спустя каких-то пять минут они уже целуются в безлюдном переулке за клубом. И, вот оно – пацан выгибается под ним, постанывает ему в губы, с легкостью отдает полный контроль, даже не думая за него бороться. Сукуна должен быть доволен. Это ведь то, чего хотел! Но все, что он на самом деле испытывает – омерзение. Омерзение к себе, к ситуацию, к этому пацану, серому, скучному и никакому. Нихрена он на самом деле на Мегуми не похож, не делают его похожим ни темные волосы, ни острые скулы, ни длинные ноги, он оказывается хрупким под руками Сукуны, никакой стали ни снаружи, ни внутри, никакой мощи, никакого огня, ничего. А Сукуна… Сукуне нужно это. Нужна сталь, нужен огонь, нужна сила в глазах, в движениях, в теле под пальцами, нужен вызов и упрямство во взгляде напротив, нужен огонь, в котором ему гореть. Огонь Фушигуро Мегуми. И все это ему нужно, воплощенное в одном лишь Мегуми, потому тчо никто больше не сможет это заменить. Таких, как он, больше нет. Трахать этого послушного, постанывающего пацана, представляя себе Мегуми? Невозможно. Омерзительно. Сукуна не был заинтересован в сексе и похоти тысячу лет – Сукуна не заинтересован в них все еще. Заинтересован он лишь в Фушигуро Мегуми. Лишь Фушигуро Мегуми он болен. И если не с ним… То лучше ни с кем. Лучше уж окончательно сгнить и разрушиться изнутри без него. Тысячу лет Сукуна за чем-то гнался, что-то искал, искал это что-то во власти, в крови, в силе – а нашел там, где меньше всего найти ожидал. Нашел, пока с легким любопытством, забавляясь и развеивая скуку наблюдал за тем, как пятнадцатилетний пацан день за днем, год за годом ковал из себя сталь; наблюдал, еще не зная, что, когда он закончит, когда посмотрит на Сукуну глазами мужчины. Сукуна пропадет. На самом деле, Мегуми все еще себя кует, Сукуна знает, что он никогда не перестанет пытаться стать лучше, сильнее, умнее, никогда не сдастся. И Сукуна хочет увидеть, каким еще Мегуми может стать, хочет восторженно наблюдать за процессом, хотя бы просто будучи посторонним зрителем. Если только Мегуми ему позволит. Пусть лишь позволит. Какой-то пацан выгибается под Сукуной, призывно стонет, трется пахом – а Сукуна может лишь о Мегуми думать, а Сукуна к пацану перед собой испытывает лишь омерзение. Трахнуть его? Отвратительно. С чего Сукуна вообще решил, что ебля поможет? Он уже хочет поцелуй разорвать и свалить отсюда, чтобы никогда больше о случившемся не вспоминать.

***

Но за секунду. За какую-то гребаную секунду до того, как успевает это сделать. Все рушится.

***

Потому что за секунду до того, как Сукуна отстраняется – он вдруг слышит хриплый, сломленный выдох сбоку от себя. Тут же от пацана перед собой отшатнувшись, тут же резко повернувшись, Сукуна уже знает, знает, кого увидит… Но все равно до боли вмазывается в яркие глаза, затопленные болью до самого дна. Пиздец. пиздецпиздецпиздец Она спаиваются взглядами всего на секунду-две, которое растягиваются вечностью, пока боль в глазах напротив рикошетит Сукуне по диафрагме – а затем Мегуми резко разворачивается. И уходит. Уходит… Тут же вырвавших из ступора, Сукуна бросается за ним. – Мегуми, подожди. Ты все не так… – частит он с сжимающейся ужасом глоткой, обгоняя Мегуми, перекрывая ему дорогу и заставляя остановиться. – Лучше вернись к своему… спутнику, – обрывает его Мегуми безжизненным, отстраненным голосом, на Сукуну при этом не глядя и почти неуловимо запинаясь на последнем слове. – Ему наверняка не понравилось, что ты так его оставил. – Да плевать мне на него! – взрывается Сукуна, но тут же глубоко вдыхает, заставляя себя успокоится, лишь бы Мегуми не подумал, что злость направлена на него, тогда как злится Сукуна только на самого себя: – Послушай… – начинает он, но тут его кое-что осеняет, Сукуна немного дезориентированно моргает и тут же сменяет направление, ощутив укол беспокойства: – А что ты вообще здесь делаешь? Рядом какое-то проклятие или что? Их школа находится достаточно далеко от квартиры Сукуны, Мегуми редко в этом районе появляется, если только есть весомые причины. Вроде проклятия, да. А учитывая, что в прошлый раз Мегуми у него на глазах чуть не прикончили… – Может тебе нужна помощь? – осторожно спрашивает Сукуна, зная, что Мегуми в ответ на такое ощетинится – но просто не может не спросить. Не может не спросить, учитывая случившееся в прошлый раз, когда они виделись. Учитывая ужас, прямо сейчас сжимающий легкие в черные дыры от одного только воспоминания. По крайней мере, после этого вопроса Мегуми наконец переводит взгляд на него. Знакомо закрытый, нечитаемый взгляд, ни следа той боли, которую Сукуна успел заметить в переулке, лишь складка между бровей выдает недовольство Мегуми вопросом. – Для начала – я в состоянии справиться с одним проклятием, – холодно отвечает он, и Сукуна крепче сжимает челюсть. – Да, я знаю это и знаю, как ты силен, – как можно осторожнее произносит он, потому что действительно знает, просто… – Но в последнее время с тобой что-то творится и… – И я здесь не из-за проклятия, – продолжает Мегуми, игнорируя объяснения Сукуны, которые в его ушах наверняка звучат скорее, как оправдания. Секунду-другую Мегуми, кажется, колеблется, а затем выдыхает чуть тяжелее нужного, будто смиряясь с тем, что Сукуна не отъебется от него, пока не узнает, что он здесь делает – а он действительно не отъебется, пока не убедится, что Мегуми не собирается о какое-нибудь проклятие самоубиться. Когда Сукуна приглядывается к нему – то понимает, что выглядит Мегуми еще хуже прежнего, совсем измотанный и усталый, и диафрагму колет беспокойством. Ну куда ему сражаться сейчас, тем более одному, а?! В конце концов, Мегуми говорит спокойным ровным голосом: – Я шел к тебе. Тебя не было несколько дней, и я подумал… – …не воплотил ли я свои слова в жизнь и не пошел ли действительно устраивать где-нибудь кровавый ад? – хмыкает Сукуна, ощущая, как эта догадка тяжело и неприятно давит на грудину. Хотя лучше уж это, чем ужас при мысли о том, что с Мегуми может что-то случится. Тем более, что, если Мегуми действительно так думает – это вполне справедливо, учитывая, что он очень умен, а Сукуна все еще тысячелетний демон. Еще и наговоривший херни в их прошлый разговор тысячелетний демон. Вот только давление из-за осознания этого все равно не уходит. Но в непроницаемых глазах Мегуми после его слов почти неуловимо вспыхивает раздражение, и он холодно отвечает: – И подумал, не случилось ли у тебя что-нибудь, и в порядке ли ты, – у Сукуна сбивается с ритма идиотское демонское сердце, давление уходит и что-то незнакомо теплое разливается за ребрами. Так Мегуми переживал не о том, что он кого-нибудь убьет. А о самом Сукуне. Оу. Оу. Коротко хмыкнув, Мегуми добавляет еще холодное: – Но, очевидно, у тебя все просто отлично, – дергает он плечом в сторону гребаного переулка. – Так что мне явно пора… – Да хуево у меня все. Хуевее некуда, – честно отвечает Сукуна, скользя чуть в сторону, когда Мегуми пытается его обогнуть. – Этот пацан… – он морщится. – Ты заметил, как он на тебя похож, а? – хмыкает Сукуна, различая легкую горечь в собственном голосе – и Мегуми лишь непонимающе хмурится; нет, кажется, не заметил. Логично. С хрена ли ему этого пацана в полутемном переулке рассматривать, а? Да и в целом, учитывая, как проницательный и умный Мегуми бывает невнимателен к самому себе – Сукуна бы не удивился, не заметь он в любом случае. – Если коротко, – продолжает Сукуна, наконец принимаясь объяснить ту хуйню, которую Мегуми увидел, даже если эти объяснения нахрен ему не нужны; но Сукуне все равно объяснить нужно. – То я еблан, Мегуми. Если чуть более длинную версию – мне было больно, я был в ярости. Но я не мог выплеснуть это, отправившись кого-нибудь убивать – тебе бы такое не понравилось. К тебе пойти я тоже не мог – кажется, одно мое присутствие делает тебе плохо. И я решил, что, может, если выебу кого-нибудь, на тебя похожего, но покорного и податливого, то меня отпустит. Он замечает, как после этих слов Мегуми почти неуловимо дергается, как всего на долю секунды его взгляд вновь омрачается болью – и тут же спешит продолжить: – Но это была хуевая идея. Ничего, кроме омерзения, я к этому пацану не испытывал, и просто убедился, что на самом деле никого больше не хочу. Ты появился за секунду до того, как я уже собирался оттуда свалить. Между бровями Мегуми появляется складка, в глазах мелькает что-то нечитаемое и он тихо, но твердо говорит: – Ты все еще не должен ничего мне объяснять. – А я все еще хочу, – также тихо и твердо отвечает Сукуна. Но затем в его голове мелькает нелепая мысль, глупая догадка, и он тут же цепляется за нее, просто не может удержаться, спрашивая еще тише и уже куда менее твердо: – А почему ты так отреагировал? Как будто… – Сукуна с силой сглатывает прежде, чем вытолкнуть из себя: – …приревновал. Он ждет, что Мегуми тут же начнет отрицать, что назовет это каким-то идиотизмом нелепым. Что назовет Сукуну ебланом… Но Мегуми просто смотрит на него нечитаемым, пристальным взглядом, пока тупое демонское сердце Сукуны замирает в ожидании – а затем спокойно говорит: – А что, если так? Сукуна моргает. Сердце ебашит в ребра. Что-то обнадеженное вспыхивает… – Хотя я знаю, что у меня нет на это право, – уже продолжает Мегуми, вновь хмыкнув, с почти неразличимой горечью в голосе. – У тебя есть абсолютно все права, какие только захочешь, если дело касается меня, Мегуми, – инстинктивно вырывается из Сукуны твердое и непоколебимое раньше, чем он успевает обдумать. Но это правда. Абсолютная, нерушимая. Сукуне – тысяча лет, у него не должно так ебашить сердце, у него и сердца-то быть не должно, но оно есть, и оно ебашит, к Мегуми просится. И он скользит ближе, удерживая взгляд Мегуми. И он продолжает твердо: – Ревнуй меня, Мегуми. Наори на меня. Ударь меня. Прокляни меня. Прикажи никогда больше ни к кому не прикасаться, даже если при этом я не смогу прикоснуться и к тебе. Заяви на меня права. Скажи, что я только твой. Все, что угодно, Мегуми. Все, чего ты хочешь. Я послушаюсь. Подчинюсь. Подчинюсь только тебе, Мегуми. Первому и единственному за тысячу лет. Приказывай мне. Распоряжайся мной. Присвой меня. Приручи меня. Хотя нет, – у Сукуны дергается уголок губ, немного горько, немного восторженно, но голос звучит все так же твердо, пока он в темнеющие глаза Мегуми проваливается, абсолютно ему принадлежащий: – Приручать тебе не нужно. Ты уже и так приручил. Хотел этого или нет. Теперь только забери меня. Распоряжайся, как захочешь. Я твой, Мегуми. Я весь твой. Подчиняй. Приказывай. Получается рвано, резко, жестко, грубо, и с каждым словом он скользит к Мегуми ближе, и к концу Сукуна уже рычит слова Мегуми почти в губы с оттенком отчаянной ярости, и если бы у него только был поводок. Сукуна вручил бы его сейчас Мегуми. Но поводка нет. Есть только слова. И кого-нибудь другого – кого угодно другого – такое, наверное, испугало бы до пиздеца, заставило бы отшатнуться в страхе, в отвращении. Мегуми не отшатывается. Мегуми легко встречает его взгляд. У Мегуми в глазах – ни следа страха, или отвращения, или ненависти – там только легкое удивление и огонь ярости, который все сильнее распаляется с каждым словом Сукуны, и Сукуне бы гореть, гореть, гореть этим огнем. В конце концов, Мегуми и не выдерживает – рычит, обрывая Сукуну: – Не хочу я тебе приказывать! – Тогда чего ты хочешь, Фушигуро?! – рявкает Сукуна в ответ – и затем добавляет тише, отчаянннее, сломленнее: – Только скажи мне, Мегуми. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. – Доверять я тебе хочу, придурок, – хрипит Мегуми в ответ, одновременно яростный и неожиданно уязвимый, и… Ох. Вся ярость Сукуна тут же вымывается, отчаяние приглушается удивлением, он моргает ошарашаенно и даже чуть отстраняется, пытаясь это осознать. – Черт, Сукуна… – шипит Мегуми, а на секунду прикрывает глаза, глубоко вдыхает, а когда открывает их, ясные, глубокие, темные, решительные и попросту охуенные, то говорит твердо: – Ты – тысячелетний демон, Сукуна. Скольких ты убивал? Как много крови пролил? Да, я знаю, что ты действительно придерживался нашего договора и за последние четыре года никого не убил. И то, как ты всегда пытался переманить меня на свою сторону… Совершенно неожиданно – но вместо ожидаемой ярости или ненависти в глазах Мегуми появляется что-то чуть раздраженное, но беззлобное, что-то болезненно-мягкое, от чего Сукуна дышать не может. Фыркнув, Мегуми говорит: – Сначала это были какие-то глупые обещания власти и силы, потом ты просто начал вплетать в разговоры что-нибудь в том же ключе, но при этом никогда не пытался по-настоящему давить на меня, никогда не пытался принудить к этому силой. Ты слушал меня, когда я отвечал тебе. Ты слушал мои аргументы – и отвечал на них сам. То, во что превратились наши разговоры за последние четыре года… На секунду Мегуми останавливается, поджимает губы. И в глазах его – прилив боли. И в голосе его – прилив горечи, когда он продолжает: – Мне не хотелось этого признавать, потому что ты все еще гребаный тысячелетний демон – но мне начало это нравиться. С годами из наших с тобой диалогов окончательно исчезла злоба, с тобой стало интересно препираться, интересно дискутировать, интересно вступать в беззлобные перепалки ни о чем. Сражаться бок о бок с тобой постепенно стало привычным, мы без слов неплохо друг друга читаем, и даже наше молчание с годами начало ощущаться удивительно уютным и спокойным. Сначала я ненавидел тебя, потом ты меня бесил, а потом… Уголок губ Мегуми дергается – немного горько и болезненно. Но для Сукуны все равно самым охуительным образом разрушительно. – Ну, потом ты все еще меня бесил, – признает Мегуми. – И сейчас бесишь. И я не знаю, в какой момент начал в тебе увязать, – любой намек на улыбку соскальзывает с его губ, горечь и боль в глазах и в голосе множатся, множатся, множатся. – Но когда начались наши идиотские сны, это уже произошло, пусть я и отрицал. Но сейчас отрицать уже не могу. И эти сны… Ты был в них идеальным, чтоб тебя, Сукуна. Я тебя хотел за это ненавидеть. Я просыпался, задыхаясь от удовольствия – и ненавидел за это только себя. Но мне было так, черт возьми, охеренно в этих снах. С тобой. Когда ты целовал меня, касался, входил меня, делал все, чтобы мне было хорошо с тобой, все, чего мне хотелось, иногда откладывая ради этого собственное удовольствие, пока мы считывали там желания друг друга. И в словах Мегуми начинает звучать какая-то отчаянная, уязвимая ярость, направленная то ли на Сукуну, то ли на самого себя. То ли на них обоих. – И ты так, как сильно меня выбесил, когда спросил, не хочу ли я, чтобы ты вселился в какое-то другое тело, чтобы мы могли потрахаться в реальности, а я мог забыть, что это ты, – а вот теперь ярость в рычащем голосе Мегуми явно обращена на Сукуну. – Мне плевать, в чьем теле ты находишься, придурок. До тех пор, конечно, пока это кто-то совершеннолетний и незнакомый мне, и пока ты не используешь случайных людей, как свой сосуд, ломая их жизни. Потому что дело в тебе. Для меня дело всегда было в тебе, а не в том, чье тело ты занимаешь. И, черт, конечно, было очевидно, что Мегуми не стал бы просить в кого-то вселяться, Сукуна мудак, что тогда это сказал – зато от последних его слов что-то внутри до страшного приятно сжимается. А уже в следующую секунду ярость Мегуми схлопывается так же резко, как разгорелась. Что-то болезненное ярче загорается в отчаянных, уязвимых глазах. – Я кончал под тобой, – поизносит он, сбиваясь в хрип. – А потом просыпался и часами стоял под холодными душем. Пытался понять, что с этим, черт возьми, делать. Но ты же не мог остановиться на этом, сволочь такая, – вырывается из Мегуми сиплым, болезненным рычанием. – Нет, черт возьми. Потом ты захотел быть снизу – и это… – и ярость его приглушается, и он произносит тише, мягче: – Я не думал, что когда-нибудь увижу тебя таким. Что ты покажешь мне себя таким. И я решил, что это – уже конечная. Понял, что не вывезу так дальше. Зацепился за то, что, может, если в реальности ты окажешься мудаком в сексе, если и впрямь выебешь меня там, в гэнкане, насухую – у меня наконец проясниться в гребаной голове и меня отпустить. Но нет. Уголок губ Мегуми опять дергается, болезненно, со странной смесью злости, безнадежности и… …и нежности. Гребаной нежности. Сукуна рушится – и не может перестать завороженно Мегуми слушать, когда тот добавляет: – Нет, тебе же обязательно нужно было в реальности оказаться еще идеальнее, чем в ебучих снах. Ты был таким дохрена осторожным и нежным. Теперь, когда мы не могли ментально считывать все желания друг друга, зато могли говорить – ты обо всем спрашивал, ты тут же останавливался при любом намеке на мою боль, которую мы не могли испытывать там, во снах. Ты останавливался, хотя я об этом даже не просил. Ты разрушил меня к чертям той ночью, Сукуна, тем, каким восхитительным ты был. И я знал, что, когда все закончилось – я не мог остаться, но я так постыдно, так жалко хотел, чтобы ты меня остановил. Ты, конечно же, не остановил. А я, конечно же, ушел. Из Сукуны вырывается шумный выдох, пока глаза Мегуми затапливает до дна болью, рикошетящей по его собственной грудной клетке. Пока голос Мегуми становится совсем глухим, хриплым сбитым. И Сукуне отчаянно хочется вклиниться. Хочется объяснить, как сильно он, черт возьми, не желал Мегуми отпускать… вот только Мегуми еще явно не закончит. Поэтому Сукуна прикусывает язык до привкуса железа, но не перебивает. – И – хах – ты так настойчиво спрашивал, почему мне не становится лучше, если снов больше нет, почему я все еще такой уставший и измотанный, – хмыкает Мегуми, и среди боли в его глазах появляется что-то стальное, и голо его становится тверже, когда он говорит: – Отлично, Сукуна. Я тебе отвечу. Потому что, может быть, наши общие сны и прекратились – но ты не ушел ни из моей головы, ни из моих снов. Ты продолжаешь мне сниться, Сукуна – просто теперь это только мои собственные сны. Иногда я так сильно хотел бы тебя ненавидеть, я должен тебя ненавидеть, ты же гребаное тысячелетнее проклятие! Но ненависть давно ушла, и вместо этого я скучаю, придурок. Черт. Я так сильно скучаю. По поцелуям, по касаниям. По нашим чертовым разговорам. Но ты все еще тысячелетний демон, а я едва ли что-то для тебя значу. Я не знаю, в какой момент ты нас предашь. Не знаю, когда ты опять решишь начать убивать. Не знаю, может, для тебя все это просто игра. Может, тебя забавляло наблюдать за тем, как какой-то тупой мальчишка постепенно вляпывается в тебя на протяжении последних четырех лет, пока в конце концов не оказался вляпавшимся по уши. А я и есть пиздецки тупой, раз и впрямь в тебя вляпался, но я все-таки помню, кто ты такой. Я даже не понимаю, зачем ты продолжаешь этот идиотский договор, если сейчас тебе от него почти никакой выгоды! И не знаю… Из Мегуми вырывается сиплый, тяжелый выдох, и твердый голос сбивается в хрип, когда он заканчивает: – …не знаю, Сукуна, как тебе доверять. Сукуна не помнит, чтобы Мегуми когда-нибудь говорит так много, даже во время их дискуссий, и он жадно ловит, жадно глотает каждое слово, и дышит через раз, и сердце ебашит в ребра тем неистовее, чем больше он слышит, и что-то внутри разгорается, отчаянное и болезненное, но нежное, обнадеженное, теплое. Тысячелетние демоны не умеют надеяться. Не знают тепла. Не испытывают нежности. Но перед Сукуной – Фушигуро Мегуми, а он, кажется, умеет творить невозможное. И когда Мегуми наконец замолкает, глядя на Сукуну уязвимыми, настороженными глазами – тот шумно втягивает носом воздух. Часть его хочет убедиться, спросить, правда ли все это, действительно ли Мегуми имеет в виду все, что говорит – но Сукуна знает его. Знает, что Мегуми впустую никогда не стал бы словами разбрасываться. Не стал бы говорить то, в чем не уверен. И хотя поверить так страшно, тысячелетнему гребаному демону – до пиздеца страшно. Он лишь выпаливает: – Как мне заслужить твое доверие, Мегуми? Что мне сделать? Хочешь клятву? Не херню какую-то только на словах – а реальную? Договор, согласно которому я сдохну, если даже подумаю тебя предать? Уязвимость Мегуми сменяется недоверчивостью, пока он секунду-другую на Сукуну смотрит, будто пытаясь убедиться, что он серьезен. А он серьезен. Абсолютно, безоговорочно. Одно слово Мегуми – и Сукуна пойдет на это. Потому что в этом вся суть, так? Гребаное доверие. Сукуна прекрасно понимает, почему Мегуми ему не доверяет, не может винить его, да и не думает, в общем-то, винить. Но ради его доверия сделает все. Буквально все. Если Мегуми нужна гарантия – ладно, Сукуна понимает. Он действительно тысячелетний демон, а недоверие Мегуми пусть горчит, но оно более, чем оправдано. Мегуми никогда не был наивным идиотом. Конечно, он не доверяет Сукуне. Конечно. В конце концов Мегуми, кажется, убеждается, что Сукуна серьезен, потому что взгляд его твердеет, потому что он хмуро, уверенно говорит: – Ничего такого мне не нужно от тебя, Сукуна. Ожидаемо, вообще-то. Это же Мегуми, принципиальный, честный и правильный – конечно же, ни на что подобное он не согласится. Но черт. Насколько проще было бы, если бы согласился. Потому что Сукуна в душе не ебет, как самому доказать, что доверия заслуживает. Привычные-то методы – реки крови, города-пепел – привели как раз к недоверию. А на что он, гребаный тысячелетний демон, еще способен? Рвано кивнув, Сукуна пытается собраться с мыслями, хрипит: – Послушай, Мегуми… – и по наитию поднимает руки, тянется вперед, туда, ближе, к лицу Мегуми… и лишь в считанных дюймах от него наконец вспоминает, замирает. – Можно? – выдыхает Сукуна со страхом, забивающимся в глотку, завязывающим внутренности в узлы. Если Мегуми сейчас скажет нет… он отступит, конечно – и немного разрушится. Или много разрушится. Но Мегуми лишь ровно спрашивает со странным блеском в глазах: – Почему вообще остановился? – Потому что ты сказал никогда больше к тебе не прикасаться, – шепчет Сукуна. Взгляд Мегуми едва уловимо – но смягчается самым страшным и восхитительным образом. – Можно, Сукуна, – отвечает он таким же едва уловимо смягчившимся тоном, и сам ласково накрывает руки Сукуны ладонями, прижимая их к своим скулам. А Сукуна судорожно, благоговейно вдыхает. Он не рассчитывал, что еще когда-нибудь ему посчастливится вновь касаться лица Фушигуро Мегуми – но вот Сукуна здесь и сейчас. Дышит через раз. Напоследок чуть сжав чужие руки в своих и почти эфемерно пройдясь пальцами по костяшкам – ох – Мегуми ладони убирает. Восторженно и бережно огладив его скулы, Сукуна шумно выдыхает, заглядывает в эти серьезные, немного настороженные глаза и заставляет себя внутренне встряхнуться, с мыслями собраться. Только что Мегуми столько ценного ему сказал, столько своих уязвимых сторон ему показал, опустил свои стальные стены и позволил увидеть свою прекрасную душу. Сделать то же самое – минимум, который должен ему Сукуна. Даже если его собственная душа – душа тысячелетнего демона – уродливая и гнилая. Хотя кое-какой свет там все же найдется. И этот свет – то, что у него к Мегуми. Так что Сукуна начинает уверенно, сипло говорить: – Когда мы с тобой познакомились – я быстро увидел в пятнадцатилетнем пацане перед собой огромный потенциал. Скажу честно, я знаю, что ты ценишь честность: вначале я задумался о том, чтобы сделать тебя своим сосудом – техника десяти теней звучала весьма заманчиво. Но затем я решил, что понаблюдать за тем, как ты сам реализуешь свой потенциал, будет гораздо занимательней. Ты был упрямым, стойким и без инстинкта сохранения. Ты не боялся сражаться со мной, хотя я очевидно был сильнее – но боялся собственной силы. Любопытное сочетания и любопытно, что ты с этим сделаешь. Я ни разу не пожалел о том, какой выбор сделал. Уголки губ тянет улыбкой – глядя на сильного мужчину перед собой, Сукуна действительно не жалеет. Здесь точно не о чем жалеть. Так что он продолжает: – Это действительно было занимательно – эти четыре года наблюдать за тем, как ты взрослел, как вытачивал из себя сталь, как принимал свою силу и сам становился сильнее, и внешне, и внутренне. Ты планомерно превращался из пацана в мужчину, Фушигуро Мегуми, и это было увлекательное зрелище. Но кто же знал, что однажды, спустя четыре года, когда ты посмотришь меня своими сильными глазами мужчины – я вдруг забуду, как дышать, и это будет так страшно и так восхитительно? Сукуна и сейчас, в эти восхитительные глаза напротив глядя – через раз дышит. Но сейчас ему дышать нужно. Ему еще столько нужно сказать… – Я даже могу назвать точный день, когда меня накрыло, – вспоминает он. – Не знаю, помнишь ты или нет. Это было несколько месяцев назад, мы с тобой много о чем тогда говорили, но среди прочего речь зашла том, что лучше: есть любимую, вкусную пищу тогда, когда захочется, или ждать для этого каких-то особых поводов и дней. Я помню, как ты, уже выходя из комнаты – вдруг обернулся, посмотрел на меня своими прекрасными темными глазами и низким голосом сказал что-то о том, что иногда наслаждение только увеличивается с ожиданием, становится острее и ярче, а пресыщение дольше не приходит. А я смотрела на тебя, проваливался в твои глаза – и вдруг ощутил, как внутри меня вскинулся и зарычал голод. Наверное, именно тогда я окончательно осознал, что передо мной уже не упрямый зеленый пацан – а уверенный и сильный мужчина. И пропал. Так восхитительно, так страшно, так идеально пропал. И сейчас пропадает тоже. Но заставляет себя сконцентрироваться, заставляет себя говорить, вырывать из-под ребер слова дальше. – Правда, тогда я сказал себе, что этот голод наверняка вызван разочарованием того, что вот уже почти четыре года я потратил на попытки переманить тебя на свою сторону – но ни шаг не приблизился к цели. Потому что я, очевидно, еблан, – хмыкает Сукуна. – И этот идиотский договор… Ну, что ж, я верил, что хочу переманить тебя на свою сторону, а договор давал мне возможность мелькать рядом и продолжать свои попытки. Но теперь я понимаю, что, наверное, вовсе никогда не хотел тебя на свою сторону переманивать. Мне просто нравилось раз за разом убеждаться в силе твоих принципов, в том, что никакие обещания власти и силы не заставят тебя поколебаться, а своей восхитительной тьме ты, Фушигуро Мегуми, никогда не позволишь управлять собой, подчиняя ее сам. И когда начались наши сны… Из горла вырывается шумный, сиплый выдох при мысли о том, каково это было, и Сукуна хрипит: – Ну, вначале я просто наслаждался. Я уже говорил об этом – и я действительно с удовольствием дрочил, когда просыпался. Ты был восхитителен, яростный, жадный, жаждущий. Я никогда не понимал, что люди находят в сексе и похоти, считая их жалкими глупцами, которые позволяют чему-то подобному собой управлять. Но ты был таким… Ох, Мегуми. Тысячу лет я не понимал – а из-за тебя решил, что начал понимать чуть лучше. Но на самом деле нет. Потому что то, что у меня к тебе – это не только физическое желание, никогда не было только им. Это что-то гораздо большее, но со мной такого за тысячу лет никогда не было и мне понадобилось время, чтобы осознать. А просто в сексе и похоти я все также не заинтересован, в чем убедился сегодня. Я хочу только тебя, Мегуми. Только тебя. Поразительно, как легко Сукуне дается это признание теперь, когда он осознает, когда перестал отрицать. Когда смотрит в проницательные, яркие глаза напротив, где тьма мешается со светлом, где твердость мешается с уязвимостью, где боль мешается с теплом. Слишком страшные в своей искренности слова в принципе поразительно легко даются, пока Сукуна в эти глаза смотрит. Так что он продолжает: – И когда ты брал контроль на себя, когда седлал меня, властный и не позволяющий себя касаться… Черт, Мегуми. Я тысячу лет никому и никогда контроль не отдавал – но с тобой это было охуенно. Но постепенно… Постепенно я начал осознавать, что это что-то большее, что я все сильнее хочу тебя в реальности – тогда эти сны начали превращаться для меня в сладкую, охуенную, и все же пытку. И я долго не был снизу не потому, что не хотел – я просто об этом не задумывался, принимая как данность, что снизу всегда ты. Но когда я ляпнул ту фразу и наконец задумался – то понял, что и впрямь хочу. Пока еще есть шанс, есть эти наши сны. И когда ты ласково касался меня, когда смотрел своими нежными и жаждущими темными глазами, когда глубоко целовать и глубоко, медленно входил – я окончательно осознал, что ты уже давно глубоко во мне. Что все это куда больше, чем секс и похоть для меня. Что я уже несколько месяцев, как вляпался в тебя, в мужчину, которым ты стал – просто нихера не осознавал. И когда ты пришел и предложил насухую тебя выебать… У Сукуны непроизвольно челюсть сжимается крепче, когда он вспоминает. Но, заставив себя глубоко вдохнуть – медленно выдохнуть, сглотнув воспоминание об отчаянии и ярости. Он говорит как может ровно: – Я был так зол, Мегуми. А после я так сильно хотел, чтобы тебе было хорошо, так боялся облажаться. Если для меня наши сны были подарком, пусть и все больше горчащим по мере того, как я понимал, сколько всего мощного, страшного и прекрасного у меня к тебе – то для тебя, я думал, они были проклятием. Думал, ты ненавидишь их также, как меня. И в реальности ты оказался еще восхитительнее, еще идеальнее, чем в наших снах, Фушигуро Мегуми, хотя я не думал, что такое вообще возможно. Но потом ты ушел – и я так сильно хотел попросить меня остаться. Но как я мог, думая, что ты меня ненавидишь? И у меня остались только следы на тебе от тебя – синяки от хватки твоих пальцем на бедрах, царапины на спине от твоих ногтей. Укусы на шее от твоих зубов. Я был, черт возьми, так рад наконец их увидеть, наконец по-настоящему их прочувствовать. Но ты ушел. И я разваливался. На последней фразе голос обрывается, боль колюче лижет изнанку и Сукуна видит, как брови Мегуми сильнее сходятся к переносице – но в этот раз у него есть возможность потянуться к образовавшейся морщинке большим пальцем и попытаться мягко ее разгладить. Уголки губ тянет в улыбке – наверняка грустной, наверняка разбитой, но все же улыбке, а не оскале, когда Сукуна говорит: – И я – тысячелетнее проклятие, Мегуми, так что с нашими снами ушли все мои сны. Я вообще больше не могу уснуть, и так-то сон мне, конечно, и не нужен, но… Но я все равно каждую ночь пытался уснуть, надеясь снова тебя увидеть. Потому что в реальности ты отказывался даже смотреть на меня, а не сквозь меня, не стало наших разговоров, не стало ничего. Я все равно таскался в школу, как побитая жалкая шавка, как преданный тебе и ненужный тебе же цербер – просто чтобы тебя увидеть. Но тебе не становилось лучше, и собственную боль начал о перекрывать беспокойство за тебя. А потом ты чуть не умер у меня на глазах. Я за всю тысячу лет такого страха не испытывал. Когда при воспоминании об этом ужас просыпается за ребрами и появляется отчаянная, почти непреодолимая потребность притянуть Мегуми ближе, укутать его в себя – Сукуна дергает себя за внутренний поводок. Лишь вновь мягко оглаживает точеные скулы, но не может проконтролировать то, как голос сбивается в хрип. – Так что я был в ярости из-за того, что тебе настолько похер на самого себя. И после недели твоего равнодушия я хотел, чтобы ты хотя бы снова меня ненавидел, это лучше, чем ничего, поэтому я начал нести какую-то херню, а потом наш охуенный поцелуй и ты, сказавший больше никогда тебя не касаться… Я решил, может, без меня тебе будет лучше. Может, тебе не становится лучше как раз потому, что я продолжаю по периферии мелькать. Но эти несколько дней без возможности даже тебя увидеть… Боль вгрызается в жилы, отчаяние вскидывается в диафрагме. Сукуна не выдерживает – все же подается чуть ближе к Мегуми и окончательно сбивается в сорванный сип: – Черт, Мегуми. И я сотворил херню – но это ничего не значило, понимаешь? Это был один поцелуй, который вызвал у меня только омерзение. А я всего лишь убедился, что никого больше не хочу. Я хочу только тебя, Мегуми. Ты восхитительный, дерзкий, умный, идеальный. Я соскучился по твоим поцелуям, по твоим касаниям. По нашим разговорам. Я хочу тебя во всех смыслах, хочу всего, что ты мне только позволишь. Это ты, Мегуми. Это только ты. И всегда будешь только ты. И это – правда. Такая страшная, восхитительная правда. Сукуна выдыхает – хрипло, сорванно, ощущает, как пересохло в горле от того, насколько долго он говорил, и судорожно сглатывает. Но на самом деле Сукуна мог бы говорить еще, еще и еще, мог бы петь Мегуми оды часами, и сейчас вглядывается в его уязвимые глаза, надеясь, что Мегуми поверит хотя бы немного, хотя в часть всего сказанного. Потому что все это – истина. И напоследок, вновь оглаживая ласково скулы Мегуми и глядя в его удивительные глаза, Сукуна хрипло говорит: – Я тысячу лет думал, что знаю любовь лучше всех. Что любовь – это сила, а сила – это любовь, но на самом деле я не знал нихрена и понял это здесь и сейчас. Потому что здесь и сейчас я понял, что любовь – это ты, Фушигуро Мегуми. Для меня – ты. Мегуми шумно втягивает носом воздух, в его глазах что-то разбивается, он сипит: – Черт, Сукуна… – и судорожно выдыхает, сам себя обрывает, больше ничего не говоря. Пару секунд Сукуна отчаянно вглядывается в глаза Мегуми, сильные, даже когда уязвимые, вызывающие трепет и благоговение, неизменно, прекрасно кроющие. И шепчет почти ему в губы страшное, важное и ценное. – Я знаю, что я все еще тысячелетнее проклятие. А ты – все еще шаман, такие проклятия истребляющий. Я знаю, что ты всегда будешь им, что ты никогда не изменишь своим принципам. Я обожаю это в тебе. И я буду для тебя тем, кем ты захочешь. Я сделаю все, что ты захочешь. Скажешь быть друзьями? Хорошо. Скажешь никогда больше не касаться тебя? Ладно. Просто разреши быть рядом. Разреши быть твоим, даже если ты не будешь моим в ответ. Я понимаю, почему ты мне не доверяешь. Но дай мне шанс, Фушигуро Мегуми. Один шанс, и если я его проебу – прикончи меня к чертям, я не буду сопротивляться. Мегуми смотрит на него, отчаянный, уязвимый и сильный, и Сукуна не жалеет ни о едином своем слове – не хочет желать, не может жалеть. У него была долбаная тысяча лет – абсолютно бесполезных лет. Но благодаря им теперь Сукуна знает точно: все, что было раньше – власть, сила, реки крови – не стоит ничего. Все, что было до Фушигуро Мегуми – не стоит ничего. Все, что кроме Фушигуро Мегуми. Не стоит ничего. И это не просто какая-нибудь глупая слепая вера – это абсолютное знание. Тысячу лет Сукуна искал – и наконец нашел. И наконец понял, что самое ценное и важное силой на самом деле не удержать. Поэтому и сейчас он удерживать силой не собирается. Поэтому он имеет в виду именно то, что говорит. Мегуми прекрасен таким, какой он есть – шаман, принципиальный, упрямый и верный. Никогда и ничего Сукуна не хотел бы в нем менять. Сделал бы все для того, чтобы он мог остаться тем, кем есть, чтобы ему никогда не пришлось себя ломать и становиться кем-то другим. Сукуна не хочет переманивать Фушигуро Мегуми на свою сторону. Сукуна сам хочет быть на стороне Фушигуро Мегуми. Забавно – и совершенно не удивительно то, как все обернулось. четыре года Сукуна потратил, пытаясь Мегуми на свою сторону переманить – а на деле оказалось, что это Мегуми переманивал его на свою. Хотя наверняка и сам об этом не знал. Они оба не знали. Но Сукуна не жалеет совершенно ни о чем. Как бы он мог пожалеть о лучшем, что случилось с ним за тысячу лет? А лучшее, очевидно. Это Фушигуро Мегуми. И Сукуна благодарен за то, что Мегуми такой, какой есть, и, сам того не желая, привел его в ту точку, где он здесь и сейчас. И теперь Сукуна покорно ждет его приговора, готовый принять все, что Мегуми ему не скажет. И, возможно, разрушиться после. Но это ничего. Фушигуро Мегуми стоит того, чтобы ради него разрушиться. На секунду-другую Мегуми прикрывает глаза, глубоко, шумно вдыхает – а когда открывает их, решительный и отчаянный, выдыхает: – Я об этом пожалею. Сукуна замирает. Вглядывается в Мегуми с ответным отчаянием, пытаясь убедиться, пытаясь ответ отыскать. И что-то внутри вспыхивает с осторожной, слабой надежной, и Сукуна выдыхает с благоговейным восторгом, неверяще, боясь, что не так понял… – Это да? – вырывается из него надломленным хрипом. И взгляд Мегуми немного смягчается. – Это да, – говорит он сипло, но уверенно. – Я тоже хочу тебя, Сукуна. Хочу всего, что ты готов мне дать. Короткая вспышка внутри моментально разгорается до пламени – но не яростного, не разрушительного, а согревающего и мягкого. Такого, какое тысячелетнее демонское нутро никогда не знало. И нежности той, с которой Сукуна благоговейно оглаживает скулы Мегуми, которая разливается подреберным океаном – демонское нутро тоже не знало никогда. Тысячелетние демоны не знают нежности. Тысячелетние демоны не знают тепла. Для тысячелетнего демона любовь – это сила. Аксиомы, которые Мегуми рушит до самого основания – и это совершенно, совершенно не удивляет. Потому что все годы их знакомства он планомерно, пункт за пунктом испещрял трещинами то, во что Сукуна верил тысячу лет, делая это незаметно для них обоих – что должно было бы злить. Но на самом деле не злило никогда. Интриговало, забавляло, веселило, чуточку бесило, вызывало уважение, пока в конце концов, спустя четыре года, не обернулось голодом, потребностью и чертовой нежностью. Но никогда не злило. А сейчас Сукуна и вовсе максимально от злости далек – так далек, как это возможно; так далек, как никогда не был за тысячу гребаных лет. И Сукуна прислоняется ко лбу Мегуми своим. И Сукуна шепчет ему в губы: – Я сделаю все, чего бы ты ни пожелал, и отдам тебе все, что ты только захочешь. Все, Фушигуро Мегуми. И ощущает, как собственные губы медленно расплываются в счастливой улыбке; и ощущает, как демонское сердце срывается в такой же счастливый бешеный ритм. А когда уголки губ Мегуми дергаются в ответной улыбке, когда взгляд его затапливает теплом. Сукуна рушится – но рушится самым восхитительным образом. А потом Мегуми его целует. Голодно, нежно. И идеально.

***

И впервые за тысячу лет… …Сукуна ощущает себя таким живым.