Обязательно найти

Сегодня вечер напоминает перевернутую корзину белой смородины. Черная скатерть неба с молочными пятнами тусклых облаков и крупные белые звезды. Гилберт видел тысячи таких ночей и тысячи тысяч, столько, что все сказки мира закончатся, если начать их рассказывать, только ночи всегда разные, и в эту безмолвную пустоту смотреть — как падать без страховки со скалы, шепча последние слова. Селение уже в сонной заторможенности вечера, улицы — в равнодушной безмолвности и обрывках разговоров, что сыплются из приоткрытых окон. Фонари акварелевыми мазками возникают из пустоты, ветер взметает старенькие занавески и одежду на веревках, под ногами хлюпают оставшиеся от вчерашнего или позавчерашнего — не то, чтобы Гилберт сильно старался запомнить — дождя. Он и сам не знает, зачем сюда идет. Услышал от какого-то случайно знакомого о человеке в старой, вымирающей деревне на полтора десятка домов, человеке с серебряными нитями волос, будто у старого знахаря, только совсем молодой, человеке с колдовско-красными глазами двумя неосторожными каплями крови с кисточки судьбы. Это мог быть кто угодно. Совершенно чужой человек, мало ли таких рождалось. Гилберт прожил достаточно, чтобы понять — в этом мире возможно все. Но именно поэтому он сейчас и идет сюда — потому что в мире возможно все. Винсент бы фыркнул и ничего не сказал, но в его глазах бы блестнула боль вперемешку с сочувствием. Винсент бы фыркнул — только сейчас он далеко и уже давно не писал, можно ли тогда это считать побегом, глупой шалостью, умопомешательством слишком древнего человека? Гилберт без особого труда находит дом. Несколько минут стоит у двери, не решаясь постучать. На его сапогах — пыль сотен дорог, в его глазах — смерть сотен дорогих людей, в его плаще — сотни уже никому не нужных историй, и сейчас он стоит у дома с маленьким фонарем в какой-то диковинный узор как пришедший на маяк корабль и не знает, что делать дальше. Гилберт стучит. Несколько раз, робко-робко, потом чуть увереннее, потом понимает, что никто не придет. — Какая драматичная сцена, — слышит неожиданно у себя за спиной. Оборачивается резко, едва не теряя равновесие, и в эту секунду — будто кто-то бьет под дых, будто в мире заканчивается воздух, будто кто-то завязывает удавку на горле. Зарксис Брейк всегда был ножом, приставленным к сердцу. — Простите, — Гилберт отходит от двери, пропуская к ней хозяина, и понимает, что совершенно забыл историю, которую придумал по пути сюда. — Наверное, пускать незнакомого человека, выглядящего как преступник, — Зарксис на секунду прерывается, окидывает Гилберта оценивающим взглядом, — буквально как преступник, — уточняет он, — как на дорогах людей грабят, не самое разумное решение, но вы выглядите слишком несчастно. Почему-то очень хочется спросить, узнали ли его. Разумеется, Гилберт не спросит, не сможет спросить, потому что знает, что не узнали, потому что боится услышать, что узнали, потому что на это сейчас уже точно не хватит сил, он никогда не умел творить шалости, и сейчас вина и испуг тугими обручами сжимаются вокруг легких. — Спасибо, — Гилберт проходит внутрь, чувствует внимательный взгляд на своем пустом рукаве, ежится. Хочется исчезнуть, хочется пропасть, хочется перестать чувствовать себя так, будто с него слой за слоем кожу снимают. Дом Зарксиса маленький, меньше, чем Гилберт обычно видел — комната, проем в другую комнату, лесенка вверх, возможно, на чердак, остается надеяться, что его не заставят по ней лезть — выглядит уж точно совершенно не надежно. Занавески с цветочной вышивкой — подарок? — желтый большой чайник, куча книг на столе в хаотичном порядке, остальное скрыто полутьмой, но Гилберт уверен, что увидит бардак, это все же Зарксис. — Зарксис Брейк, — представляется он. — Я знаю, — бездумно отвечает Гилберт и едва раздосадовано жмурится. Глупо, глупо, глупо. — А вы? — Гилберт. Просто Гилберт. — Хорошо Просто Гилберт, — Зарксис неожиданно весело улыбается. В свете фонаря его глаза сверкают опасной алой граненостью, и Гилберт зачарованно улыбается ему в ответ, — можете остаться пока. — Пока? — Пока, — Зарксис решает не объяснять и уходит в соседнюю комнату, — вам повезло, что у старых хозяев было две кровати, и я решил вторую не выбрасывать. Судьба, не иначе. Да, действительно, судьба, не иначе. Зарксис засыпает быстро, а Гилберт вертится несколько минут, прислушиваясь к глухой тишине ночи, а потом садится и долго пусто смотрит в стену. Все еще глупость, все еще такое абсолютное безрассудство. Почему он сюда пришел? Зачем? Чего он ждет? Они с Зарксисом никогда не были близки, и сейчас, на самом склоне жизни, когда шелест смерти уже почти дышит в затылок, совершенно точно не время начинать. Он так и не нашел Оза и Алису, зато зачем-то пришел сюда, сидит вот сейчас, завернувшись в одеяло, вдыхает запах каких-то трав и чувствует, что уходить не хочет. Сентиментальность всегда была его больным местом, в которое легко бить, но Гилберт и не подозревал, что однажды сам себя в него ударит. Он переводит взгляд на Зарксиса. Не такой уставший, не такой больно-грустный, как тогда. Волосы чуть длиннее знакомого — почему Гилберт до сих пор с такой отчетливостью помнит его внешность? — но все такие же белые под первый снег, маленькая царапинка на щеке, след от сажи на руке, лежит, завернувшись в одеяло едва ли не с головой, как маленький ребенок, ждущий защиты от чудовищ под кроватью. Какой он в этой жизни? Кого любит? Чем занимается? Едва ли Гилберт успеет это узнать. Едва ли сможет рассказать про себя — и что рассказывать? Что от него самого осталось, не истерлось от долгих годов скитаний по жизни? — Это мода такая в городах — спать сидя? — Зарксис стоит непозволительно близко и хитро улыбается. Пряди волос спадают ему на лицо, а в глазах пляшут чертинки. — Что? — Гилберт дергается и валится с кровати на пол под звонкий смех Зарксиса. — Доброе утро, говорю. Завтрака не будет, потому что в прошлый раз я чуть не сжег сковородку, а она у меня одна, не знаю, в чем ее смысл, если я все равно не умею готовить, но жечь как-то все равно жалко, — это Зарксис выпаливает почти на одном дыхании, периодически патетично взмахивая руками. — Я умею, — сразу сообщает Гилберт, радуясь, что его вышвырнут не прямо сейчас. — Ладно, — легко соглашается Зарксис, — если что — тебя вчера видели, так что отравить меня не получится. — Зачем мне тебя травить? — Гилберт чувствует, что до сих пор проснулся не до конца и расфокусировано хлопает глазами. Зарксис неожиданно садится рядом с ним прямо на пол и снова улыбается — но на этот раз не иронично и не издевательски, а просто мягко. — Ты такой странный. Выглядишь как старинный рыцарь, защищавший город в осаду, а ведешь себя как ребенок, — Зарксис отводит пряди Гилберта от его лица, чуть путаясь в его кудрях, а потом тыкает в нос, — да не дуйся ты, я знаю, что ребенок — не очень подходящее слово, но другого пока не придумал. Иди умывайся и все такое, а потом я буду ждать обещанный завтрак. И уходит, взметнув свою длинную одежку — не то халат, не то плащ. В утреннем свете Гилберт видит больше — пестрые кучи вещей, еще больше книг, цветочные горшки с цветами и без, исписанные листы, каскад каких-то тканей. Это почему-то успокаивает, будто окончательно доказывает, что он пришел туда, куда хотел. Зарксис быстро оживает и начинает болтать без умолку, рассказывая о соседях, о небольшом городе, куда он иногда ездит, о том, что шить, оказывается, очень интересно, только тяжело, одним взмахом руки чуть не роняет чашку с чаем, крутится вокруг Гилберта, пока тот разжигает печь и начинает готовить, больше мешает, чем помогает, но буквально искрится оживлением. Все такой же худой, с тенями под глазами, но Гилберт видит, что сейчас смерть не затягивает Зарксиса все глубже в свои объятия, и это успокаивает, это ослабляет тиски на горле, это заставляет руки перестать дрожать. — А ты? — Зарксис затихает и, склонив голову как птичка, начинает заинтересованно смотреть на Гилберта. — А я… — Гилберт переводит взгляд в чашку, будто ответы есть там, — не знаю, — выдыхает в итоге, — сейчас я просто странствую, — это не совсем правда, но как объяснить иначе? — Тебя кто-нибудь ждет обратно? — вот эта проницательность, граничащая с втыканием ножей в душу, всегда была такой абсолютно обезоруживающей. — Наверное, — Гилберт размешивает сахар в чае, делает глоток, морщится от сладости, со звоном ставит чашку обратно, — я бы хотел надеяться. — Значит, точно ждут. Днем Гилберта тащат на озеро. Тащат — буквально. Бесцеремонно схватив за руку и радостно рассмеявшись. У Зарксиса теплые ладони, ветер гнет ветви деревьев, все небо — в серой дымке облаков, и солнце маленькой белой точкой светит, но не слепит, трава под ногами приминается и всюду стоит ее горький, терпкий запах, будто она вплетается в легкие. Озеро — битый хрусталь, и круги от брошенных камней расходятся огромные, в озере отражается вязь облаков и солнце, камыши качаются словно в такт дыханию, а Зарксис рассказывает какие-то сказки про утопленников. — Прости, что без лодки, — говорит он, и Гилберт качает головой. Весь мир бьется, рассыпается, и от солнца, и от озера, расходятся разводы подобно тому, как камни, как крик вызывают на глади волны, круги на воде расходятся, ничего не проходит бесследно, все оставляет мягкие дуги складками на нежно-голубой ткани. Дышать становится трудно, и Гилберт делает прерывистый вдох, губы некрасиво кривятся, и хочется только запахнуться в плащ посильнее и сбежать. Зарксис не спрашивает, что случилось. Он вообще еще ни разу не задал ни одного действительно серьезного вопроса. Глупости вроде: «Тебе больше нравится вороны и коты?» — да, но никогда ничего действительно важного, что заставило бы Гилберта надолго замолкнуть, подбирая слова, которых никогда не окажется достаточно. Зарксис молчит и стоит рядом, а потом неожиданно мягко и ласково — Гилберт не знал, что он так умеет, как же избавиться от мысли, что так умеет только этот Зарксис — обнимает его, укладывает голову на плечо, гладит по волосам и молчит, молчит, словно разделяя и принимая видимую им боль. — Знаешь, раньше детей с красными глазами называли приносящими несчастья, — голос все еще дрожит. — Ты себя сейчас несчастьем назвал? — хмыкает Зарксис где-то над ухом. — Прости? — Ну до твоего появления я жил вполне спокойно, а ты действительно выглядишь как ходячее несчастье, получается, притянулся на мои красные глаза. Что же, на красные глаза Зарксиса и правда легко притянуться. — Получается, что так, — Гилберт смеется, а потом чувствует, как внутри все обрывается, он так давно по-настоящему не смеялся, так, будто внутри начинают звенеть колокольчики, и от этих мыслей снова начинают литься слезы. От Зарксиса пахнет карамелью и ромашками, странное сочетание, такое знакомое и чужое одновременно, и Гилберт вдыхает все глубже, стараясь запомнить, чтобы хватило на все оставшиеся годы. Прошло уже сто лет, а Зарксис все такой же, все такой же, и от этого в груди тянет незаживающей раной. — Я скоро уйду, — говорит Гилберт. — Я знаю, — отвечают ему спокойно, но объятий на разжимают. В этих словах чувствуется далекое: «В конце концов, ты всегда уходил, а я никогда не давал подойти ближе». Ветер усиливается, пробираясь под кожу невыживаемым холодом. — Здесь красиво, — Гилберт чуть разворачивается и снова смотрит на озеро, на чернеющие вдали иглы и вихры деревьев. — Мне тоже очень нравится, — соглашается Зарксис, — если бы я мог, навсегда бы тут остался. — Почему не можешь? — Не знаю, может быть, и останусь, может быть, уйду, — он пожимает плечами, — у тебя руки холодные, пойдем обратно. Они идут через высокие травы, и Зарксис неожиданно кружится, раскинув руки, будто он сам — олицетворение дождливого дня, со своими белыми волосами, бледной кожей, синей длинной кофтой, алым роковым блеском в глазах. Гилберт ловит его за руку. Остановись, задержись еще ненадолго, ведь так не хочется уходить. Начинает накрапывать мелкий дождь. Время до вечера Гилберт посвящает тому, что разбирает завалы вещей в доме. Зарксис грызет шоколад и шутит что-то про то, что к нему внезапно пришел слуга совсем как в сказках про живые замки и говорящие огни. Гилберт сражается с метрами тканей и излучает обиду, поэтом Зарксис не решается подойти и помочь. На языке Гилберта крутятся слова о прошлом, только он молчит. Молчит, когда наконец-то смотрит на ровно сложенную стопку одежды, молчит, когда читает названия на корешках книг, молчит, когда заваривает чай, молчит, когда отмывает ту самую полусгоревшую сковороду, и молчит, когда несколько раз подряд чихает от пропитавшего все запаха мыла. — Ты не останешься на ночь? — Мне нужно идти. Не останется, потому что иначе точно не выдержит и расскажет все-все, вцепится в эти теплые руки и попросит никуда не уходить, пообещает защищать, чтобы никогда не случилось ничего плохого, попросит быть рядом, сколько возможно. Но все это — нельзя, все это — слишком неразумная трата благосклонности судьбы, и Гилберт только отворачивается к огню, смотрит на его пляшущие ленты и качает головой. Запахивается в плащ сильнее, сжимает пустой рукав, стоя на пороге. — Я смогу однажды вернуться? — не выдержав, спрашивает все же. Глаза Зарксиса — тлеющие угли и битые рубины. — Я буду ждать. — Мне нужно найти детей, — Гилберт сжимает ладонь в кулак, злится, но ничего поделать не может, такая маленькая правда — самое большее, что он может предложить, но не сказать ничего будет несправедливо. — Оз и Алиса, верно? — Зарксис снова склоняет голову по-птичьи и улыбается совсем как утром — мягко и понимающе. Наверное, у Гилберта на лице до ужаса смешное и удивленное выражение лица, потому что улыбка Зарксиса становится шире. — Я обязательно буду ждать. А потом он подходит ближе, так, что Гилберт снова чувствует запах трав и карамели, и хочется почему-то пошутить про то, что Зарксис делает приворот, только Зарксис сжимает его руку и отстраняется, а Гилберт чувствует, как щекочет катящаяся слеза, не ясно чья — его собственная или Зарксиса. Гилберт уходит в ночь, чувствуя за собой горящий маяком, горящий утренним солнцем свет из дома, Гилберт сворачивает на другую улицу, теряясь в темноте, чувствует под ногами хлюпающие лужи, а на руке — тепло последнего касания.